«Я считаю, что мне очень повезло в жизни, потому что обе бригады, в которых я воевал (84-я и 154-я), полегли почти полностью. 84-я -- под Москвой. Это были тяжелейшие бои, а мы не умели воевать. Матросы вставали во весь рост, в черном -- в тельняшках или бушлатах, выбрасывали шапки, надевали бескозырки и с криком «Полундра!» шли по снегу с трехлинейными винтовками наперевес. Так воевали в первые дни войны. «Потом уже научились, позже», -- вспоминает о начале Великой Отечественной войны известный киевский адвокат Григорий Гинзбург, воевавший в морской пехоте. Война, начавшаяся 60 лет назад, для каждого была своя. Для одного она была «тяжелой работой», для другого -- «упоением в бою», для третьего -- «родной матерью». Григорий Исаакович рассказывает о своей войне.
-- Когда началась война, я был студентом второго курса юрфака Киевского университета. Что война начнется, мы уже знали, но считалось, что наша в ней победа будет делом нескольких дней, да и вестись она будет на германской территории. И я в это верил.
Под утро 22 июня, в воскресенье, когда бомбили Киев, я этого не слышал -- крепко спал. Допоздна мы с приятелем готовились к экзамену по политэкономии социализма, который должен был начаться в 12 часов. А в девять утра я помчался на почту отбивать телеграмму моему школьному товарищу Медведеву. Ему 22 июня исполнялось 20 лет. Он очень ждал этого юбилея, и мы собирались довольно бурно его отметить. Как только я передал текст телеграммы: «Наконец-то, свершилось. Поздравляю!», девушка, ее принимавшая, очень странно на меня посмотрела и куда-то вышла… Через пару минут меня уже тащили в отделение милиции, где довольно быстро выяснилось, что именно я имел в виду и что я не шпион. Там я узнал, что началась война.
Мной овладела одна мысль: как же так -- без меня немца побьют? И я побежал подавать заявление на фронт. О том, что меня взяли сразу, я прочитал в тот же день в газете «Коммунист» -- она в те дни выходила по несколько раз. Мол, заявление патриота, спортсмена и ворошиловского стрелка Гинзбурга удовлетворено. Писали, что я отказался от отсрочки (у меня как у студента она была до 1943 года) и меня отправили на фронт. На экзамене по политэкономии мой приятель, гораздо лучше меня подготовленный, получил «тройку», а я, в общем-то слабачок в этом предмете, -- «четыре». «Вы как патриот заслуживаете этой оценки», -- добавил он преподаватель.
После экзамена я пошел в военкомат Кировского района, на нынешней Московской улице, и говорю: «Как же вы меня призвали, если я здесь?» «А, да вы спортсмен… Вот формируется колонна спортсменов, идите туда, сдавайте документы». Я документы не сдал (как позже оказалось, к счастью), но вместе с 300 спортсменами во главе с каким-то капитаном, получившим деньги и довольствие на всю эту массу людей, мы двинулись на Бровары. По дороге наш капитан вместе с деньгами и документами сбежал. Я вернулся, и от райкома комсомола меня посадили в помещении юрконсультации на Николаевской -- принимать от населения радиоприемники, которые уничтожали. По ночам же ко мне приходили приятели, и мы слушали, как Львов был взят немцами, как их встречали хлебом-солью украинские националисты. Среди прочих приходил ко мне и брат моего университетского товарища Грима Френд. Младший лейтенант запаса, он в 39-м уже успел узнать немецкую машину на Западной Украине и не спешил в армию. Университет наш эвакуировался, а мне оставили ключи от всех спортзалов и нашей водной станции «Наука» в Матвеевском заливе. Там были два моторных катера и гребные суда. И вот как-то с Гримой ко мне на Николаевскую пришла слушать радио выпускница иняза Зоя Радченко. Накануне войны ее муж умер от столбняка, отца, управделами Совнаркома, в 37-м расстреляли, а мать выслали в Кременчуг. Зоя очень хотела как-то попасть к матери. Но как? И Грима уговорил меня на нашем водном катере свезти Зою в Кременчуг. Мы выехали вечером, но уже под Железнодорожным мостом нас схватили. Оказывается, существовал приказ коменданта о том, что все моторные суда должны быть сданы. Гримку чуть не объявили дезертиром (а это -- расстрел), наши же с Зоей документы были в порядке, и нам ничего не грозило. Под утро нас отпустили. Но свой план мы осуществили, стащив какой-то рыбацкий челнок.
Вещи мы обменяли на продукты и живого петуха, который нам и помог. На своей лодочке мы бы до Кременчуга месяц плыли, но вскоре увидели буксир, тянувший баржи с эвакуированными из Киева чиновниками, и прицепились к последней из них. Наш утлый челнок начал тонуть, и я успел за шею вытащить из воды петуха. Капитан баржи держал на ней курятник и очень обрадовался этому пополнению, мы же благополучно добрались до цели. Правда, в Кременчуге баржа не причалила, и до берега пришлось добираться вплавь. Но худо-бедно Зою мы доставили. О своей семье, жившей в Чернигове, я знал, что они эвакуировались в Горький. Добрался я до них и уже там явился в военкомат. В июле.
Так как я был приписан к флоту, то попал на Балтику, в учебный отряд подводного плавания, а оттуда уже на сушу, где специально для обороны Москвы была создана бригада морской пехоты. Эти морские стрелковые бригады начали сколачивать, в частности, на оборону Москвы. Воевали они и в составе пехотных подразделений, и обособленно. Но командиров обычно присылали пехотных. 84-й бригадой командовал полковник Молев. Этот прекрасный человек был убит 18 декабря 1941 года на высоте 220 -- под Москвой, на Клинском направлении. Я сам хоронил его. А 24 декабря ранило и меня. После госпиталя я попал уже в 154-ю бригаду.
Там во главе Первого московского отряда моряков стоял полковник Смирнов. Считалось, что он -- легендарный герой гражданской войны. Мы же его знали как бездарного командира и пьянчугу. На Северо-Западном фронте мы стояли под деревней Князево, которую штурмовали двенадцатый раз. Мы сидели в болоте, нам сбрасывали с У-2 мешки сухарей. И после очередной нашей безуспешной атаки, огромных потерь командир батальона говорит мне: «Гриша, беги к комбригу и доложи, что мы понесли большие потери, пусть дает команду прекратить атаки». Я побежал на лыжах в штаб.
Моя первая встреча со Смирновым состоялась незадолго до этого. Было так. Вклинившись в 16-ю немецкую армию, мы шли по лесным просекам, дорогам. Я как разведчик -- в головном дозоре, впереди колонны. И вот на одной из лесных дорог заметили несколько разноцветных ниток немецкой связи, подключились. Командир отдал приказ: идти два километра направо, до деревни. Мы, головной дозор, шли, как нам казалось, впереди основной колонны. Идем к деревне Речки два километра, три, семь. В маскхалатах, под которыми зеленые ватные штаны, сапоги, зеленые ватные бушлаты -- теплые-теплые. Вооружены трехлинейками и карабинами. И вот выскакиваем мы на какой-то огород, и перед нами деревня, как на ладони. Остановились за ельником, наблюдаем передвижения немцев, их орудия, ждем наших. Тут справа, вдоль леса, в маскхалатах совсем другого, чем наши, типа, идут 16 лыжников с немецкими шмайсерами и двумя ручными пулеметами. Явно увидели нас и идут в обход. И как идут! Сразу ясно, что это финны. Наш старший говорит: «Все оставайтесь здесь. Откроете огонь, когда приблизятся, а мы с Аханьковым бежим навстречу колонне». Когда финны приблизились к нам метров на 150, мы открыли огонь, не рассчитывая их достать. Хотели, чтобы нас услышала идущая колонна. А она, как оказалось, осталась стоять в семи километрах. Один из наших не выдержал, побежал. Лыжи свалились с его ног, но болтаются на бегу, потому что привязаны. Ранили его, но он успел спрятаться в лесу. Нас пятеро осталось. Я говорю: «Ребята, срезайте крепления с лыж и бежим». Побежали. А эти идут быстро, уже догоняют нас, но не стреляют. Явно хотят нас захватить. Мы очень быстро выдохлись и начали сбрасывать с себя жаркие бушлаты. И так бежали почти семь километров. Уже финны обходить нас начали -- и вдруг впереди выстрелы. Наши! Финны открыли огонь. Мои товарищи уже упали -- я один бегу. Вижу -- на меня мчится лошадь с саночками. Не добежав до меня, упала. Подстрелили лошадь, а в саночках -- убитый немецкий офицер в очень милой курточке с капюшоном. А я-то голый, и мороз, между прочим, градусов 25.
Недолго думая, снимаю с него эту курточку на заячьем меху, легонькую такую, и надеваю на себя. А тут уже бежит мой командир разведроты. Рассказываю, что произошло. Появляется комбриг Смирнов, который спрашивает: «Это что за чучело?» Докладываю: такой-то, оттуда-то… «Уже в немецкое переоделся?» Наговорил мне гадостей, но тут за меня вступились политрук и командир разведроты. А Смирнов орет: «Трус! Сбежал? Надо было в бой вступить!» И с тех пор он запомнил, что я трус. Прибежав к нему из-под Князево на лыжах, я, уже известный на всю бригаду разведчик (у меня уже два «языка» было), увидел, что он лежит в палатке, обхватив рукой санитарку, ППЖ (походно-полевую жену. -- Авт. ) свою, рядом бутылка с водкой, сам пьяный. Я докладываю, что передал комбат: мол, косит огнем, открытая местность, большие потери. Разрешите прекратить атаки. А он: «А-а, это ты, трус? И они такие же трусы?» «Вы не имеете права меня оскорблять, -- пытаюсь я возразить, -- я разведчик!» «Так вот, если ты не трус… У тебя автомат есть?» «Есть». «Пистолет есть?» «Есть» «Иди и застрели комбата и этих трусов и возьми мне Князево!»… Позже, когда меня представляли к награде, Смирнов меня вычеркнул. При этом за взятых нами «языков» награждались и он, и начальник разведки бригады, и командир моей роты. А разведчики нет. Смирнов говорил: «Это их работа, за это не награждают».
Его же работа кончилась очень плачевно. Когда мы отступали из-за Дона к Сталинграду, Смирнова слегка ранило, и из брички, в которой он ехал, выпала его ППЖ. Немцы захватили ее в плен, и мы с разведчиками ночью ходили ее отбивать. Мы ее вытащили из кошары, где держали пленных, но после этого Смирнова отозвали, а к нам пришел новый комбриг, Александр Иванович Мальчевский, совершенно замечательный человек. Он и новый начальник разведотдела бригады меня спасали много раз, в том числе и тогда, когда меня хотел расстрелять герой Сталинграда, сам Василий Чуйков.
Переправу через Дон мы устроили ниже станицы Нижнечирской. Командовал переправой мой начальник разведотдела, а я был назначен его помощником. Я, как и все разведчики, был в одних трусах. Конец июля, жарища страшная, солнце в зените. Приводят ко мне около десятка лошадей, племенных донских рысаков. Надо переправить. Как? Я в жизни никогда с лошадьми не имел дела. Но нашелся цыган, который научил: к хвосту первой лошади привязать за уздечку вторую и т. д. Связать их всех цугом. «Будешь плыть впереди, а один пусть плывет сзади. Лошади хорошо плавают». Поплыли. Я впереди -- лошади за мной. И тут прилетела «рама», разведсамолет, который все время висел над нами и корректировал огонь немецких батарей. Летчик бросил две 50-килограммовые бомбы. Они разорвались совсем рядом, водой лошадям залило уши, и они, потеряв ориентировку, потонули. Я успел отвязать и спасти только первую. Она поплыла на левый берег сама, а я вернулся. На берегу уже стоит человек в солдатской гимнастерке. Кто он, я не знаю, но понимаю, что большой начальник: перед ним все навытяжку, а он орет, матерится.
Когда я подошел, мокрый, в одних трусах, он стал орать и на меня: «Может, ты вообще немецкий шпион? Может, ты вредитель?» Чтобы разрядить обстановку, я говорю: «Мне достаточно спустить трусы, чтобы доказать, что я не немецкий шпион». И тут он, страшно оскорбленный, выхватил пистолет. Орал что-то насчет безрукого жидка. Я почувствовал холодок. Наверное, он застрелил бы меня, но начальник разведки капитан-лейтенант Туровец буквально заслонил меня грудью. Полковой комиссар из свиты Чуйкова тоже заступился: «Как вам не стыдно, Василий Иванович! Вы же коммунист, интернационалист». Чуйков спрятал пистолет и утих. Через 25 лет в Волгограде, в городском театре во время празднования очередной годовщины Сталинградской битвы я увидел Чуйкова в окружении ветеранов и подошел к нему: «Товарищ маршал Советского Союза, разрешите представиться. Не помните, как вы хотели меня расстрелять на Дону?» «Не помню, -- отрезал он и отвернулся. Я понял, что помнит.
Не могу не отдать дань памяти и уважения моим товарищам, командирам. По-моему, подвиги и боевые дела обеих моих морских бригад недооценены -- во многом из-за скромности их командиров. 154-я бригада после Сталинграда, конечно, получила звание гвардейской -- не в последнюю очередь благодаря тому, что в то время ею командовал Александр Иванович Мальчевский, но осенью 1943 она, как и все морские бригады, была расформирована. Самые теплые мои воспоминания -- о Саше Туровце. Он обладал приятнейшим баритоном, и до войны учился в консерватории, знал очень много оперных партий. Страшно любил петь, особенно если выпивал. Тут уж его удержать было невозможно. Мы стояли в южной части Сталинграда, Бекетовке, испещренной глубокими балками. В одной из таких балок в землянке разместился штаб нашей бригады. А немцы стояли максимум в 150 метрах. Они методически обстреливали нашу балку. Мины рвутся, все залезают в землянки и не высовываются с восьми до девяти вечера. Ровно в девять обстрел прекращался.
Как-то Саша напился и просит меня (я хорошо знал оперный репертуар, хоть и не имел голоса): «Подсюсюкивай Ленским». Я давал вступление, а потом он начинал петь. И когда он пел, немцы переставали стрелять. Более того -- аплодировали. Особенно, когда он пел Вагнера. Из «Тангейзера», «Валькирий». И вот начальник и комиссар штаба, когда время подходило к обстрелу, вызывали Туровца: «Александр Николаевич, спой нам, пожалуйста». Он: «Я без водки не пою». «Есть!» «Я без Гришки Гинзбурга не буду петь». «Зови!» Мы выпивали водку и пели. Немцы в восторге! Наши в восторге! Стрельбы нет…
P. S. Григорий Гинзбург выжил, потому что был ранен. После первых двух ранений он возвращался в строй, после третьего -- уже не смог. В 1969 году в Музее обороны Сталинграда он остановился возле одного из экспонатов, под которым была подпись: «Маскхалат и бинокль разведчика Гинзбурга». Бинокль его, а маскхалат на пять размеров больше. В музей их передал, как оказалось, Александр Мальчевский. Так они и встретились через 24 года после окончания войны.