Сорок пять лет вроде бы не возраст для подведения итогов. С другой стороны, прожито достаточно, чтобы остановиться, оглянуться. Во всяком случае, у Ефима Шифрина такое желание есть…
-- Как поживаете?
-- У американцев считается дурным тоном всерьез отвечать на дежурный вопрос «How do you do?». На тебя посмотрят, как на идиота.
-- Но мы же не в Америке. Не беспокойтесь, не посмотрю.
-- И все-таки: что именно вас интересует?
-- Да все. Прямо с быта можно начинать.
-- В смысле прислуги, охраны, приходящих помогальщиков? Тогда должен признаться, что по-прежнему живу не победно. Обитаю один в трехкомнатной квартире на проспекте Мира. Вернее, вдвоем с дядей, оставшимся от моей прежней колымской жизни. Это старая история…
-- Расскажите.
-- Вам интересно? В действительности, этот дядя совсем мне не дядя. В смысле не родственник. То есть родственник, но не по крови, а… по жизни. Марк Герцевич -- папин… как сказать грамотнее?.. солагерник. Они вместе сидели в ГУЛАГе как враги народа. С тех пор и породнились. Кстати, это удивительное дело -- колымское братство. Я перебрался на «большую землю», когда мне было десять лет, но до сих пор в разных уголках мира меня находят люди, которых я узнаю без лишних слов -- по взгляду, по какому-то не уловимому для непосвященных духу.
-- Видать, ушибло вас всех крепко.
-- Да, ушибло… При этом не могу сказать, что меня так уж истязали или я жутко страдал -- нет. Да, отцу досталось, но жалость, адресованную ему, узнику ГУЛАГа, почему-то часто автоматически переносят и на меня. Это неверно. К моменту моего рождения папу уже реабилитировали, он работал главным бухгалтером в конторе, и у нас дома даже стоял телефон! Уехать из Сусумана мы не могли, и в этом смысле мое детство, наверное, было более обделенным, чем у ровесников в Москве или Питере, но я не чувствовал себя ущербным.
… Кстати, в связи с Колымой хочу сказать еще вот что. Биография у меня никакая -- я не тонул, не горел, никого не спасал и не был спасен. Как говорит один мой персонаж, родился в роддоме, учился в училище, работал на работе. Поэтому интерес ко мне крутится вокруг нескольких хоть сколько-нибудь заметных фактов -- детство на Колыме, любовь к программе «Аншлаг», дружба с Романом Виктюком. Раньше еще спрашивали, не женаты ли мы с Кларой Новиковой. С Кларой вопрос отпал, в «Аншлаге» я год не снимаюсь, у Виктюка в новых спектаклях не играю. Осталась Колыма.
-- Значит, надо и в этой теме точку поставить.
-- А вы думаете, почему я о Нате Моисеевне и Марке Герцевиче заговорил?
Когда я переехал из Риги в Москву, эта бездетная пожилая пара стала моими опекунами, покровителями на первых порах. Позже, став самостоятельным и получив от Москонцерта первую собственную кооперативную квартиру, я ни дня не прожил там один, а сразу занялся съездом с не родной мне семьей тети Наты и дяди Марка. К слову, это оказалось непростым делом. Пришлось в суде доказывать, что я много лет делю кров с людьми, которые формально мне -- никто.
-- Может, я лезу, куда не следует, но… Со стороны странно выглядит: вы породнились с чужими людьми, а родителей в Москву так и не забрали.
-- Они жили в Риге с семьей моего старшего брата, с внуком, внучкой. Привыкли… Но вообще-то вы задали такой вопрос… Он меня ранит. Я не успел уважить родителей, пока они были живы.
Это сегодня хорошо рассуждать о сыновнем долге, а двадцать с лишним лет назад я при всем желании не мог забрать родителей в Москву. По большому счету, меня самого-то здесь не оставляли. Ради московской прописки пришлось идти на всякие ухищрения. Выбор путей для этого был известен и весьма ограничен.
-- Фиктивный брак?
-- Я же говорю: пути известные…
Тогда все давалось сложно. С боями мне выделили однокомнатную квартиру на первом этаже. Когда я переступил порог своего будущего жилья в Раменках, чуть не потерял сознание -- вздувшийся пол, свисающие со стен обои, щели в оконных рамах с палец толщиной.
… Еще одна царапина в памяти не дает покоя. Папа почему-то до последних дней считал себя очень обязанным мне, как главный грех своей жизни воспринимал то, что я приехал в Москву с одним чемоданом, как говорится, без приданого. Без слез не могу читать его предсмертную записку… Отец вслед за моим братом уехал на старости лет в Израиль и тяжело болел там. Когда решили делать операцию на сердце, папа почувствовал, что не переживет этого. Действительно, шунтирование не помогло, не продлило жизнь ни на день. Предвидя все, папа написал мне письмо. Я храню его дома, но запрятал глубоко-глубоко… Отец просит прощения, что мало уделял мне внимания. Мало? Я уже зарабатывал приличные деньги, но регулярно ходил на почту и получал бесхитростные посылки из Риги со сгущенным молоком или с цветочной пыльцой, которую папа считал панацеей от всех хворей.
-- А ваши успехи на эстраде родители как воспринимали?
-- Они не могли понять моей росшей на их глазах популярности. Мама однажды сказала после концерта: «Фима, как ты сумел запомнить столько глупостей?» С папой связан другой эпизод: ко мне на перроне железнодорожного вокзала в Риге подошел человек и попросил автограф. Вы не представляете, сколько усилий мне понадобилось, дабы объяснить папе, что именно я сделал. «Ты просто расписался? Зачем?!»
Папа не хотел, чтобы я был артистом, но тщательно это скрывал. Единственный раз проговорился Регине Дубовицкой, со смущением сказав в телекамеру: «Вообще-то я полагал, что нужна профессия, с которой в зоне легче». Он не шутил, а действительно так думал. Конечно, Колыма наложила отпечаток на всю последующую жизнь отца. Впрочем, не только на его.
Помню доставшиеся от старшего брата детские книжки, в которых можно было черкать фотографии Сталина и Ворошилова. То есть нельзя, но я с большим удовольствием черкал.
-- Отводили душу?
-- По-детски…
-- Вы больше не возвращались на Колыму?
-- В 92-м году летал…
-- Не хотите рассказывать?
-- Это жуткие воспоминания. Начиналось все по голливудским стандартам -- четыре «Волги» у трапа, хлеб-соль, телекамера, а у меня одно желание: забиться бы куда-нибудь в темный угол, подальше от посторонних глаз… Я еще на подлете выглянул в иллюминатор и моментально понял Бродского, который не хотел возвращаться в Питер. Нельзя дважды войти в одну реку, а я попытался и поплатился. Речка Берелех меня не впустила.
-- Какое-то еврейское название.
-- Потому, что произносит еврей. А вообще-то слова эвенские -- Берелех, Адыгалах, Сусуман, Бурустах… Еще из самолета я разглядел те же покосившиеся заборы, те же бараки, тот же деревянный клуб, где раньше крутили кино. Это царапнуло, насторожило. К горлу подкатился ком. Мы приземлились, поехали в поселок, и я в ужасе увидел: ничего не изменилось. Ничего! Словно кто-то стер четверть века. Приехали в райсовет, а там -- торжественный прием. Начались какие-то речи, вопросы, а я попросил разрешения на минутку отлучиться, убежал в туалет, где со мной случилась форменная истерика. Никогда бы не подумал, что способен на такое. Рыдал и не мог остановиться. Наверное, собравшиеся решили, что Шифрин перебрал в самолете, но я не стал ничего объяснять.
-- По-моему, вы не слишком умеете заслоняться от того, что ранит.
-- Но я учусь! Однажды на репетиции Виктюк сильно орал. Умом я понимал, что Роман меня любит и нежно ко мне относится, и все равно обиделся. И тут Маковецкий успел шепнуть одно слово: «Экранируйся!» Я так зримо представил этот экран, что он, экран, моментально меня защитил. Помогло! И не только в отношениях с Виктюком.
-- А от разговорного жанра вы не устали?
-- Вы не о нашем интервью? Что-то я разболтался. Впрочем, это эффект попутчика. Странно было бы, если бы я стал исповедываться перед теми, с кем рядом живу. А так -- вроде бы посторонний человек, готовый выслушать.
-- Я не об интервью, Ефим, а о профессии.
-- Незадача в чем? Учился я на артиста, а работаю разговорником. Мне это не нравится и давно. Вот и пробую что-то изменить в судьбе, вот и цепляюсь за возможность сыграть у того же Виктюка. Второй вопрос, вписываюсь ли я в драматический спектакль, главное -- мне разрешено на сцене ходить ногами, махать руками, крутить головой, а не стоять солдатиком у микрофона. Когда кончаются слова и в профессии пусто, я начинаю петь, пытаюсь писать. Вот книжку выпустил -- «Театр имени меня». Сейчас путевыми заметками увлекся. У меня есть сайт в Интернете, там на линке «Читальня» и размещаю свои графоманские экзерсисы. Из последнего -- записки об Италии, Израиле, Америке. Люблю вид печатной страницы. С детства люблю. У нас дома была пишущая машинка, и я лет с четырнадцати стучал по клавишам, что-то сочинял.
-- Храните это «что-то»?
-- Да, но показать не могу. Стыд! Какие-то беспомощные стишки, очерки… Надо бы все выбросить, но рука не поднимается. Я храню даже старые папины бумажки, документы. Почему-то кажется, что грех это уничтожать. Наверное, во мне бродят пережитки тотемных верований. Мне дарят много подарков -- в силу профессии, и я все оставляю. Не могу расстаться, возникает чувство, будто нарушу какую-то связь, предам человека, отдавшего мне кусочек души. Как-то раз проговорился, что коллекционирую свечи, ибо люблю воск на ощупь. И что же? Стали мне нести свечи со всех концов. Накопилось столько, что хоть на голову ставь. Но однажды я сжег всю коллекцию.
Мне позвонили из Риги и сказали: умерла мама. Я был в квартире один, заметался по комнатам, упал на ковер и стал крутиться по нему с криком «Ма-а-а-ма-а-а!» По-другому я не смог бы расквитаться с этой болью. Не знал, что мне делать, как жить. Мама болела, но казалось, она будет вечно болеть, а тут одним махом отняли все. Постепенно я затих и понял: нужно сделать что-то такое, особенное. И вдруг вспомнил, точнее, почувствовал, поскольку поступки тогда были не на уровне мыслительного процесса, а инстинктов. Так вот я почувствовал: надо зажечь свечи. Евреи в день смерти близкого человека всегда зажигают свечу, которая горит ровно сутки. Я бросился к коллекции и стал жечь то, что собирал годами. А свечи-то декоративные, сгорают за секунду! И так мне обидно стало! Я жег, жег…
-- Все? С тех пор не собираете?
-- Больше свечи не покупаю. Никогда и нигде. Само занятие мне кажется бессмысленным, но поклонники продолжают дарить, так что коллекция восполнилась. Некоторые экземпляры весом чуть ли не в тонну -- какой-нибудь восковый дуб с лужайкой или африканская маска. Но, признаться, теперь это уже не так трогает. Я знаю цену свечам.
-- Свечи -- что! Важно жизни знать цену.
-- Расскажу последнюю историю. Недавно впервые я попал в автоинцидент, который мог закончиться трагически. После концерта мы ехали из белорусского города Борисов в Минск. И вдруг на трассе, извините, в жопу нашему «рафику» врезался джип. На полной скорости! Микроавтобус начал вращаться, джип ударил нас в бок, мы вылетели на встречную полосу и с трехметрового обрыва упали в кювет. Чудом остались живы! Я только палец куда-то засунул да губу прикусил. Но пока под скрежет металла и звон стекла мы летели, я успел многое передумать и об одном попросил: если умирать, так сразу, чтобы не больно. Обошлось! Но кое-что я в тот миг полета понял. В общем, я уже многому знаю цену…