Роберта Рождественского со своей женой Аллой Киреевой судьба свела в Литинституте. Алла уже училась, а Роберт перешел к ним на курс с филологического факультета Карельского университета. Его предыдущая попытка поступить в Литературный институт не увенчалась успехом. Приемная комиссия вынесла приговор: «Неспособен». Вначале столичная студентка не обратила внимания на смешного, плохо одетого парня из провинции. Но затем он сразил ее своим добрым, внимательным взглядом, спортивной выправкой (играл за сборную Карелии по баскетболу, увлекался боксом, волейболом). А главное -- это женщины ценят больше всего -- умом. Рождественский запросто мог часами читать наизусть практически любого поэта. Между молодыми людьми вспыхнуло чувство, которое связало их на всю жизнь. Они прожили вместе 41 счастливый год. Понимали друг друга без слов, были выше мелких искушений. История их семейной жизни достойна восхищения. Жестокую точку в этой большой любви смогла поставить только смерть Роберта. 20 июня великому поэту исполнилось бы 69 лет. «ФАКТЫ» предлагают своим читателям рассказ жены Рождественского.
-- С Рождественским вы впервые встретились в Литинституте. Каким тогда был Литинститут, кто в нем учился?
-- В Литинституте числились сто двадцать юношей и человек пять-шесть девочек, так что на каждую приходилось достаточно кавалеров. Ребята были самые разные, в том числе и очень смешные. Попадались среди них и абсолютно неграмотные, республике выделяли места, и их посылали в Москву учиться «на писателя». Но конкурс, тем не менее, был огромный.
C Робертом мы учились на одном курсе, а потом, в один прекрасный день, что-то случилось. Сразу и на всю жизнь.
-- Где вы жили после свадьбы?
-- В подвале. Во дворе Союза писателей, на Воровского, 52. Там была коммунальная квартира, и в ней жили четыре семьи -- пара учителей с дочкой и немолодая женщина легкого поведения, ровесница века. Долгое время она была любовницей Мате Залки. Еще там жили мои дядька с теткой, бабушка с дедушкой, мама, папа и я. Когда мы поженились, то заняли шестиметровую комнату, смежную с большой.
-- Что у вас была за семья?
-- Отец был одаренным критиком. При Горьком служил директором Дома литераторов. Мама была артисткой оперетты, но не гнушалась никакой работы. Папа с мамой рано расстались, и я жила между двумя смежными комнатами: в одной обитала мама со своим новым мужем, в другой -- папа с новой женой. Родители очень меня любили, но я чувствовала себя лишней и ненужной.
Мама и Роберт обожали друг друга. Недавно я нашла ее записку: «Робочка, если ты встанешь раньше меня, буди, я тебе сварю кашку»… Она в нем души не чаяла, а он даже посвящал ей стихи и часто шутил: «Черт знает, почему я с Алкой раньше познакомился, а то бы на Лидке женился». Она и в самом деле была неотразимой женщиной, и многие наши друзья были ею всерьез увлечены.
После того как опубликовали поэму «Моя любовь», Роберт стал знаменитым -- это произошло еще во времена Литинститута. Но мы все равно сидели без денег. От улицы Воровского до Тверского бульвара иногда добирались на такси, но трешку на это брали у мамы. У нас были повышенные стипендии, на них мы и жили, а ему к тому же немного помогали родители. Они были несгибаемыми коммунистами: отчим -- полковник, политрук, мать -- военный хирург. Настоящий отец Роберта погиб в сорок втором году, и молодая вдова, очень красивая женщина, через пять или шесть лет вышла замуж. Ее новый муж усыновил Робку, и тот отчима почитал и всю жизнь был ему благодарен.
-- С кем вы в то время дружили, кто любил Рождественского, кто его ненавидел?
-- Мне казалось, что его любили все. (И уж точно все уважали. ) Имена тех, кто его ненавидел, сегодня никому ничего не скажут. Подонки всегда кучкуются вместе, но эти друг друга терпеть не могли и постоянно лаялись. А потом мирились -- за бутылкой. Пьянство и зависть были аурой ЦДЛ, где любили считать чужие гонорары, совать нос в чужие семейные дела, пописывали доносы. А впрочем, что греха таить, водка была одной из главных составляющих в общении всех литераторов. Мы тоже не были исключением.
-- Рождественский уважал литературную среду?
-- Да нет, пожалуй. Он уважал и даже любил отдельных писателей, но всех их вместе называл террариумом единомышленников.
К счастью, в это время в его жизни возникла песня, и мы попали в совершенно иной мир. В чем-то он мало отличался от писательского: в этом мире так же любили погулять, любили и позлословить. Среди композиторов тоже попадались разные люди.
-- Писатели и эстрадные композиторы жили по-разному?
-- Писатели были беднее. Но это зависело от таланта, от того, сколько ты пишешь, как много печатаешься, как часто исполняют твои произведения. Разница в другом: хорошие писатели редко говорят о своих задумках, о творчестве. Чаще они могут говорить только о том, что уже сделано. Композиторы, как правило, обговаривают с поэтом, о чем будет песня, -- Оскар Фельцман, например, не садился за рояль, если Роберта не было рядом. А вот пили писатели и композиторы одинаково.
-- Друзья его предавали?
-- Друзья -- никогда. Бывало, мы сами расставались с некоторыми людьми.
-- Что чувствовал Рождественский в свой последний период, когда из-под ног поэтов ушла земля и люди думали не о стихах, а о том, как выжить?
-- Роберт поверил в перестройку как ребенок. Более счастливым я его не видела никогда. Но скорое разочарование его сломило. Ему было очень тяжело, он не знал, как все это повернется. Да и никто не знал. Но он дружил с Коротичем, который был гением поведения.
-- В Киеве он был самым рептильным из украинских писателей, и я не очень понимаю, как это сочетается с перестроечным «Огоньком»…
-- Коротич -- наш друг. Один из тех, кто не забыл дорогу в наш дом и после ухода Роберта.
Сначала редактором «Огонька» позвали Роберта. Его пригласил Александр Николаевич Яковлев, из ЦК он вернулся мрачным.
-- Алка, у меня на это нет сил…
-- Ну и откажись, живи своей жизнью. Роберт тут же перезвонил Яковлеву: «Александр Николаевич, я вам советую Коротича. Он умный, талантливый человек и сделает тот журнал, который нужен этому времени». Коротич его и сделал, а у Робы это бы не получилось: характер не тот. Виталий писал о Роберте очень точно:»Он был одним из тех людей, перед которыми никогда не хотелось, чтобы тебе было стыдно». Спасибо Виталию за то, что он поддерживал Роберта в последние годы, после операции -- публиковал его стихи и издавал книги.
-- В советские времена Роберт Рождественский считался эталоном счастливой писательской судьбы…
-- Роберт поражался тому, сто происходить в его жизни: своей популярности, востребованности, бесконечным письмам, приглашениям. Он считал, что не заслужил такого успеха. Он думал, что это ошибка. Неуверенность в себе была огромной. «Мне кажется, я взял чужой билет», -- писал он.
-- О чем вы жалеете? -- спрашивает «Караван».
-- О многом. О ненаписанных книгах, о нерожденных детях, об ушедших друзьях, о несостоявшихся дружбах, о времени, растраченном на незначительных людей.
Я была слепа, не видела, что Роберту нужна была я -- со всеми своими проблемами и комплексами. И только я. А мне казалось, что за каждым углом -- соперница. Роберт был не только однолюбом, но и очень верным человеком, рыцарем. Каждый день я слышала: «Алка, я тебя люблю!» Я привыкла к этим словам и до сих пор не могу поверить, что никогда не услышу их снова. Но они звучат по ночам, заставляя меня просыпаться.
Роберт всегда просыпался в прекрасном настроении, будто благодаря жизнь за то, что она есть. Он напевал с самого утра, и мне кажется, это создавало особую ауру, питало наш дом, наши мысли, наши дела. После того как его не стало, мы изменились, стали менее терпимыми -- в его присутствии невозможно было сказать ни о ком плохо. Жизнь с ним была праздником.
Наш друг, критик Толя Бочаров, одолжил нам денег на машину, и когда мы собрали эту сумму и пришли к ним в гости, чтобы вернуть долг, Роберт попросил меня отвлечь хозяев. Я начала рассказывать какую-то длинную маловразумительную историю, и через некоторое время на кухню вошел Роберт в плавках. На шее у него было монисто из двадцатипятирублевок. А на полу в их комнате купюрами было выложено: «Спасибо, Толя и Света».
-- Каким он был во время болезни?
-- Он писал до последних дней, угасая, когда у него оставалось уже совсем мало сил.
Сейчас мы с нашим домом чувствуем себя сиротами, брошенными, покинутыми. Хотя друзья говорят, что Роберт из него не уходил.
Я подозревала, что многие нам с Робертом завидуют, еще бы -- столько лет вместе! Но если бы они знали, как мы счастливы, нас, наверное, сожгли бы на площади.
Спустя несколько месяцев после смерти Роберта я нашла на столе телеграмму: «ДОБРАЛСЯ НОРМАЛЬНО ЗДЕСЬ СОВСЕМ НЕПЛОХО НЕ ВОЛНУЙТЕСЬ ОЧЕНЬ СКУЧАЮ РОБЕРТ».
Оказалось, что это телеграмма шестидесятых годов…