Воспоминаниями о выдающемся танцовщике с читателями «ФАКТОВ» поделилась его близкий друг Тамара Закржевская
Рудольф Нуреев родился 17 марта 1938 года в Уфе. Началом его звездного пути по праву можно считать ленинградский период -- учебу в хореографическом училище, работу в Кировском театре. Именно отсюда он совершит «прыжок в свободу», как потом назовет его в «Автобиографии». Он будет сказочно богат и сможет диктовать условия контрактов крупнейшим импресарио всего мира. В 1989 году Рудольф Нуреев, уже смертельно больной, прилетит в Ленинград, чтобы станцевать на сцене Кировского театра, где начался его звездный путь. Он попытается вернуться на тридцать лет назад и… не сможет. Нуреев улетит из Ленинграда после спектакля совершенно непонятым. Еще через несколько лет, зимой 1993 года, гроб с его телом танцовщики на вытянутых руках пронесут по лестнице Парижской оперы.
-- Тамара Ивановна, с 1958 по 1961 годы вас и Рудольфа Нуреева связывала нежная дружба. И он на всю жизнь сохранил к вам очень теплые чувства. Как вы познакомились?
-- Совершенно случайно. Я была на его спектакле и в антракте увидела свою приятельницу. Она разговаривала с молодым человеком. Проходя мимо, я кивнула, и вдруг она говорит: «Тамара, познакомься, это Рудик Нуреев». Я представляла его совсем другим -- выше, шире в плечах. А тут -- очень худенький мальчик, совершенно не актерской внешности. Словом, обыкновенный. Мы вышли вместе из театра, пошли пешком, гуляли… И с этого момента начались наши дружеские отношения. Рудик обладал безукоризненным вкусом и каким-то необъяснимым пониманием классической музыки, живописи и архитектуры. Если выдавались свободные полчаса, мы могли зайти в Эрмитаж. У него тогда в Ленинграде практически не было друзей. А тут -- ровесница, студентка филфака. Нам обоим едва исполнилось по двадцать лет… Постепенно мы стали видеться ежедневно, причем разговаривали буквально обо всем. Расспрашивал меня о Бальмонте, Гумилеве, Волошине. Вы знаете, он любил Лермонтова, и не только как поэта, ему была близка тема одиночества, изгоя. Он говорил, что понимает Онегина, считал, что тот пережил в детстве какую-то драму.
-- Возможно, ему это было близко, поскольку он с детства ощущал себя если не изгоем, то во всяком случае не таким, как все?
-- Да, истоки идут оттуда. Рудик был из бедной семьи. В семье росли три девочки -- Роза, Розита и Лиля, он был самым маленьким. Ну и носил то, из чего они вырастали. Уже в детстве он испытывал болезненное одиночество и понимал, что не такой, как все… После того как мама повела всю семью на балет -- это стало его болезнью, его уже больше ничего не волновало. И, конечно, мальчишки над ним смеялись. Он пытался играть в футбол, пытался быть таким, как они, хотел, чтобы над ним не издевались. Но у него не получалось… Я считаю огромной заслугой Рудика, что он стал танцовщиком. Что не просто мечтал, а с такого маленького возраста действовал… Причем вопреки желаниям отца, который порол Рудика за то, что он танцевал. Конечно, имея единственного сына, папа надеялся, что тот будет инженером, военным… Поэтому Рудику приходилось тайком ходить на занятия.
-- Возможно, эти детские переживания стали причиной невероятной закрытости Рудольфа Нуреева?
-- Вы правы. Но не только детство оказало ему эту услугу. Когда он приехал в Ленинград и поступил в училище, встретили его там очень неприветливо. Рудик попал в класс Валентина Ивановича Шелкова, который невзлюбил его с первого взгляда. Рудик мне рассказывал, что, когда начинался урок, Валентин Иванович иначе как «деревенщина» к нему не обращался. И ученики (Рудик был старше всех в классе, ему исполнилось уже семнадцать), даже не по злобе, а потому, что перед глазами был пример учителя, постоянно называли его обезьяной. Он безумно страдал, замкнулся в себе, будто чувствовал, что один в этом враждебном мире. Он говорил мне, что тогда его захлестнуло отчаяние -- дальше так быть не может. Ведь он так стремился в это училище, так хотел учиться. Для Валентина Ивановича Нуреев был в первую очередь безобразным существом из автономной республики, которое нужно чему-то научить и побыстрей отправить назад. И вот, наблюдая за педагогами в училище, Рудик познакомился с Александром Ивановичем Пушкиным. Тот вел учеников на класс выше. И Нуреев пошел к Шелкову, который был к тому же и директором училища, и попросил, чтобы его перевели в класс к Пушкину. Тот с радостью его перевел. Какая разница, где эта мартышка будет вертеться?! И Рудик пришел к Александру Ивановичу -- чуткому, доброму, удивительному человеку, который навсегда остался для меня образцом петербургского интеллигента. Пушкин окружил его теплотой, заботой и добром. И произошел удивительный факт -- выпускник 1958 года Рудольф Нуреев был принят на ставку ведущего солиста в Кировский театр.
-- Скажите, а в личной жизни, в отношениях с вами, он тоже стремился быть только первым?
-- Он был большим собственником, не терпел дележа ни с кем. Я испытала это на себе. Я расскажу вам один случай… Шел «Дон Кихот». Танцевал Рудик. Рядом со мной сидел очень приятный молодой человек. Мы познакомились и в антракте разговорились. Речь не шла о каком-то романе. Просто Петр, так звали молодого человека, был интересным собеседником. И мы договорились с ним сходить на оперу «Фауст». У Рудика в тот день была вечерняя репетиция, я ему сказала, что на следующий день иду в театр, и мы распрощались до послезавтра. И вот… Перед «Вальпургиевой ночью» антракт. Мы с Петей разговариваем, как вдруг кто-то останавливается. Я поднимаю глаза -- стоит Рудик. У него совершенно зверское выражение лица. «Пошли!», -- говорит он мне. Он был настолько зол, что говорить что-то еще не имело смысла. Я извинилась перед молодым человеком и ушла с Рудиком.
-- После таких сцен он просил прощения или признавал, что был не прав?
-- Рудик и прощение -- вещи несовместимые. Все признание его вины заключалось в том, что он мог лучезарно улыбнуться и посмотреть так, что сердиться на него никто не мог -- конечно, это касается тех, кто к нему хорошо относился. Ведь огромное количество людей в театре терпеть его не могли. Он не раз совершал такие проступки, которые трудно было простить. Когда мы делали сборник воспоминаний о Нурееве, мне приходилось обращаться к его коллегам. Одного из них -- Бориса Яковлевича Брегвадзе, солиста Кировского театра, я попросила написать о Рудике. «Я могу, -- ответил он, -- только вам это не понравится». «Ну, почему?» -- спросила я. «Да что там я буду расписывать. Я напишу одно слово -- хам». И это действительно случалось. Он мог нахамить, нагрубить, но не мог предать.
-- Тамара Ивановна, как бы вы могли описать свое чувство к нему?
-- Это не было чувством женской влюбленности, скорее что-то материнское. Мне постоянно хотелось защитить его -- от холода, от беды, от всего. Когда я узнала о том, что Рудик остался за границей, у меня возникло абсолютное чувство пустоты. А если добавить, что меня из-за всего этого исключили из университета, то… Как жить? Рудика -- нет, университета -- нет. До меня доходили разные слухи: то его сбила машина, то его посадили в тюрьму, то насильно держат в сумасшедшем доме. Но однажды, купив газету «Юманите», мы прочитали, что в театре на Елисейских Полях Рудик был освистан: когда Рудик вышел на сцену, коммунисты забросали его монетами. Это была первая достоверная информация о том, что Рудик жив и танцует.
-- Сейчас имя Рудольфа Нуреева ассоциируется с такими тремя понятиями, как легенда балета, гомосексуализм и СПИД. Скажите, за те шесть лет, которые он прожил в Ленинграде проявлялась ли его нетрадиционная сексуальная ориентация.
-- Нет. Об этом мы уже узнали из западной прессы. И это не только я вам скажу. Вам так же ответят и те люди, которые не любили его. Никто не слышал о его романах с мальчиками. Хотя в балете это и тогда не было редкостью.
-- В ноябре 1989 года он прилетел в Ленинград. Как вы встретились спустя столько лет?
-- Я поехала в аэропорт и, конечно, очень нервничала. Он вышел в отсек, и его сразу окружило телевидение. До сих пор не понимаю, почему меня никто не остановил -- ни таможня, ни всякие службы. В это время с ним разговаривали тележурналисты. Когда я подошла, он повернулся и улыбнулся. И сказал телевизионщикам: «Пришла Тамара. Была тогда и есть сейчас». Мы тогда хорошо поговорили. Потом его встречала французская консульская машина, поскольку в то время он был художественным руководителем Гранд Опера. А на следующий день я присутствовала на репетиции в Кировском театре. Очень расстроилась. Мне казалось, что это будет ужасно, если он в такой форме выйдет на сцену. Ему не хватало сил, не хватало дыхания, ноги были не в порядке…
-- А вы тогда знали, что он болен?
-- Нет. Если бы я это знала!.. Вечером я позвонила ему: «Скажи, пожалуйста, ты не заболел?» Последовало минутное молчание. А потом: «Я здоров. С чего ты взяла, что я болен?» Он сказал это грубо, так, будто вернулся на тридцать лет назад. Я уже была не та Тамара. Мы вежливо попрощались, и больше я не звонила. Такого яркого человека больше никогда не было в моей жизни. И три года близкой дружбы с ним -- это подарок судьбы.