Несмотря на годы, Николай Дмитриевич еще бодр, не теряет чувства юмора. Конечно, видно, что не жирует старик и жизнь его здорово потрепала. Поношенный костюмчик, слезящиеся глаза… Уловив мой сочувственный взгляд, ветеран достал платочек и улыбнулся: «Нет, деточка, это не старость. Это -- война… »
-- Когда началась война, я пошел добровольцем на эвакуацию мясокомбината и двух военных складов в Дарнице, -- вспоминает Николай Дмитриевич. -- Поселили нас неподалеку в лесу, в военном городке, выдали по 450 французских патронов, которые не подходили к имеющимся у нас русским винтовкам, и шесть гранат.
Когда противник приблизился к нашему городку, я решил оружие и боеприпасы выбросить. Шел по лесу, как вдруг навстречу мне из-за насыпи показался военный. Я немцев никогда не видел, но догадался, что это не наш. Он схватился за оружие и говорит мне: «Ком» -- «Иди сюда». Я подошел, он забрал все мои боеприпасы и спросил, где я живу. По пути выяснилось, что по национальности он поляк. А моя жена -- тоже полька. Когда пришли домой, он поздоровался и начал с ней говорить. Это меня спасло. Ганс (так его звали) увидел, что у нас есть патефон, и попросил пластинки. Их у нас не оказалось, все были уничтожены. Но я знал соседа, у которого они были. Он сначала не дал, не хотел признаваться, что они у него есть, но я пообещал выдать их за свои, и сосед дал мне два альбома пластинок. Немец приходил к нам несколько раз, слушал и советские, и зарубежные песни, пил чай. По его совету мы вернулись жить к себе на Верхний Вал. Вскоре Ганс меня разыскал и велел устроиться на работу, чтобы меня не приняли за партизана. Он взял меня к себе в гараж СС на Печерске. Я работал маляром, художником.
Однажды Ганс дал мне три литра бензина и бутылку трансформаторного масла для освещения квартиры. Если их смешать, получалось что-то вроде керосина. Он и раньше несколько раз выручал нас. Но неожиданно на проходной меня задержали и сразу отправили на Короленко, 15 (ныне улица Владимирская, в том здании теперь размещаются управления городской и областной милиции). В камеру пришел немец и сказал, что меня повесят. Началось следствие. Потом оттуда меня направили на Короленко, 33 (здесь теперь находится СБУ).
Когда гестаповцы узнали, что я художник-маляр, они велели мне оформить вестибюль. Надо было срубить со стены советские серп, молот, звезду и вместо них вылепить фашистскую символику. В помощь дали несколько других арестантов. Однажды строительные леса завалились и сломали мне ногу. Несколько недель лежал в своей камере. Когда кости срослись, меня все-таки повезли на виселицу.
Это деревянное сооружение находилось на бульваре Шевченко, там, где сейчас стоит памятник Ленину. Когда мы подъехали, на ней уже висели трое казненных. У каждого на груди была табличка «повешен за неповиновение немецким властям». Немцы постояли, поговорили, сели в машину и повезли меня обратно в тюрьму. Потом оказалось, что я «опоздал». Людей вешали по пятницам, и трупы должны были висеть до понедельника, чтобы устрашать население. Меня не повесили из-за того, что на виселице уже не было свободной петли.
На следующий день ко мне пришел немец и сказал, что я должен нарисовать большой портрет фюрера. Причем если управлюсь за два часа, меня выпустят. И хотя портрет был метр двадцать на метр шириной, я нарисовал его за 45 минут. Вместо тюрьмы меня отправили на Сырец, в Бабий Яр. Думал, что расстреляют, но меня поместили в концлагерь. Узнав, что я хорошо рисую, комендант лагеря штурмбанфюрер Пауль Радомский назначил меня своим личным художником.
Сначала я должен был нарисовать его портрет на фоне лагеря размером два на полтора метра. Работать пришлось почти месяц. Я рисовал штурмбанфюрера, когда он стоял с собакой и переводчиком возле контрольно-пропускного пункта, как раз напротив того места, на котором теперь стоит монумент в Бабьем Яру. Но он не мог долго позировать, постоит минут пять-десять и уходит. Когда я закончил, Радомский взял картину, выстроил весь лагерь и заставил меня пронести ее вдоль всех. Это для меня стало пыткой -- узники и так злы были на меня. Спасло то, что я картиной прикрыл лицо и не видел их глаз. Люди смотрели на меня, как на продажную шкуру. Позже я рассказал заключенным обо всем, что со мной произошло: я ведь не был виноват в случившемся, никого не предавал, каждый из них мог оказаться на моем месте… Меня поняли, люди опять стали ко мне нормально относиться.
Как-то, когда мы работали на аэродроме на Посту Волынском, двум нашим летчикам, которые были в концлагере, удалось сбежать. Как только охране привезли обед, летчики сели в «Мессершмитт», сделали два круга над аэродромом, немцы повыскакивали, начали стрелять из автоматов, но летчики… улетели.
-- Однажды нас усадили в машины и повезли, как мы думали, на работу, -- продолжил Николай Дмитриевич. -- Но приехали мы не в порт, как обычно, а на Керосинку, на стадион. На каждом перекрестке стояли немцы с автоматами и загоняли всех на стадион, чтобы на трибуне было много людей. Нас тоже посадили на трибуну. Когда начался матч, мы увидели, что играют наши футболисты. Я заметил Трусевича и Клименко, с которыми сидел в одной землянке в концлагере в Бабьем Яру (они тогда работали на 4-м хлебзаводе на Пархоменко, 24. Я стирал им тельняшки, а они приносили мне сухари, поддерживали меня). С самого начала матча наши играли нормально, немцы, правда, их сильно костыляли. Причем говорят, что эти летчики-футболисты все были пьяные. Во время матча мы боялись кричать. Орали только немцы, когда их футболисты забивали нашим. Динамовцы забили голов 12. Но судья не засчитал их. И, может, все обошлось бы, ну, всыпали бы им палок по 25-50 на голое тело. Но тут на середину поля вышел футболист Клименко и крикнул: «Да здравствуют красные футболисты!» Это предписало им смерть.
Я тогда работал на Короленко, 33. Примерно часа в три дня один из заключенных, проходивший мимо, рассказал мне о том, что во дворе футболистов расстреляли: мол, они якобы набросились на немецкого генерала. Неправда, фашисты просто не смогли простить динамовцам поражения своей команды.
-- 7 августа 1942 года наши самолеты всю ночь бомбили Киев, -- вспоминает Николай Дмитриевич. -- Летчики, наверное, знали, где расположен концлагерь, поэтому только одна бомба упала рядом и пробила сетку-ограждение. Но всех нас заперли в землянках, и никто убежать не мог. Утром, когда самолеты уже улетели, нас пересчитали, отправили на железную дорогу, туда, где сейчас находится ресторан «Дубки», и погрузили в эшелон.
Так я попал в Германию, в лагерь смерти Гроссрозен. Большинство узников работали в карьере по добыче серого камня -- это очень тяжелый и опасный труд. Мне удалось избежать этой работы благодаря знакомству с переводчиком.
В лагере немецкие медики проверяли на нас эффективность нового лекарства. В октябре 1942 года лагерное начальство отобрало 10 человек, в том числе и меня. Нам приказали идти к умывальнику. Там мне бросились в глаза новенькие чистые полотенца. Оказывается, они были заражены возбудителем трахомы. Часам к 10 утра я уже почти не видел. Глаза сильно гноились, чесались. Немцы забрали нас в больницу, где те же, кто заразил нас, во главе с профессором начали лечение. Мне сделали четыре операции на глазах, причем без наркоза -- меня просто привязывали к столу. Сначала срезали острым стеклышком какую-то пленку, потом прижигали горячим железом, пинцетом вырывали какие-то ворсины, которые там появлялись, после чего клали мазь желтоватого цвета и плотно перебинтовывали. Нам нельзя было ни прикоснуться к глазам руками, ни поднять повязку -- за это избивали. Глаза ужасно чесались. Но в бараке был чешский врач, который сказал, что будет сообщать мне, когда из барака все выйдут, чтобы я снимал повязку и промывал глаза мочой. Я так и делал. Хотя, конечно, очень боялся. Если бы кто-то увидел -- меня сразу отправили бы в топку крематория. И состояние мое вскоре улучшилось! К концу 1943 года я уже мог видеть. А сейчас левый глаз снова плохо видит, сильно болит.
После выздоровления меня отправили в концлагерь Заксенхаузен. Здесь я попал в группу узников из ста человек, которые должны были разнашивать обувку для солдат на фронте. Нам выдавали новенькие американские ботинки, клали каждому 32 килограмма песка на спину, и мы должны были все время ходить по зоне, не приседая. Многие не выдерживали, падали на ходу. Мне повезло, я находился там всего около недели.
Потом меня перевели в концлагерь Марианхельде на окраине Берлина. Через некоторое время с этой базы отправили на строительство загородного бункера для Гитлера, куда меня взяли художником. Убежище было уже построено, и оставалось оформить интерьер подземных помещений. Однажды, когда мы работали, прозвучала команда: «Смирно!». Бросив кисти и краски, все вытянули руки по швам. Впереди нас по обе стороны галереи выстроились автоматчики в черных мундирах. Гулко отбивая шаг, в коридор вошли несколько генералов. За ними… Гитлера я узнал сразу -- когда-то видел его в газетах, потом портрет рисовал. Невысокий, одну руку почему-то держал в кармане. Рядом с ним шла молодая женщина в темно-сером платье -- небольшого роста, щупленькая, симпатичная. Потом мне сказали, что это жена фюрера Ева Браун. Когда они проходили, мы не могли ни шевелиться, ни чихнуть -- стояла мертвая тишина. Один раз я стоял впереди и даже слышал еле уловимый запах духов Евы Браун. Геббельс немножко хромал. Говорят, что в этом бункере прятались его жена и дочь. Когда бомбежка закончилась, они ушли, а мы продолжали работать. Я, честно говоря, думал, что после этого нас всех уничтожат.
-- Нас освободили американцы, -- говорит старый солдат. -- Из репродукторов, висевших на деревьях вокруг лагеря, звучали призывы ехать в Америку. Туда сразу уехали те, кто боялся возвращаться в Украину. Нас собралось 12 человек: мы посовещались и решили возвращаться на родину. Будь что будет. Хотя ходили разговоры, что Сталин сошлет всех на Соловки, в Сибирь. Все-таки мы посчитали, что хуже уже не будет, и решили вернуться. На границе нас задержали, там стояла 38-я Краснознаменная Лозовская гвардейская стрелковая дивизия, куда нас всех и зачислили.
Один из наших застрелился, когда нам выдали оружие. Мы чистили на лугу ружья, он сидел рядом со мной, и вдруг… меня аж мозгами обрызгало. У него в кармане лежала записка: «Чем меня будет Сталин ссылать в Сибирь или на Соловки, я лучше застрелюсь». После демобилизации в 1946 году я остался в Киеве, работал на бывшем судоремонтно-судостроительном заводе им. Сталина. Меня не коснулись ссылки, так как я вернулся по демобилизации. Но многие смотрели косо -- как на немецкого прислужника. Даже сегодня есть такие, которые говорят: ты с Гитлером был в сговоре. Горько такое слушать. Тем более что и потом, в семейной жизни, горя довелось хлебнуть. В 1972-м отмучилась, умерла от рака крови жена. Погибла от несчастного случая единственная дочь. Остались мы с двумя внучками. Их папаша… Извините, не хочу о нем говорить.
Получаю пенсию 120 гривен как участник войны. Если бы не дача, которую чуть ли не круглый год приходится стеречь от грабителей, хоть на паперть иди. Да что скрывать, бывали дни, когда просил на улице милостыню.
Говорят, что узникам фашистских концлагерей, которые подвергались медицинским экспериментам, положена компенсация за ущерб здоровью в размере 13 тысяч дойчемарок. У меня есть документ о том, что я был заключен в концлагерь Гроссрозен, и справка, свидетельствующая о перенесенной мной трахоме. Когда я попытался обратиться за оформлением компенсации, от меня потребовали еще и справку о том, что трахомой я болел именно вследствие экспериментов в концлагере. Но кто мог выдать такую справку? Гитлер, что ли?
Нет, не Гитлер. В Украинском национальном фонде «Взаимопонимание и примирение» при Кабинете министров Украины (Киев, ул. Фрунзе, 15, тел. 462-50-11) «ФАКТАМ» сказали, что сведения о людях, подвергавшихся медицинским экспериментам, могут находиться в украинском и германском архивах, куда бывший узник имеет возможность обратиться через упомянутый фонд. Правда, вопрос о компенсациях этой категории пострадавших от нацизма окончательно еще не решен. Но в любом случае, если у человека есть справка о том, что он содержался в концлагере, ему положена компенсация по самой высокой категории -- 15 тысяч марок.