Старшему из «близнецов» даже довелось побывать на собственной могиле
Бывшему афганцу Валерию Сичевому сейчас 53 года, а фронтовику Георгию Кирееву -- 77. Но в Комитете ветеранов обоих зовут близнецами за похожую своей фантастичностью судьбу. Хоть обоим и довелось пережить смерть и быть заживо похороненными, они здравствуют и сегодня. Оба хранят похоронки о своей смерти, а о пережитом вспоминают с грустной улыбкой. Накануне 21-й годовщины ввода советских войск в Афганистан хотелось бы вспомнить не о политических коллизиях того времени, а о судьбах людей.
-- … Когда после ранения я более-менее пришел в себя, -- рассказывает Валерий Сичевой, кстати говоря, наш коллега, главный редактор газеты «Третий тост» (обычно третий тост ветераны произносят за погибших. -- Авт. ) Украинского союза ветеранов Афганистана. -- Под вечер в палату зашла медсестра, поинтересовалась, как мое самочувствие, и тихонько прошептала, что ко мне гости. Я не мог даже предположить, кто ко мне мог прийти. Ведь дней десять назад друзья отправили моим родным письмо, где от моего имени сообщали, что я нахожусь на дальней точке, куда письма идут плохо. О ранении и госпитале -- ни слова.
И тут вдруг в палату входят отец и жена, едва сдерживающие себя, чтобы не разрыдаться. Я в недоумении. Спрашиваю, мол, откуда вы узнали, а отец мне отвечает: «Из похоронки» -- и протягивает документ, где написано, что 18 мая 1983 года я пал смертью героя в бою при исполнении интернационального долга на афганской земле…
-- Я могу предположить, что подобные ошибки случались во время Великой Отечественной, когда погибали миллионы людей. Но во время войны в Афганистане -- ведь там каждый солдат был на учете…
-- До сих пор для меня это загадка. Но еще большее чудо -- что я остался жив. Я попал в Афганистан в мае 1981 года. Тогда об этой войне в Союзе знали еще мало. Поэтому, когда мне, служившему в то время в Белорусском военном округе, предложили на годик отправиться на афганскую землю, я, практически не раздумывая, согласился. Да и чего было думать? О том, что там происходит, я не знал. К тому же, откажись я от этого предложения, мне бы грозила какая-нибудь таежная часть на краю цивилизации. А ведь у меня только-только сын родился. Да и перспектива после Афганистана светила неплохая -- служба в какой-нибудь из соцстран (тогда об этом мечтал любой офицер). Надо сказать, что чувства тревоги, страха по прибытии в Афганистан я не испытывал. Только на пересылке, еще в Ташкенте, когда увидел раненых, почувствовал, что еду в другой мир, где идет война.
-- Каким был тот день, когда вас ранило?
-- Не могу сказать, что он чем-то отличался от других. Наши войска вели тяжелые бои в районе знаменитого стратегически важного Панджшерского ущелья. Мы несли потери. Несколько вертолетов были повреждены и требовали ремонта. На одной из боевых машин Ми-8 оторвало одну из стоек, к которой крепилось шасси. Для ремонта требовалась новая опора, а в комплект запчастей она не входила. Машину можно было починить, только сняв такую же опору с подбитого и не подлежащего восстановлению вертолета. С этой детали все и началось.
-- 17 мая заместитель командующего ВВС 40-й армии полковник Дещенко поставил перед нами задачу: восстановить вертолет, а недостающую деталь снять со сбитого вертолета, который лежал на скалистом берегу реки в начале Панджшерского ущелья. В этом районе бои вроде бы стихли, поэтому о безопасности можно было не беспокоиться. Но утром 18 мая ситуация изменилась -- снова начались бои. И вылет отменили. Вдруг подъехал полковник Дещенко и, грозя трибуналом за трусость, приказал немедленно вылетать. Как говорится, приказы не обсуждаются, и мы с командой из шести человек на двух вертолетах полетели в ущелье.
Подбитую машину нашли быстро, но из-за скалистого берега, на котором она лежала, пришлось сесть на пшеничном поле на другом берегу. Когда высадились, нашли своих -- взвод солдат во главе с офицером держал круговую оборону в четырехстах метрах от нашего вертолета. Но в этом месте стояла дамба, а течение реки было столь стремительным, что перейти ее не представлялось возможным. Двинулись в обход по берегу. И тут с противоположной стороны, с гор по нам открыли огонь. Мы попытались укрыться, но тщетно: берег был плоским, камни -- не больше кулака. Бросились обратно к дамбе. Буквально за считанные секунды я добежал до укрытия, но в тот момент, когда перепрыгивал дамбу, пуля ударила мне в бок, и я потерял сознание. Оказалось, в кишлаке засел душманский снайпер…
Очнулся я минут через двадцать. Вокруг стрельба… Попытался приподняться, но ноги не слушались, кричать тоже не мог. А снайпер, словно играя, укладывал пулю за пулей рядом со мной. Почему не добил, не знаю. Чтобы хоть как-то вынести неимоверную жару, я разгребал руками землю и лицом ложился в прохладную воронку.
Так я пролежал около трех часов, пока не прилетели наши вертолеты и не отогнали душманов. Солдатики погрузили меня в вертолет. Дальше был Баграмский полевой медсанбат. Последнее, что осталось в памяти, -- операционный стол. События последующих двух дней я восстановил уже после того, как моим родным пришла похоронка.
-- Ранение оказалось серьезным -- пуля со смещенным центром тяжести вошла мне в бок прямо под сердцем, оторвала ребра, ударилась о позвонок (из-за чего я и не смог потом ходить) и затем, потеряв силу, запуталась во внутренностях. Операция длилась часов шесть. Меня положили в реанимацию, где вечером при обходе молодой фельдшер, заступивший на дежурство, не обнаружил у меня признаков жизни. Был ли я действительно в состоянии клинической смерти или фельдшер ошибся, посчитав меня мертвым, до сих пор не знаю. Меня отвезли в морг -- вырытую во дворе полевого госпиталя землянку, повесили бирку, написали на левом предплечье номер. Можно сказать, что мне повезло: была ночь, и меня положили у входа. Почему повезло? Тогда шли тяжелые бои, и много ребят погибло, а импровизированный морг был маленьким, и трупы клали один на один, начиная с дальней стенки. Так что, если бы меня не оставили у входа, а отнесли дальше, как всех, я бы просто задохнулся под телами.
О моей смерти сообщили в полк. Приехали офицеры, опознали тело. И полетела на родину в Черкассы похоронка. Если обычно похоронки доходят до адресата очень быстро, то моя пришла только через десять дней, и родные получили ее 1 июня.
А днем 20 мая в медсанбат прилетела похоронная команда из Кабула. Покойников стали выносить из морга, упаковывать в полиэтиленовые мешки. Как рассказывали, меня вытащили одним из первых. Когда несли, я застонал. Мне кажется, что в те мгновения, когда похоронщики кричали, что я живой, ко мне на секунду вернулось сознание, и я услышал их слова. Помню, как меня по лицу что есть силы бил доктор и умоляюще кричал: «Кашляй, браток, кашляй!» Еще один фрагмент запомнился, когда мы летели в Кабул. Сопровождающий спросил доктора, что это за цифры у меня на руке. Тот ничего не ответил и стал спиртом стирать номер…
Первый раз я пришел в сознание уже ночью 20 мая. Тогда же попросил сослуживцев, навестивших меня, написать от моего имени письмо родным. Потом снова были часы беспамятства. Конечно, тогда я еще даже не догадывался, что со мной произошло.
В это время, 1 июня родные получили похоронку и стали ждать самолет с телом. Но, естественно, когда отец и жена приехали в Киев, чтобы получить мое тело, в списках погибших меня не нашли. Отец сразу же направился в военкомат… Но до этого родным пришло мое письмо, датированное 20 мая, где я сообщал, что жив и здоров. Но тогда дате на письме -- 20 мая -- они не придали значения. Хотя, судя по похоронке, я умер еще 18 мая. Интересно, что, когда выяснилось, что я все-таки жив, командир полка послал в Ташкент распоряжение вернуть похоронку. Но дальше Ташкента этот приказ не пошел.
Честно признаться, я никого не винил в произошедшем, мне просто было обидно, что так случилось. Чьи-то нелепые ошибки едва не привели к трагедии. К слову, несмотря на инвалидность, я еще 14 лет прослужил в армии. А что делать: ведь надо было детей поднимать. Мне даже пришлось писать маршалу Устинову письмо с просьбой восстановить меня в армии.
Я долго никому не рассказывал эту историю, но после того, как друзья узнали о ней, я поддался на их уговоры и меня «пропечатали» в нашей ветеранской газете. Благодаря этой публикации нашелся Георгий Киреев, мой, как говорят о нас, близнец, хотя он старше меня чуть ли не на четверть века…
-- Когда я узнал о судьбе Валерия Михайловича, -- рассказывает Георгий Киреев, ветеран войны, поэт, член комитета ветеранов Московского района столицы, -- то у меня буквально сердце защемило. Наши трагические судьбы так похожи… Правда, мне «повезло» больше, чем Валерию Михайловичу, -- я побывал на собственной могиле…
Когда началась Великая Отечественная война, нас, 16-17-летних пацанов, из Киева отправили в Донбасс, а затем на Урал и определили в инженерное училище. Но доучиться мне не довелось. Летом 1942 года училище подняли по тревоге и отправили на фронт под Сталинград, где разгоралась грандиозная битва. Только прибыли, как нас сразу отправили в бой. Это было ужасно: помню, как на моих глазах взводному осколком снесло полчерепа, гибли ребята. Бригада заняла оборону в балке Купоросная. Этот овраг, который мы обороняли, стал нашим домом почти на два месяца.
Все произошло в начале ноября. Немцы штурмовали наши укрепления. В блиндаж, где сидели 15 человек, попал снаряд. 12 бойцов погибли сразу, а я и еще двое получили ранения. Но взрыв все так раскурочил все так, что нас засыпало землей. Блиндаж мог стать нашей братской могилой. Только прилагая неимоверные усилия, через три часа нам удалось откопаться.
Меня, раненного в ногу, сразу отправили в госпиталь в Капустин Яр, а матери послали похоронку. Дело в том, что, когда откапывали тела 12 погибших солдат нашего взвода, нашли мой вещмешок. И хотя тела не обнаружили (может, разнесло в клочья, подумали), меня таки посчитали погибшим. А я, немного оклемавшись, послал домой письмо, не подозревая даже, что меня похоронили. Лишь спустя несколько месяцев, в начале 1943 года, когда моя бригада находилась в районе Ростова, я наконец получил письмо от матери, где она недоумевала по поводу похоронки. Тут начал недоумевать и я, но вскоре все выяснилось.
Недаром народная мудрость гласит: если человека заживо хоронят, то потом судьба бережет его. Я прошел почти до конца войны. Конечно, были и ранения, при последнем я получил сразу восемь пуль -- четыре в лицо, четыре в правую часть груди и плечо, но все-таки выжил. Правда, на этом моя история не закончилась.
В 1975 году я с товарищами-ветеранами был в турпоездке в Волгограде (бывший Сталинград). И как-то решил показать друзьям места, где воевал. Нашли мы и мою балку. Неподалеку от нее вырос небольшой поселок. Не знаю, откуда взялись такие мысли, тем не менее решил поинтересоваться у местных жителей, нет ли поблизости братской могилы. Мне ответили, что есть, и показали место. Вскоре мы подошли к небольшому гранитному обелиску со звездой сверху. На обелиске были выбиты фамилии. Читаю, четвертая сверху моя: Киреев Георгий Александрович. Трудно описать, что я пережил в те минуты. На мгновение я как бы потерял ощущение реальности. Спрашивал себя мысленно: где я? здесь или там? Казалось, вся прожитая жизнь -- это сон, и я действительно погиб. Но потом, успокоившись, я собрал букет полевых цветов и положил у обелиска на свою могилу…