В канун очередной годовщины Чернобыльской трагедии герои-пожарные вспоминают о событиях ночи 26 апреля. Впервые после трагедии они смогли увидеть ЧАЭС и родной город Припять
Из двадцати семи пожарных, которые первыми прибыли на горящий реактор 26 апреля 1986 года, сегодня в живых остались только девять. В канун годовщины Чернобыльской трагедии на встречу смогли приехать лишь семеро. Пожарные, чудом выжившие после той ночи, признались: несмотря на то, что трагедия круто изменила их судьбы, отобрала товарищей, их тянет сюда. «Знаете, -- сказал Петр Шаврей, в 1986 году -- старший лейтенант, инспектор государственной пожарной охраны по Чернобыльской атомной станции, -- я прожил в Припяти всего два года, в Киеве -- вот уже четырнадцать лет. Но все еще не могу свыкнуться с мыслью, что Киев -- мой родной город. Я помню только Припять. До сих пор мне снится этот город, квартира, дети во дворе. Если бы появилась возможность, я, не раздумывая, вернулся бы туда жить. Моя родина в Припяти. И это происходит не только со мной. Всем, кто выжил, очень часто снятся погибшие товарищи и покинутая, но все же такая родная Припять».
Наш автобус пересек границу тридцатикилометровой зоны -- зоны отчуждения. Это звучит жутко, тем более что здесь все-таки живут и работают люди. «Вот она, родная», -- обронил кто-то из пожарных. Действительно, чернобыльская земля для этих людей осталась родной.
-- Сейчас подъедем к моему родному селу Копачи, -- говорит Владимир Палагеча, в 1986 году -- лейтенант, младший инспектор пожарной охраны по 3-му и 4-му энергоблоках ЧАЭС. Через пару километров у обочины -- столб с надписью «Копачи». А дальше только деревья и большие, поросшие дерном холмы. -- Это, собственно, и все, что осталось от села. Его закопали в землю. Говорят, после аварии село было настолько заражено, что дезактивация оказалась бессмысленной. Вот его и похоронили буквально за ночь: к хате подъезжал бульдозер, выкапывал рядом огромную яму. Дом сваливался туда. С землей сровняли все. Почему-то оставили только здания элеватора и детского садика… А вот и моя улица. Тут только сруб от колодца остался. Там вода была хорошая. Вся улица сюда ходила. А вон тот холмик -- моя хата, где я вырос. Сад стоит. Его еще отец и дед садили, -- Владимир не договорил, закусил кулак…
-- Несмотря на пережитое, душой мы здесь, -- рассказывает Петр Шаврей. -- А переживать было что еще и до 1986 года. Ведь на Чернобыльской атомной не раз происходили аварии, случались и радиоактивные выбросы. Но даже от нас, пожарных, многое скрывалось, и об истинных причинах приходилось только догадываться. Например, в 1984 году произошла авария, унесшая жизни шести человек. Они умерли от радиации, тем не менее в некрологе написали, что от сердечного приступа. При аварии в одном из технических помещений были повреждены трубы, в которых образовались свищи, грозившие дальнейшей утечкой радиоактивных веществ. Свищи необходимо было срочно ликвидировать, что представляло огромную опасность: в зоне, где произошла поломка, уровень радиации был убийственный. Человек за пятнадцать секунд получал суточную дозу, так что находиться у труб можно было лишь считанные секунды. Знаю, что тогда выполнить эту работу предложили группе сварщиков из шести человек. Каждому пообещали машину «Жигули». Ребят предупредили о высокой радиации, но никто не говорил о последствиях. Сварщики работали около пятнадцати минут, пока заваривали свищи. Все они вскоре умерли…
-- Много говорится о том, что тогда, в апреле 1986 года, последствия могли быть еще более масштабными…
-- Взрыв в реакторе был только началом, -- рассказывает Петр Шаврей. -- Пожар на крыше машинного отделения мог привести к куда более серьезным последствиям. Если бы прогорела и обвалилась его крыша, тонны кислорода, пропана, ядерного топлива, находившиеся в машинном зале, взлетели бы на воздух. Они бы сдетонировали разрушившийся реактор, и тогда…
Крыша во многих местах просто кипела: кровля была покрыта почти сорокасантиметровым слоем смолы, которая и начала гореть. Всюду валялись куски графита и обломки твэлов -- цилиндрические трубки с ядерным топливом. Крыша была в дырках, через которые мы видели свечение от радиации. Смола разогрелась настолько, что ноги погружались в нее на несколько сантиметров. Помню, как во время подъема по лестнице мне в сапог попала вода из рукава. Потом оказалось, что эта часть ноги получила радиационный ожог -- вода уже успела стать радиоактивной. Здесь надо помянуть добрым словом Владимира Правика, старшего лейтенанта, начальника караула ВПЧ-2. Дело в том, что старые пожарные рукава имели небольшие свищи, через которые просачивалась вода. Но Правик всегда следил, чтобы рукава были новыми. Это спасло многих пожарных от радиационных ожогов.
-- В ту ночь мы поднялись на крышу машинного отделения с напарником Владимиром Прищепой, -- вступает в разговор Леонид Шаврей, в 1986 году -- инспектор пожарной части N 2 (старший брат Петра Шаврея). -- Вместе, что называется, плечом к плечу тушили пожар. Но вскоре он умер, а мне, как видите, удалось выжить. Может, недалеко от него лежал «фонящий» кусок графита. Кто знает? Тогда мы на это не обращали внимания. Все это казалось мелочью по сравнению с бушевавшим огнем. Когда сбили огонь, я, ничего не подозревая, заглянул в реактор через край обвалившейся кровли. Уже позже понял, что подставил голову под радиационный поток. Буквально через пару часов у меня начали выпадать волосы. Мы догадывались, что утечка радиации есть, но никто не предполагал, насколько высок ее уровень.
-- Могу сказать, что на всевозможных комиссиях полученные нами дозы облучения постоянно искусственно занижали, -- говорит Иван Бутрименко, в 1986 году -- старший сержант, водитель пожарной машины караула Правика. -- Первоначально дозу облучения мне определили в 180 бэр. Позже на комиссии ее снизили до 160. На мои возражения ласково так заметили: Иван Алексеевич, 180 или 160 -- не все ли вам равно, пенсия у вас от этого не изменится. Когда в 1989 году мы с детьми были на лечении в Израиле, тамошние врачи по анализу хромосом определили мою дозу облучения в 600 бэр. Много это или мало? По сравнению с десятками тысяч, извергаемых тогда реактором, это немного. Но известно, что в определенных условиях человек может умереть и от десяти бэр. Так что моя доза -- более чем смертельна.
-- Я помню кадры из какого-то фильма о Чернобыльской катастрофе, где пожарный, заглянув вот так, как Леонид Михайлович, в обрушившийся реактор через край крыши, через несколько минут свалился, пораженный радиацией. Тогда все происходило именно так?
-- Почти так. Мы были на пожаре с половины первого ночи до шести тридцати утра, -- рассказывает Петр Шаврей. -- Но воздействие радиации стало ощущаться уже через час. Давило какое-то непонятное чувство апатии, как будто мозг отказывался работать. От бессилия невозможно было держать рукав. Жутко хотелось пить, слезились глаза. Мы буквально заставляли себя держаться. Под утро начались рвота и сильное расстройство. Все, что было в организме, выходило с кровью, кожа стала багровой от радиационных ожогов. Около семи утра нас уже везли в больницу и в тот же день отправили самолетом в Москву. Помню, как мы шли к автобусу, едва переставляя ноги от бессилия, а обслуживающий персонал у самолетов буквально шарахался от нас в стороны. Автобус, который подали на взлетную полосу, был обтянут полиэтиленом.
-- Когда вы были в больнице, вам сообщали о смерти товарищей?
-- Конечно, это становилось известно, -- говорит Иван Бутрименко. -- Бывало, вечером видел человека в коридоре (мы все лежали в отдельных палатах), а утром узнавал, что он уже умер. Так у меня произошло с Володей Правиком. Как-то встретил его в коридоре. К тому времени он уже почти ослеп, но меня все же узнал. Он был очень плох. Кровь не сворачивалась, и места, где ставили капельницы, у него были перебинтованы, но кровь все равно просачивалась. Он тогда сказал мне: «Я уже не выживу. Но ты, Алексеевич, если останешься жив, забери из нашей части на станции магнитофоны (мы их купили в складчину) и отдай ребятам. А то ведь пропадут». Это была последняя встреча. Вскоре его забрали в реанимацию, где он и умер. Он уже знал, что умрет, но проявлял заботу о людях. Таким он был всегда. Никогда не кричал, не ругался. Был требовательным и справедливым. Уважал и любил подчиненных, свою команду. У него часто были проблемы с руководством. Начальство его невзлюбило. Дело дошло до того, что накануне аварии Володя написал рапорт о переводе его в другую часть. Но судьба распорядилась иначе…
-- Говорят, помимо лекарств, в больнице вам выдавали спирт для выведения радионуклидов…
-- Действительно, нас заставляли его пить -- 150 граммов спирта в день. От санитарок требовали следить, чтобы мы его выпивали. Но мне его пить не очень хотелось: тогда было такое состояние, что не мог ни есть, ни спать. Вы не поверите, но первую неделю в больнице я вообще не спал. Как-то я спросил у доктора насчет спирта. Он разрешил не пить, если не хочется. Поэтому я отдавал его солдату, который убирал трижды в день у меня в палате. Говорю: возьми, сынок, за мое здоровье. Только не попадись…
Мы подъехали к Чернобыльской станции. Ветераны-пожарные переступили порог пожарной части, из которой ушли четырнадцать лет назад к горящему реактору. В их глазах были и радость, и тоска, и боль. При входе на стене висел памятный стенд, на нем -- портреты погибших пожарных второй пожарной части по охране Чернобыльской АЭС. В отдельной рамке в уголке виднелся портрет Владимира Правика. Он, как и остальные погибшие, занесен в списки части навечно. Ветераны лишь на несколько секунд задерживались у фотографий, молча, опустив голову, проходили дальше. «А ребята-то улыбаются», -- обронил Петр Шаврей.
-- За этот барельеф с пожарными в свое время досталось Телятникову, разрешившему его установить, -- рассказывает Иван Бутрименко, указывая на барельеф желтого цвета на стене пожарной части -- шесть пожарных в клубах дыма с брандспойтами в руках. -- Делали его еще до аварии. И никто не задумывался над тем, сколько пожарных вылепить на нем. Вылепили шесть. После трагедии начали поговаривать, что, мол, напророчили мы с барельефом, ведь первыми погибли именно шесть пожарных. Теперь этот барельеф -- своеобразная память о них…
-- В час ночи 26 апреля я заступил на пост по охране территории станции, -- рассказывает Леонид Бутрименко, когда мы уже поднялись на смотровую площадку, откуда саркофаг виден, как на ладони. В 1986 году Леонид был охранником станции, прапорщиком внутренних войск. -- Мой пост и участок наблюдения находился как раз напротив реактора, метрах в ста от него. В половине второго услышал первый взрыв. Он был глухой, словно грохнул трамвай, но очень сильный. Тряхнуло, как при землетрясении. Я повернулся к реактору. Тут же на моих глазах произошел второй взрыв. Успел заметить, как вздымается разорванная крыша. Потом полетели куски бетона, камни, но я успел укрыться от обломков. Взрыв был такой силы, что бетонные плиты весом в тонну, а то и больше, отбросило от реактора метров на пятьдесят. Некоторые вылетели за ограду и контрольную полосу. Она у нас была, как на границе, -- забор, колючая проволока, полоса вспаханной земли. После взрыва я остался на посту. Признаться честно, когда смотрел на раскуроченный реактор, мне было страшно. Я отвернулся -- не мог этого вынести. Конечно, догадывался, что может быть утечка радиации. Понял я это только через час, когда началась рвота, ведь ни противогаза, ни общего защитного костюма нам не выдавали. О своем самочувствии доложил начальнику караула, но он приказал оставаться на посту. Поначалу предполагали, что взрыв на реакторе -- это диверсия. Вытащив пистолет, я продолжал нести службу, время от времени подкашиваемый приступами рвоты. Около трех ночи нас сменили.
-- Мне довелось заступить во вторую смену, -- вспоминает Василий Тихомиров, в 1986-м охранник ЧАЭС, прапорщик внутренних войск. -- Мы тоже вышли на посты без индивидуальных средств защиты. И скоро за это поплатились -- начались приступы тошноты. Время от времени подходили сотрудники КГБ, проверяли контрольную полосу, требовали соблюдать бдительность, говорили о диверсии. Если диверсант находится на территории, то необходимо не выпустить его за пределы ЧАЭС. Где-то через час нам выдали общие защитные костюмы. Но было поздно -- мы уже получили дозу. Помню, когда мы сменились, пошли сдавать костюмы. Я уже тогда еле держался на ногах. Зато прапорщик, принимавший костюмы, потребовал, чтобы мы их свернули, как полагается. Потом он аккуратненько, пофамильно сверил список получавших…
Слова ветеранов о родных домах в Припяти были полны искренности. Последним пунктом нашей поездки оказался этот ныне мертвый город. Правда, в памяти ветеранов-пожарных, да и многих бывших припятчан, город жив. Проезжая по его пустым улицам, казалось, будто смотришь хронику военных лет. Окно автобуса стало экраном, где гнетущие картины однотипных домов с разбитыми окнами, сорванными дверьми, разрушенными витринами магазинов, поросшими кустарником дворами превращались в длинную мрачную киноленту.
Петр Шаврей пригласил всех в свою прежнюю припятскую квартиру. Мы поднимались по ступенькам на седьмой этаж. Идти было нелегко -- приходилось пробираться между большими шкафами, плитами, холодильниками, разбитыми диванами, которыми были завалены лестничные пролеты и площадки перед лифтами. Похоже, это было делом рук мародеров -- ведь жителей тогда эвакуировали налегке. Этаже на пятом Петр Шаврей нашел дверцу от своего гарнитура. Узнал по узору. Пока поднимались, ветеран признался, что, подъезжая к дому, он волновался как никогда. «А сейчас такой комок в горле… » -- почти шепотом произнес мужчина.
В квартире свисали со стен обои, стояли остатки разбитой мебели. Заглядывая на пустые полки, хозяин нашел небольшой клубочек коричневых шерстяных ниток для вязания. Он взял его в руки, долго молча перекатывал из ладони в ладонь. Потом сказал: «Жена вязать любила. Кажется, из этих ниток носочки ребенку связала. Как этот клубочек уцелел?» Кто-то из присутствующих назвал это знаком удачи, нитью Ариадны. Может быть, еще удастся вернуться в родной город, но уже не на экскурсию, а навсегда. «Дожить бы», -- обронил кто-то из ветеранов…
Покидая Припять, переезжали небольшой мостик через железнодорожные пути, откуда был хорошо виден 4-й энергоблок.
-- Рассказывали, что на следующий день после аварии, -- говорит Иван Бутрименко, -- ничего не подозревавшие жены пожарных и работников ЧАЭС выходили с детьми на этот мостик, чтобы посмотреть, что случилось на станции и куда уехали их мужчины. Когда уже позже измерили уровень радиации на мосту, то дозиметр показал 78 бэр. А ведь даже доза в пять бэр могла быть смертельной…