35 лет назад впервые увидела свет самая популярная и самая откровенная из книг, написанных известными хирургами
«Это морг. Такой безобидный маленький домик стоит в углу институтского сада. Светло. Яркая зелень. Цветы. Кажется, по этой тропинке ходит Красная Шапочка. Нет. Здесь носят трупы. Я -- доктор. Я иду на вскрытие… » Так начинаются «Мысли и сердце» -- с шока. Знаменитый хирург, что называется, «разделся на людях». Это было неправильно и некрасиво, не по-советски как-то. Но как же зачитывались люди «неприличной» книгой! «Мысли и сердце» переиздавались не меньше 40 раз, переводились на английский, французский, немецкий, испанский, шведский и многие другие языки.
А писалась книга в Киеве. Город обязан Николаю Михайловичу Амосову уникальными операциями на сердце. Пожалуй, все слышали об Амосовской клинике (позже -- Амосовском институте), где спасли жизнь десяткам тысяч больных. Но всем ли известно, что Киев невольно спас Амосова от… суда? И вообще, так ли уж много мы знаем о легендарном хирурге?
-- Николай Михайлович, если бы вы в 52-м году не переехали на работу в Киев, хирурга Амосова могло и не быть?
-- Расстрелять меня, думаю, не успели бы. Но жизнь бы попортили. В Брянске, где я работал до приезда в Киев, муж одной из медсестер (следователь) решил на мне сделать карьеру. И сделал бы! Завели уголовное дело -- будто я экспериментировал на больных, удалял здоровые органы. Друзья предупредили: «В Брянск не приезжай!» Уже после смерти Сталина, когда «дело врачей» прикрыли, мне разъяснили, какая была опасность. Так что спасибо и Киеву, и товарищу Сталину -- вовремя умер.
-- А позже, говорят, вам в КГБ обещали по блату предоставить теплую камеру?
-- Ну, это в шутку… Тогда я читал популярные лекции от Общества «Знание». Хоть и не тенор и не поп-звезда, а билетики у входа спрашивали. Некоторые предприятия платили за лекции натурой -- что-нибудь делали для клиники. И вот однажды пригласили меня в республиканский КГБ. Говорю: «Что с вас возьмешь?!» А они: «Как что? Арестуют вас -- мы по блату в теплую камеру определим».
-- Шутка, конечно, интересная. Учитывая вашу независимость и «крамолу» во взглядах…
-- Не преувеличивайте мое мужество. Статус депутата Верховного Совета СССР в достаточной степени меня защищал. И диссидентом я не был. Находился на грани дозволенного, порой -- за гранью.
-- Но, как бы там ни было, известно, что с Подгорным при вручении вам золотой Звезды Героя Социалистического труда вы не целовались…
-- Да неприятно было мне с ним целоваться! Он объятья раскрыл, а я увильнул. Сказал только: «Спасибо… »
-- … И не то что водки, а даже чаю с «сильными мира сего» не пили.
-- Это правда. Мое общение с ними ограничивалось залом заседаний Верховного Совета. Там и с Щербицким впервые познакомился, и с Шелестом -- они были в нашей украинской делегации. Щербицкий подошел как-то в перерыве заседания: «Давайте знакомиться!» Он прочитал «Мысли и сердце», говорил комплименты. Позже именно Щербицкий «пробил» в Москве наш Институт сердечной хирургии, до этого два года тянулась волокита. Правда, директорствовать в институте я не собирался. Хотел тогда уйти из хирургии, серьезно заняться кибернетикой. Но не вышло. Щербицкий, как мне рассказывали, и слышать не хотел о других назначениях: «Я для Амосова институт создаю!» Так и стал я директором -- на общественных началах.
-- Это как -- бесплатно?
-- Мне же платили тогда зарплату в Институте кибернетики. Неудобно было получать деньги в двух местах.
-- А с Шелестом вас тоже свели «Мысли и сердце»?
-- Нет, нас познакомила другая книжка. Вышла первая моя брошюра -- маленькая такая, худенькая -- по моделированию. Олег Константинович Антонов (обычно на заседаниях Верховного Совета мы сидели рядом) обсуждал ее со мной. И тут Шелест говорит: «А ну, дайте мне почитать!» Честно одолел брошюру и потом долго со мной дискутировал. Олег Константинович (а его мнение для меня всегда было очень важно) о Шелесте отзывался очень хорошо -- тот помог становлению антоновского дела. И если наш институт был больше обязан Щербицкому, то Антоновское КБ -- Шелесту…
Но, повторю, вне заседаний я с ними не встречался. И вообще властей избегал. Желание быть с ними «накоротке» никогда не появлялось. Как говорится, «минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь».
-- Вы, наверное, исключение, Николай Михайлович.
-- Я сам понимаю, что исключение. Как депутата меня всюду приглашали. А я не стал ходить -- не стал, и все. И потом меня уже не трогали. Но коэффициент полезного действия от моего депутатства, между прочим, был неплохой -- до 60 процентов прошений удовлетворялось. Так что пользу избирателям приносил. Сколько я за это депутатство повидал несчастных судеб! На медицину, кстати, почти не жаловались -- все больше квартирные вопросы.
-- Скажите, а что за фантастическая история приключилась с вами как депутатом, вернее, «сенатором» в США? Это правда, что американцы постеснялись предложить вам суточные?
-- В США я ездил не как депутат. Меня пригласили выступить с 40-минутным докладом на Национальной кибернетической конференции по искусственному интеллекту. Американцы читали мою книгу «Моделирование мышления и психики». Но только накануне конференции из журнала «Лук» узнали, что кибернетик Амосов -- и хирург, и депутат, и писатель -- одно лицо. Об этом открытии мне и сообщил председатель Общества кибернетиков США. И я, конечно, постеснялся ему сказать, что в кармане у меня всего 10 долларов (столько выделили в Москве в Академии наук). А суточных на расходы американцы так и не предложили. Но разве спросишь? Стыдно… Уже перед отъездом советник по культуре из нашего посольства, расспросив о моих финансовых делах, очень смеялся: «Не могли же они предложить вам, сенатору, суточные. Вдруг обидитесь?» Но оцените другое: когда меня представили послу СССР в США Добрынину и сказали, что Амосову не на что даже подарок дочке купить, он распорядился выдать мне аж… 10 долларов. Так что в общей сложности я обошелся государству в 20 долларов.
-- «Кажется, я когда-то тоже любил закаты и восходы. Давно. До войны. Для меня она уже больше не кончалась», -- пишете вы в «Мыслях и сердце». Почему -- не кончалась?
-- Потому что после войны мне было не легче. Наш полевой подвижный госпиталь, где было всего 200 коек и пять врачей, в войну пропустил через себя 40 тысяч раненых! Тяжелая хирургия, тяжелые переживания… Но после войны операции стали намного сложнее, потерь от них не меньше, а переживаний еще больше. И пока я оперировал, война для меня не кончалась. Сделал почти шесть тысяч операций на сердце. И примерно 12 процентов больных с искусственным кровообращением спасти не удалось.
-- Но ведь остальные выжили?
-- Но другие же умерли! Это кладбище висит надо мной.
-- А говорят, хирурги привыкают к смерти.
-- Нет, они очень страдают, это я знаю точно. Помню, я застал моего ученика Ваню Дедкова (он был первоклассный хирург, онколог) после неудачной операции в таком отчаянии, Боже мой! Сильный мужчина, он плакал, уткнувшись в подушку.
-- Опять-таки в «Мыслях и сердце», вы говорили, что снимаете шляпу перед учеником Пирогова Коломниным и немцем Блоком, которые после неудачных операций покончили с собой. Простите, Николай Михайлович, а вы в миг отчаяния не думали о подобном?
-- Намерение расстаться с жизнью у меня возникало. В войну, когда раненый скончался на моих глазах от шока при обезболивании -- очень редко, но встречается, поразительная непереносимость новокаина. Нелепая, молниеносная смерть. Ужас и отчаяние: «Убил человека!» Взял тогда тайком шприц и горсть ампул с морфием, спрятал в валенок. Ввел под кожу в ближайшем дворе. Но доза оказалась не смертельной -- несколько ампул провалились за портянку и разбились. Если бы уцелели…
-- Слава Богу, что разбились!
-- Так что невозможно хирургу привыкнуть к смерти. Другое дело, что, например, операции на сердце сами по себе крайне рискованны. И хирург заведомо идет на этот риск, понимая, что операция -- единственно возможное средство спасти человеку жизнь!
-- Еще в 1968 году вы -- первым в Союзе -- собирались пересадить сердце. Но, как позже признались, не смогли «переступить через жизнь».
-- Слабость проявил.
-- ?
-- Да, слабость! Тогда уже и больного выбрали для пересадки -- с поражением всех систем сердца, получили согласие его родственников. А вскоре к нам в клинику «скорая» привезла молодую женщину с разбитой головой. Пульс еще прощупывался, но мозг уже умер. Родным ее я объяснил: больная абсолютно безнадежна, но ее сердце может спасти человека. Они не решились прямо сказать «берите», но и не говорили «нет». Вот тут бы мне и надо переступить! Не смог. Ждал, когда сердце само остановится, чтобы оживить его с помощью аппарата искусственного кровообращения. Но шли часы, агония длилась, пока не стало ясно: подключаться уже бесполезно -- агональное сердце пересаживать нельзя. Знал, что жизнь -- в мозге, а не в сердце. И в душу, которая будто бы в сердце, не верил. А все же переступить не смог. Пациент же, которого готовили к операции, вскоре скончался.
-- Но вот уже в Москве, не говоря о Западе, пересаживают сердце. А в Киеве таких операций по-прежнему не делают. Почему? Разве у нас хирурги хуже?
-- Хирурги есть первоклассные, пересадка сердца им вполне по силам -- в нашем Институте делают куда более сложные операции. Дело в другом. В Украине принят половинчатый закон о трансплантации органов. За границей все намного четче: согласия родственников для взятия сердца не требуется, главное слово -- за медиками. Если мозг мертв, а сердце (с помощью лекарств) еще работает -- пересадка возможна. У американцев даже в водительских правах делается пометка: согласен на взятие органов. Люди относятся к этому нормально. А у нас общественное мнение совершенно иное: пока бьется сердце, нельзя «отнимать жизнь». Родственники, как правило, не дают согласия на пересадку.
Да и технические вопросы не отработаны. За рубежом доноров доставляют в клиники самолетами. У нас же «скорая помощь» умирающего пациента к кардиохирургам не повезет. В Москве, кстати, с этим тоже испытывают трудности: в многомиллионном городе за год делают с десяток пересадок сердца. А в одной только частной клинике Керфера в Германии -- до 140!
Главное у нас препятствие -- организация донорства. А хирурги, реанимация, даже лекарства -- есть! И пациентов, которым требуется пересадка сердца, вполне достаточно. В очереди бы стояли…
-- Раньше в вашей клинике висело объявление: «Прошу подарков персоналу не делать, кроме цветов. Амосов». Всем было известно: здесь НЕ БЕРУТ. Скажите, это от убеждения или от воспитания?
-- Наверное, от мамы. Она была сельской акушеркой. Акушерки испокон веков принимали подношения -- «на счастье дитяти». Не о деньгах разговор -- о десятке яиц, курице, кринке сметаны. Так вот, мама НЕ БРАЛА. Никогда! Помню, однажды она швырнула с крыльца корзиночку с яйцами, которую ей насильно пыталась вручить одна «нахалка». А жила ведь мама в страшной бедности, смены белья не имела. Тетя моя как-то заметила: «Я все же побогаче была -- у меня двое штанов, а у твоей мамы одни, постирает вечером, а утром наденет». Мама была… бессребреница. Настоящая интеллигентка.
-- Считается, что бедность -- спутница зависти.
-- Это и так, и не так. Люди ведь разные. Мама была независтливая. Я тоже.
-- Несмотря на то, что смолоду бедовали и, как однажды заметили, теплый туалет со сливом «познали» только в чине профессора в 40 лет?
-- Не такой уж это большой героизм. По сравнению с мамой я все-таки прилично жил. Богатств мы с женой не скопили, разве что библиотека -- 10 тысяч томов. Но и чужим деньгам я никогда не завидовал. И не особо переживал, когда из-за инфляции все сбережения пропали. Деньги эти накопились от издания моих книг. С пациентов я не взял ни копейки.
-- Ну, а моральное вознаграждение? Простая человеческая благодарность?
-- Это приятно. Вот Аня Божко приходила -- она уже отпраздновала 30-летие своего клапана. На днях телеграмма пришла из Удмуртии: «… 28 лет клапан. Благодарю. Помню, Валя». Но даже если не благодарят, я не обижаюсь.
-- Почему?
-- Это очень интересный психологический феномен. Мне его когда-то объяснила старая докторша-гинеколог: «Иду по улице и вижу (а я ведь глазастая), как бабы, которых я спасла, на другую сторону переходят, чтоб со мной не встретиться… » То есть люди, которым спасали жизнь, чувствуют себя в неоплатном долгу перед врачом. Думают: ну что я пойду его благодарить, что ему скажу? И предпочитают не встречаться. Из скромности. Зная об этом феномене, обид не держу. Да, собственно, и сам я никогда с пациентами близкой дружбы не водил. Единственное исключение -- писатель Юрий Дольд-Михайлик.
-- Автор первого советского детектива «И один в поле воин»?
-- Да, благодаря своему разведчику Дольд стал знаменитым. Две вещи сделал для меня Дольд, не считая удовольствия от общения: благословил «Мысли и сердце» и научил пить коньяк без отвращения.
-- Хирург, испытывающий отвращение к коньяку -- это что-то… невероятное.
-- Вообще никакого спиртного организм не принимал -- с тех пор, как отпраздновали мои 19 лет в заводском общежитии. Выпил тогда вина на голодный желудок, и… на 30 лет осталось к спиртному отвращение. А Дольд научил пить коньяк для удовольствия, без тошноты.
-- А как он благословил «Мысли и сердце»?
-- Я прочел ему отрывок из будущей книги -- «Первый день». Был у меня ужасный день, когда умерла девочка с белыми бантами. Такая тоска, что нужно было напиться или выговориться. Тогда я и начал писать «Мысли и сердце». Когда перечитывал и правил, думал: «Зачем это? Так раздеться на людях! Не поймут и осудят. Спрячь!» Но спрятать не смог. Дольд выслушал и сказал: «Да ты же настоящий писатель!» Позже он помог с издательством «Радянський письменник». Но главным для меня было его «добро» на будущую книгу.
-- Ваши коллеги восприняли ее так же одобрительно?
-- Отношение хирургической общественности было очень сдержанное: зачем, мол, говорить о наших этических трудностях, ошибках. Но тем не менее один бывший доктор -- ленинградский режиссер Авербах (нас познакомил писатель Юрий Герман) решил поставить по книге фильм. Сценарий, на мой взгляд, он написал ужасный. А фильм «Степень риска» получился приличный. Так ведь актеры какие: Смоктуновский, Демидова, Ливанов-старший! Ливанов играл доктора (то есть меня). Мы, правда, с ним совершенно разной комплекции -- он мощный такой, крупный…
-- Кстати, Николай Михайлович, вы в те годы стали активно заниматься гимнастикой, бегом… Это, как сейчас говорят, для имиджа?
-- Тщеславия ради я физкультурой не занимался. Здоровье, в принципе, было неплохое. Но в 40 лет начала страшно болеть спина, я мучился. Снимок показал: позвонки деформируются. Профессор-ортопед объяснил, что это от стояния за операционным столом, и велел ездить на грязи: «Иначе будешь на карачках ползать!» Но я на грязи не поехал, а разработал гимнастику -- 1000 движений за 30 минут, которую до сих пор делаю. С этого и началась моя пропаганда здоровья.
А бегать в Ботаническом саду начал из-за собаки -- Чари, чтоб рационально использовать прогулки. Вот и весь имидж. Но форму поддерживать надо. Вот дочка у меня, молодец, занялась спортом, сбросила 16 килограммов. А внучке я как-то сделал замечание: «Смотри, какие вокруг изящные барышни. А ты?» Вижу, занялась собой. Стройная будет.
-- Вы однажды признались, что любите раннего Маяковского. «Хотите буду безумно нежный… »
-- «… Не мужчина, а облако в штанах».
-- И часто вы бывали таким «облаком»?
-- Нет, я ведь не очень эмоциональный человек.
-- Извините, не верю…
-- Ну, не бесчувственный, конечно.
-- Как вы познакомились с вашей женой, Николай Михайлович?
-- В госпитале. Лида добровольно пошла на фронт и всю войну была операционной сестрой. Появилась у нас в октябре 41-го. Высокая, симпатичная, белокурая девушка, очень застенчивая. Стеснялась еще и оттого, что совсем ослабла: голова кружилась, ходить не могла. Это от стресса -- пока выбиралась из окружения, хлебнула лиха. А чуть окрепла, уже носилась по госпиталю, как угорелая. В 44-м мы поженились. Ужасно много времени прошло: 56 лет!
-- Кто у вас в семье главный?
-- Самая главная у нас Лида. Характер у нее довольно крутой. Но, должен вам сказать, мы никогда не ругались. Скандалов, криков, оскорблений не было. Просто Лида могла надуться и несколько дней не разговаривать… Нас окончательно связала дочка. Когда она родилась, я сказал себе: все, Амосов, сиди и терпи. Есть семья, которую ты никогда и ни при каких обстоятельствах не оставишь. Я очень люблю дочь. Очень… Но и она себя показала -- буквально два года назад, когда в Германии, в клинике профессора Керфера мне сделали сложную операцию -- протезирование аортального клапана и аорта-каронарное шунтирование. Как меня Катя опекала! Без лишних сантиментов, сюсюканья, но -- героически. (В июле этого года Екатерина Николаевна Амосова была избрана членом-корреспондентом Академии медицинских наук Украины. -- Авт. )
-- Николай Михайлович, после этой операции вы прекратили свой эксперимент по борьбе со старением?
-- Нет, эксперимент продолжается. Я понемногу возобновил и гимнастику (2000 движений), и гантели. Профессору Керферу, правда, это не понравилось. Он, когда был в Киеве, осмотрел меня и сказал: «Состояние хорошее. Несмотря на ваши гири» (смеется). Омоложение невозможно. Но замедлить старение, с помощью физических нагрузок все-таки можно.
-- «Лучше не жить, чем так мучиться!» -- сейчас часто слышишь это от пожилых людей. Да и те, кто помоложе, впадает в депрессию: «Сил нет, тяжело!»
-- Конечно, тяжело переходить к рынку. Раньше тоже небогато жили -- доход на душу населения в СССР по сравнению с Америкой, Европой был в 5--10 раз меньше. Но неравенство было один к пяти. А сейчас соотношение доходов -- один к десяти, примерно 80 процентов за чертой бедности находятся. Но говорить «не хочу жить!» -- это одно, а факты -- другое. Процент самоубийств, насколько я знаю, не вырос. А депрессия… Когда один, другой, третий бесконечно говорят: «Мне плохо!», -- это передается, как инфекция. Почему в Америке эмоциональный настрой совершенно другой? Там со времен Великой депрессии установка: «Улыбайтесь!» И они действительно улыбаются.
-- Не всегда искренне.
-- Ну и что? Даже если человек натянуто, машинально улыбается, все равно в мозгу рефлекс замыкается на чувстве приятного. Фокус психики.
-- Один психолог (американец, кстати) говорил мне, что, по его наблюдениям, в странах СНГ легче переносят трудности люди верующие.
-- Бог необходим! Особенно теперь, когда социализм рухнул. Ведь если Бога нет, значит, все позволено. В человеке биологически заложена потребность доброго отношения к людям. И добрый Бог запланирован генетически в нашем сознании.
Я уже устал повторять: в школах нужно обязательно преподавать историю религии и увязывать это с моралью. Пусть потом человек и не станет ходить в церковь, но ему с детства запомнится: был такой великий учитель Христос. Я внучке, совсем маленькой, читал Библию…
-- Контрабандную?
-- Нет, другую. Библию, которую контрабандой привез из-за границы в 70-е годы, я друзьям подарил… Так вот, пошла Аня в школу. Спрашиваю ее: ну как, упоминают на уроках библейские темы? «Нет». Ни разу за годы учебы о религии не вспомнили.
-- У вас в семье были верующие, Николай Михайлович?
-- Моя тетя Катя, акушерка (такая же бессребреница, как и мама) под старость лет уверовала в Бога. Всегда была атеисткой (из всех Амосовых в церковь ходила только моя бабушка), и тут… Я как-то сказал ей, посмеиваясь: «Тетя Катя, неужели вы можете верить в такую ерунду, как описание ада? Сковороды лизать, котлы с кипящей смолой… » А она в ответ: «Коленька, ведь это пропаганда для неграмотных людей. Я так думаю: рай -- это продолжение жизни после смерти (какой -- никто не знает). Ад -- это уничтожение. Умер -- и нет тебя. Люди боятся такой полной смерти».
-- Так и сказала?
-- Замечательно определила! «Полная смерть» -- это, как сказали бы сейчас ученые, аннигиляция. Но тетя Катя и слова такого не знала… Хотел бы и я поверить в Бога. Но, наверное, не смогу.
-- А как насчет «другой жизни» -- вы о ней в «Мыслях и сердце» упоминаете? Чудеса всякие, сверхъестественное…
-- Это я уже стопроцентно не исключаю. «Другая физика» есть. И все больше появляется регистраций экстрасенсорных явлений, «чудес». Вот сейчас читаю книгу 90-летнего московского профессора В. М. Запорожца «Тайна смерти: жизнь продолжается». Он общается со своей покойной женой… Но не исключаю, что это его подсознание работает. Я сейчас переосмысливаю идеи Фрейда и Юнга: по их мнению, подсознание довольно глупо. А я полагаю, что оно намного умнее, чем кажется. «Внизу», в глубинах нашего «Я» идет перераспределение информации и процесс мышления -- не менее сложный, чем «наверху». Работаю над этим. Уже и свой сайт завел -- WWW. /CFCST. KIEV. UA/AMOSOV/. Информация и творчество -- все, что у меня осталось…
P. S. На прощание прошу Николая Михайловича подписать книгу, хоть и неказистую на вид (серенькая обложка, бумага -- хуже некуда), но очень для меня дорогую -- первое издание «Мыслей и сердца». И когда он ставит автограф, признаюсь: студенткой бегала в Ботаническом саду, чтобы увидеть живого Амосова. «В котором часу бегали?» -- интересуется он. --»В семь утра». -- «Ну-у, раньше надо было вставать, милая моя!»
Он и сейчас, в свои 87 лет, каждый день делает пробежку. И угнаться за ним трудно -- Николай Амосов обгоняет век.