Слушая рассказ заслуженного юриста Украины Григория Гинзбурга о процессе над игуменьей львовского монастыря студиток Витер, дело которой слушалось в 50-х годах в военном трибунале войск НКВД (МГБ-КГБ) Киевской области, не оставляло ощущение, что вся эта история могла быть экранизирована. И получился бы типичный советский боевик о коварных провокаторах-националистах и наивных, морально неустойчивых и идеологически несформировавшихся молодых людях, попавших в их сети. Тем не менее история эта абсолютно достоверна. И если что-то в ней может показаться излишне кинематографичным, что поделаешь -- таков соцреализм. Хоть и социалистический, но все же реализм.
В предвоенном Киеве жила семья Вильковских. Папа, мама и Лена. Мамина дочка, комсомолка, спортсменка, отличница. В июне 41-го, перед самым началом войны, Леночка Вильковская закончила с золотой медалью школу, а вскоре в город вошли немцы. Покинуть Киев до прихода немцев Вильковские не смогли -- тяжело заболела и слегла мать Лены. Ей становилось все хуже, и дальний родственник семьи, городской бургомистр Багазий (позже повешенный немцами), привел в дом к Вильковским врача Ясинскую, взявшуюся лечить больную. Но матери Лены не становилось лучше, и вскоре она умерла. За время ее болезни девочка и Ясинская так привязались друг к другу, что после смерти матери последняя удочерила Лену.
Вместе они переехали во Львов. В первые годы войны приемная мать Лены носила оуновцам в лес еду, сообщала свежую информацию -- она была убежденной националисткой. Но если связь с оуновцами, боровшимися с фашистскими захватчиками могла восприниматься как помощь партизанам, то связь с теми же оуновцами, не вышедшими из своих схронов и после победы, уже считалась антисоветской деятельностью. И когда в НКВД собралось достаточное количество доказательств этой деятельности, Ясинская была арестована. Предчувствуя свой арест, она предупредила Лену: «Если со мной что-нибудь случится, иди в монастырь студиток и найди там игуменью Витер. Она о тебе позаботится».
И потерявшая родную и приемную матерей девушка пошла в монастырь. Монахини отвели ее к игуменье Витер, 50-летней хрупкой старой деве с мелкими чертами лица и необычайно невинным, совершенно девичьим его выражением. Игуменья ласково встретила Лену, выслушав все, что девушка рассказала о своей приемной матери. При этом ее тонкие губы складывались в скорбную гримасу. «Теперь ее будут пытать», -- сказала она Лене, и девушка заплакала. Игуменья, внимательно посмотрев на нее, сообщила, что знает, кто выдал Ясинскую: «Это Ярослав Галан». Имя известного публициста было широко известно в те годы, знакомо оно было и Лене, тогда уже студентке университета. Она была потрясена, узнав, что именно Галан обрек родного ей человека на пытки, и игуменье не составило особого труда уговорить девушку мстить. Составили план: Лена должна была прийти к жившему на окраине Галану под вечер якобы за консультацией, «случайно» задержаться подольше, чтобы хозяин предложил остаться ночевать. А когда он начнет домогаться ее (в том, что будет именно так, сомнений не было), она застрелит его, как бы обороняясь от насильника.
Все шло по плану -- Ярослав консультировал студентку Вильковскую и поил ее чаем с сушками, а когда около полуночи она начала собираться домой, предложил переночевать у него. Всю ночь Лена нащупывала под подушкой рукоятку револьвера и ждала, когда же можно будет применить его. Но Галан и не думал приставать к ней, а стрелять в него без повода девушка не решилась. Потом она оправдывалась перед Витер, говорила, что Галан был так приветлив и добр к ней, что она не смогла его убить, да к тому же без повода. Позже, как мы знаем, он был зарублен топором в том самом доме, где судьба уберегла его от пули Лены Вильковской.
Как-то Витер послала за Леной, а когда та пришла, передала ей записочку, написанную хорошо знакомым девушке почерком Ясинской. В записке описывались пытки, которым приемная мать подвергалась в застенках МГБ. Заканчивалась она словами: «Я верю, что палачам отомстят за мои муки». Лена побледнела. Она опять готова была мстить. Но в этот раз игуменья решила подстраховаться -- решительность Вильковской вызывала у нее сомнения. Через несколько дней после той встречи в монастыре две девушки забросали гранатами машину начальника львовского управления МГБ, в СИЗО которого якобы пытали Ясинскую. Теракт не удался, начальник управления не получил ни единой царапины, девушкам же удалось скрыться. А вскоре Ясинскую перевели в Киев, и Витер стала показывать Лене записки от нее, уже передаваемые из Лукьяновки. Эти «крики о помощи» были страшнее предыдущих. Ясинская писала, что ее жгли каленым железом, отрубили на одной руке пальцы, выкололи глаз. Опять взывала к дочери: «Единственное, что меня утешает, это то, что я буду отомщена, и за эти муки палачи поплатятся».
Сраженная жуткими подробностями, внушаемая девушка согласилась с риском для собственной жизни убить заместителя министра госбезопасности, начальника следственного управления МГБ, который не мог быть не причастным к страданиям ее приемной матери. Она добилась приема у него и пришла в кабинет, умудрившись пронести в интимном месте пистолет. Во время этого приема Лена очень волновалась, требовала свидания с Ясинской. Обычно такие свидания не предоставлялись, но, почувствовав какую-то лихорадочность в поведении Вильковской, замминистра, человек очень опытный, приказал ввести Ясинскую. Ее привели. С обоими глазами, со всеми пальцами на руках. Бледную, но без следов пыток. «Но ты же писала мне… » -- начала Лена. Однако мать прервала ее: «Никогда». Разрыдавшись, девушка призналась во всем…
В МГБ с Вильковской работал необычайно тонкий и порядочный следователь Божок. Впрочем, и сама она была предельно искренней. Она все еще оставалась отличницей и выпускницей советской школы, маленькой запутавшейся девочкой, за плечами которой, тем не менее, были три неудавшихся покушения на убийство. Лена содержалась во внутренней тюрьме МГБ, и туда ей передавали очередные записки «от Ясинской из Лукьяновки», как и прежде, написанные старой девой с невинным девичьим выражением лица. Уже в день суда, когда передали очередную записку, Лена гневно ее отшвырнула: «Эта записка жжет мне руку!» Судья, думая, что речь идет о записках, фигурировавших в материалах дела, удивленно спросил: «До сих пор? Год уже?» «Да нет, мне сегодня только передали», -- отвечала Вильковская.
В ходе судебного заседания выяснилось, что накануне войны игуменья Витер была приговорена к расстрелу за антисоветскую деятельность. Когда немцы приближались ко Львову, все расстрельные приговоры, не дожидаясь подтверждения Верховным Судом, исполнялись. Однако вместе с польскими офицерами, тоже получившими смертные приговоры, ей удалось убежать. Начальник же тюрьмы отчитался об их расстреле, и всю войну игуменья провела на оккупированной территории, считаясь давно казненной.
В суде вскрылись и другие любопытные подробности жизни и деятельности монахини. В результате она была приговорена к расстрелу, и приговор был приведен в исполнение. Принимая во внимание искренность ее раскаяния, и то, что все-таки из-за нее никто не пострадал, Вильковской дали 10 лет лагерей. Когда в 1956--57 годах в поле зрения прокуратуры Киевского военного округа, занимавшейся реабилитацией жертв сталинского режима, попало дело Вильковской, прокуроры, как раньше следователи и судьи, были поражены ее искренностью. Обсуждая с Григорием Гинзбургом, который, как они знали, секретарствовал в процессе Вильковской -- Витер, вопрос о ее помощи бандам УПА, сотрудники прокуратуры согласились с Григорием Исааковичем, что помощь ОУН в годы фашистской оккупации должна приравниваться к помощи партизанам.
Вполне возможно, что Лена Вильковская до сих пор жива, поэтому ее имя изменено.
«Facty i kommentarii «. 14 января 2000. Право