В начале войны, в 1941 году, когда осажденная Одесса умирала не только от жестоких боев, но и от жажды, группа из 13 моряков-десантников получила задание захватить у немцев насосную станцию и пустить в город пресную воду хотя бы на несколько часов. На это задание шли добровольцы, потому что вернуться назад шансов не было. Одесса получила воду. Разведчики погибли. А на доме по улице Пастера, где они находились недолгое время, после войны установили мемориальную доску с их именами…
Как оказалось, погибли не все участники этой дерзкой вылазки в логово врага. Один из уцелевших тогда разведчиков -- наш сегодняшний собеседник. Фамилию этого человека можно увидеть и на обложках многочисленных поэтических сборников, и в титрах создателей кинофильмов, и в списках лауреатов Госпремии. Григорий Поженян, автор 30 книг и текстов 50 песен (в том числе и советских «хитов» «Мы с тобой два берега у одной реки», «Маки», «Если радость на всех одна… »), недавно отметил свое 77-летие.
-- Григорий Михайлович, как получилось, что вы числитесь среди погибших, память о которых увековечена на той мемориальной доске?
-- Погибли тогда не все, -- рассказывает Григорий Поженян. -- В живых остались Аннушка, Арсен, я да еще один человек, командир нашей разведгруппы Николай Горчаков. Он был ранен и не ходил с нами на это добровольное задание. А в 1947 году я получил письмо, в котором он просил прислать письменное подтверждение всех наших общих разведывательных дел, заверив его в парткоме. Он восстанавливался в партии и обращался ко мне не только как к уцелевшему разведчику его группы, но и будучи уверен, что я коммунист. Я его очень огорчил, сообщив, что никогда не был членом партии. Но характеристику, конечно, послал.
-- Вам никогда не предлагали вступить в КПСС?
-- Во-первых, я -- сын «врага народа». И когда мне предлагали подать заявление, я всегда отвечал: «А папа? Когда с папой решите вопрос, тогда и вступлю в эту организацию. А пока буду единственным беспартийным командиром разведки». И никогда не вступал в КПСС. Комсомольцем был. Но в 1948 году был исключен из комсомола по ЦУ сверху. Самое обидное, что делалось это с помощью моих близких друзей, впоследствии знаменитых писателей. Все они, кроме Юрия Трифонова, проголосовали за мое исключение. Причем среди прочих идиотских формулировок была такая: «За небрежное хранение комсомольского билета».
-- Что это значит? Вы его потеряли?
-- В том-то и дело, что нет. Всю войну я носил билет то в подметке, то еще в чем-то. Он был в госпиталях, где я лежал, три раза раненный и тяжело контуженный. Я ведь участвовал почти во всех десантах на Черном море. С этим билетом я и приехал в Литинститут. Вид у него, понятно, был ужасный. Когда мы шли в разведку, то сдавали билеты, оставляя при себе единственное удостоверение личности -- «смертный» медальон: ведь в разведке почти стопроцентная смертность. В конце августа мы высадились в Одессе, а в конце сентября уже… умерли.
Когда в 1947 году я приехал в Одессу собирать материал для сценария фильма «Жажда», меня кто-то спросил, нет ли у меня родственника Григория Поженяна? А то, говорят, на улице Пастера на мемориальной доске он значится в списке погибших. И я пошел туда один…
К сожалению, я живу среди мертвецов, потому что прошло очень много времени и все мои друзья, почти все, -- в мире ином. Да и вообще это время не для стариков. Я не убежден, что оно -- для молодых, но то, что не для стариков, -- это точно! В моей новой книге есть такие слова: «В моде черный квадрат и не нужен никто никому!»
Мои учителя, живые и мертвые, преподали мне иные уроки -- в разведках, в госпиталях, на переформировках. Поэтому мой путь от первого взорванного моста Варваровка до Белградского моста был нелегок.
-- Насколько мне известно, ваши отношения с контрразведкой были непростыми?
-- Наверное, не со всей контрразведкой, так утверждать нельзя. В 1942 году мы отдали на Черном море все, что могли отдать. Причем все время пели песню: «Мы Одессу не сдадим -- моряков столицу… » Потом: «Севастополь не сдадим -- моряков столицу… » Так вот пели и наконец сдали все города на Черном море, кроме Поти и Батуми. У меня к тому времени уже были ордена Красной Звезды и Отечественной войны, а кроме того -- орден Красного Знамени посмертно, о котором мне говорили, но я, «покойник», его еще не получал.
Между тем бои ужесточились, фашисты подступали к Москве. И из нас формировали морские бригады, которым на море негде было воевать. Для нас начиналась самая страшная война. Была тогда Кировская железная дорога, по которой перевозили все, что шло по ленд-лизу из Англии. И немцы, естественно, пытались ее перерезать. Они уже подходили к станции Лоухи. Вот тогда и сформировали нашу 67-ю морскую бригаду, лыжно-диверсионную. И бросили ее в снега. Я был командиром роты разведки. А среди нас были ребята, которые никогда даже не стояли на лыжах.
И вот однажды ко мне в землянку постучалась девочка Таня. А я был, честно говоря, не по женскому полу. Разве что несколько неудачных романов после ранений, когда я неловко и бездарно ухаживал за медсестрами. «Что такое?» -- спрашиваю. «Уголек, так меня все называли, спаси меня. За мной ухаживает начальник контрразведки -- я топлю у него. Он старик, ему 35 лет… » «Ладно, -- обещаю, -- я с ним поговорю». (Медсестры по очереди топили печи у этих «героических» ребят из контрразведки). Вызываю его на лыжню и говорю, что нехорошо, мол, так с Таней. Он возмущен: «Что такое? И вообще, кто ты такой?» Я: «Конечно, я глубоко извиняюсь, но мне придется вас убить, если что-то случится». Потрясенный, он побежал к командиру бригады, Герою Советского Союза Москвину, человеку с большим чувством юмора. Тот спрашивает: «Что, так и сказал, что убьет?» Майор: «Так и сказал: если что -- убьет». Москвин: «И убьет. У него 75 человек, и ребята все очень скорые на руку… »
А у нас тогда главной проблемой было сходить в гальюн: снега-то высокие. И вот пошел этот майор по нужде, а его мои ребята накрыли снегом -- пошалили. Он понял, что это недобрый знак. Через несколько дней -- второй раз. Кто -- неизвестно, ребята-то профессионалы. И любить контрразведчиков им было не за что, мы умирали, а они получали ордена. Кончилось тем, что он под каким-то предлогом покинул нашу бригаду.
А Таня пришла после этого ко мне и в благодарность принесла мое личное дело. Оказывается, они стояли у них в землянке. И всю войну, где бы мы ни были, за нами путешествовали наши личные дела. Я открыл свое -- на первой странице было написано красным карандашом поперек: «Внимание! Сын врага народа Михаила Арамовича Поженяна». А внизу мелким шрифтом: «Мать -- еврейка». А я-то, наивный человек, думал, что своими несчастными орденами заслонил печальную судьбу своего отца, что они мне верят. И я понял, где живу, с кем имею дело…
Когда я демобилизовался и адмирал Азаров не хотел меня отпускать, я попросил принести мое личное дело. Оно к тому времени стало очень толстым, в нем было все -- и та история, как я политрука бросил с катера в бурун…
-- А что это за история?
-- Я тогда недолгое время плавал командиром «охотника» (Военного катера. -- Авт. ), и был у меня замполит, на всех писавший доносы. И вот во время десанта вижу: нет замполита, бой идет -- а его нет. И только на обратном пути я обнаружил политрука спящим под тумбой штурманской рубки -- на нервной почве заснул, бедняга. Я обвязал его веревкой и бросил в бурун (Пенистый след за кормой корабля. -- Авт. ). Потом вытащил, естественно. Я был как раз представлен к звезде Героя Советского Союза, а из-за этого случая звания этого так и не удостоился…
-- Григорий Михайлович, ну а как же все-таки пришли стихи?
-- Война меня преследовала всю жизнь. Давило ощущение какой-то вины перед всеми, ощущение несделанного…
-- А что с вашими родителями? Отец был репрессирован, а мама?
-- Когда в сорок первом году мама получила извещение о том, что я погиб смертью храбрых и похоронен в Одессе, она ушла на войну и вернулась домой в сорок пятом в чине майора с орденом Красной Звезды и многими медалями.
… Отец вернулся в 1954 году. Был реабилитирован. Мы жили в Харькове, где до лагерей он был директором Харьковского тракторного завода, потом директором НИИ, профессором, настоящим коммунистом с 1918 года. Но когда вернулся, восстанавливаться в партии не стал. Не хотел. А когда у мамы был первый инфаркт, отец вызвал меня и сказал: «Знаешь, мне надо помириться с советской властью, тогда мы получим квартиру и перевезем маму из больницы». Он смирился с советской властью, и мы получили прекрасную квартиру.
-- Как родители относились к вашим стихам?
-- Мама читали мои стихи на всех вечерах в мединституте после войны. Единственное, до чего она не дожила, так это до того времени, когда все пели мои песни, в том числе и «Мы с тобой два берега у одной реки… » (Мало кто знает, что Григорий Поженян -- автор песен к кинофильмам «Сильнее урагана», «Путь к причалу», «Гибель эскадры», «Над нами Южный крест», «Какая у вас улыбка», «Следую своим курсом», «Разбег», «По главной улице с оркестром» -- Авт. ).
-- Воспоминания, долетающие до нас из далекого 41-го, воспоминания об обороне Одессы -- все это -- в кадрах из фильма «Жажда», снятого по вашему сценарию. Не могли бы вы вспомнить какие-то подробности из личной жизни, которые частично использовали, работая над «Жаждой»?
-- Мог бы, но не буду этого делать. Это для меня -- закрытая книга. Понимаете, когда мать Зои Космодемьянской на всех собраниях и вечерах рассказывала одно и то же -- как погибали ее дети, я ее возненавидел…
-- В «Жажде» снимался совсем молодой Вячеслав Тихонов. Это был его второй фильм, после ленты «Дело было в Пенькове»…
-- Считаю, что Тихонов -- нераскрывшийся артист. В «Семнадцати мгновениях весны» -- это красивая маска одного и того же человека, который, в основном, думает. Ходит и думает. На него все время приятно смотреть, но с точки зрения актерского мастерства он мне малоинтересен. Мне интересна Татьяна Лиознова, которая по-своему увидела войну и доказала, что не все немцы одинаковы. Она -- умница!
-- Не испытывали ли вы страха на войне?
-- Мне всегда было страшно на войне: и под Одессой, и под Севастополем, и в десантах в Новороссийск и Эльтиген. По ночам, если не ходил в разведку, я мечтал о ранении. Но не в голову или живот -- смертельно, не ниже спины -- стыдно, а в левую руку.
Сколько раз я ее, бедную, запросто отдавал и видел себя живым навеки: то с пустым рукавом, то с протезом -- кисть в черной перчатке… Но это по ночам. Утром я просыпался и вставал для всех непреложным. Я остался жить, но не смог смириться со смертями своих друзей. Не смог, не захотел смириться -- и стал поэтом.
-- Как, вот так взял и стал?
-- Почти (улыбается). С нескольких попыток я окончил Литинститут им. Горького, ставший для меня школой борьбы и побед, поражений и возвышений. В 1952 году меня исключили из Литинститута с формулировкой: «За пособничество в организации беспринципной групповщины на семинаре бывшего руководителя, ныне разоблаченного эстета и космополита Антокольского».
Это, так сказать, по-научному, а проще -- было вот как. Мне сказали, что Павел Григорьевич Антокольский -- еврей, и я должен выступить против него на собрании. Я ответил, что он -- мой учитель, у меня к нему нет никаких претензий, поэтому выступать не буду.
-- Григорий Михайлович, мы беседуем в дни, когда Украина отметила 55-ю годовщину освобождения от фашистских захватчиков, в дни 40-летия выхода на экраны кинофильма «Жажда»…
-- Да, это так. Знаете, это и радостно, и грустно. Скорее очень грустно. Это как празднование Дня Победы. Этот самый главный праздник для фронтовиков становился всегда еще и самым грустным. Не потому, что поминали павших, а потому, что наплевательски относились (да и относятся) к оставшимся в живых. Вроде, сожалеют, что не все еще померли…
Я уже живу на бис, ведь 77 -- это возраст предельный. Думаю, еще несколько лет протяну. Главное -- нужно завершить работу над новой книгой. А дальше… Слишком много я знаю, пора уже уходить.
«Facty i kommentarii «. 3 декабря 1999. Человек и общество