На всю жизнь запомнил я мудрые слова Антуана де Сент-Экзюпери из «Маленького принца»: «Ты всегда в ответе за всех, кого приручил». Вспоминаются они по самым разным поводам, но чаще всего в буднях нашей внутритеатральной жизни, когда их заполняет страшное на театре, да и в любом деле понятие -- РАВНОДУШИЕ.
Равнодушие на театре всегда убивает живые клетки любого организма, растлевает душу, оборачивается трагическим разочарованием, особенно для молодых. Ведь они действительно приходят в театр, как в Храм, они верят, что здесь обитают чувства и мысли высокие, бескорыстные, что люди здесь максимально заняты служением искусству. И вдруг… мастер, народный артист, тот, кто на сцене, вроде бы, сеет «разумное, доброе, вечное», хамит костюмерше, постоянно опаздывает на репетиции, вплоть до генеральных не знает текста, оттягивает, как может, сам момент выхода на площадку, момент игры, пускается в длинные и пустые разговоры, а после премьеры напивается до положения риз, и из него прет такое про театр, про коллег, про женщин… что хоть святых выноси.
У молодых от подобного жизненного урока возникает шок. А после нескольких таких уроков -- что очень печально, -- у них уже исчезает то трепетное, святое отношение к театру, что было ранее, и они достаточно быстро перенимают нормы и обычаи театра «со служебного хода». И вот после репетиции, перенимая опыт старших товарищей, они, молодые, «соображают» на троих, либо на четверых. Им лестно выпить с корифеями, послушать их байки, и ПОСТЕПЕННО они втягиваются в ту растлевающую атмосферу театра, противостоять которой могут лишь исключительно сильные личности.
Циничная атмосфера внутритеатральной жизни губит очень многих. Молодые быстро усваивают эту двойную бухгалтерию, когда высокие слова и призывы -- это одно, а реальная жизнь и ее рычаги -- это совсем другое. Оказывается, роль можно получить, если постараться втереться в окружение премьера или премьерши, и для этого не стоит так уж стараться на площадке. Оказывается, можно опаздывать, а то и просто не приходить на репетиции, и беспардонно лгать, лепетать что-то невразумительное про домашние обстоятельства, транспорт или головную боль. Оказывается, можно явиться в театр с похмелья, порой с сильного, и репетировать в отдалении от партнера или партнеров, держать дистанцию перед режиссером, оберегая его от винных паров. Через год молодого артиста не узнать. Равнодушие театра убило в нем ростки живого.
У Михаила Зощенко есть замечательный рассказ «Баня» о безобразиях в банном деле, о том, что один гражданин сразу в трех шайках моется -- в одной стоит, в другой голову моет, а третью рукой придерживает, чтобы не сперли. Заканчивается рассказ риторическим вопросом, мол, где эта баня, на какой улице, и ответом: «Любая за углом, которая за гривенник».
Точно так же можно спросить: где этот театр, о котором я пишу, каковы его координаты? Отвечаю: любой театр, где нет сильного и авторитетного художественного руководства, где правит бал больное актерское самолюбие, где само понятие ансамбля исчезло, «как сон, как утренний туман», а о критериях творчества забыли, как о чем-то далеком-далеком. Хорошо бы, чтобы таких театров было меньше.
Задумываются ли ведущие артисты, мастера, какую медвежью услугу оказывают они молодым, театру в целом, его будущему своим недостойным поведением, своей нравственной распущенностью, своим равнодушием? И ничего удивительного нет, если молодые года через два-три могут в гримуборных во время спектакля или репетиции перекидываться в картишки, прогуливать репетиции, заискивать перед сильными мира сего в театре и за его пределами -- устраивать свою судьбу, потому что они убедились на живых примерах, КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ.
Именно отсюда берет свое начало агрессивное, хватательное движение, что, к сожалению, наблюдается у некоторых молодых, -- звания, премии, награды, популярность любой ценой. Дело доходит до анекдотов. В театре отменяется спектакль, потому что молодой герой (героиня) хворает, а он (она) в этот же вечер выступает в каком-нибудь кабаре… Замечательный результат действия центробежных сил на театре.
И если это так, если это норма, значит, «распалась связь времен», и равнодушие зрелого актерского поколения обратным концом палки ударило по ним же самим. Они возмущены таким поведением молодых, они недоумевают: «Да как же можно… да что же это такое?.. » -- не вполне давая себе отчет в том, что это закономерный результат их эгоистического поведения на театре, развившийся в геометрической прогрессии.
Но на театре есть и было неравнодушие. Примеров самоотверженного неравнодушия немало. Никогда не забуду нравственного примера Евгении Эммануиловны Опаловой -- корифея нашего театра, -- ее трепетного отношения к каждой, самой маленькой роли. Играя эпизод -- роль матери Кречета -- в «Платоне Кречете» А. Корнейчука, она приходила в театр за два часа. Она знала, что перед спектаклем необходимо гримировать душу.
За полчаса до начала спектакля спускается за кулисы Юрий Николаевич Мажуга. Ему нужно сосредоточиться, отбросить житейские проблемы. И когда он выходит на сцену, то это уже не только Мажуга, а герой из «С вами опасно иметь дело… », из «Ревизора» или из «Кошки на раскаленной крыше». Замечательно трогательно, по-студенчески относится к каждой репетиции, к каждому вечернему спектаклю Валерия Гаврииловна Заклунная… Далее я могу перечислить многих артистов нашего театра.
Неравнодушие есть способность теребить себя, открывать душу новым впечатлениям, в жизни, на театре жадно их усваивать, интуитивно чувствовать, что я умею, а что -- нет. И совершенствоваться, совершенствоваться вопреки инерции стиля, инерции сознания, инерции традиций. Неравнодушие берет начало в даровании, иногда это результат опыта, если воля и страсть к совершенствованию не покидают тебя в процессе театральных будней.
Неравнодушие производно от сомнения, а может быть, сомнение берет свои истоки в неравнодушии. Сомнение и неравнодушие -- две родные сестры или два родных брата, переплетенные между собой неразрывно.
А вот равнодушие -- это еще и отсутствие любопытства в профессии, отсутствие страсти к ее постижению, отсутствие желания заглянуть за горизонт достигнутого.
Ах, как много артистов, да и режиссеров останавливаются на том, что они умеют, не осознавая, что остановились, что сила инерции уже тянет их назад.
Чехов как-то написал, что у каждого счастливого человека должен быть на двери некий колокольчик, который время от времени позванивал бы и напоминал, что рядом несчастье, горе, нужда, отчаяние, и что об этом надо помнить.
Так и в нашей профессии. Во все счастливые дни, когда успех нам сопутствует, когда нас хвалят и одаривают, где-то далеко в сознании все-таки должна присутствовать если не смутная тревога, то осознание, что «да, хвалят, это все прекрасно, но я-то знаю, что я и этого не умею, и этого, что в этой роли я приблизителен, и тут, и тут… » Редкие артисты продолжают работу над ролью после премьеры. Многие -- заканчивают. Далее им уже не интересно или они не знают, как это делается.
Между тем подлинная духовная работа над ролью как раз и начинается лишь после премьеры, когда вся техника освоена и можно вдохнуть в поступки героев свои сокровенные душевные движения, свои мотивы.
Уметь увлечься работой над ролью в процессе эксплуатации спектакля -- особое искусство, но только это делает и роль и спектакль живыми.
Вообще, очень трудно рождать ежевечерне в себе новые, свежие душевные движения, новые сегодняшние порывы, оплодотворяющие поступки героев, не повторять душевный настрой прошлого спектакля. Это, пожалуй, труднее всего, но лишь это делает драматического артиста подлинным творцом, лишь это уберегает его от ремесленничества.
Равнодушие -- это еще и отсутствие вдохновения, того вдохновения, что является непреложным качеством каждого настоящего художника, каждого творческого человека в любой профессии, ибо вдохновение, может быть, самый мощный стимул к познанию.
Однако вдохновение отнюдь не константно. Оно должно питаться новыми впечатлениями, когда сталкиваешься со значительными явлениями в искусстве и литературе, умножаясь на открытия в смежных искусствах.
Самое, по-моему, страшное на театре, да и в любом деле, -- это равнодушие рваческое, агрессивное, когда жажда власти, материальных прибылей и славы совершенно застилает глаза актеру или актрисе, и они приходят в театр, как в чужой дом, чтобы отбыть там положенное, а главное для них -- на стороне. На какие ухищрения они только ни идут, чтобы увильнуть от вечернего спектакля, от репетиции, от концерта. Вообще, от любого театрального мероприятия. В театр звонят слабые и сильные мира сего, обрывают телефон, просят отпустить кого-то из актеров (имярек), потому что без него (нее) срывается то ли очередная репетиция, то ли что-то еще, крайне важное в общественной жизни города. К тому же, так все это они талантливо обставляют, что, мол, они-то в стороне, они ни при чем, просто они так нужны, так необходимы власти, и это руководитель театра должен учитывать.
Не понимают эти люди, что их коллеги в театре все видят, все понимают, и у всех, кто предан театру, ничего, кроме крайнего неуважения, их поступки не вызывают.
Рваческое равнодушие, как это ни странно, может проявляться и в том, как -- руками, ногтями, зубами -- некоторые дерутся за роли. Причем, им все равно, кто будет играть рядом и как играть, и кто будет ставить. Главное, чтобы я был первым или первой, все остальное -- трын-трава.
Я часто задумываюсь: подобные поступки -- что это? Свойство души или благоприобретенное в пути из прекрасных юношеских лет в суровое ожесточенное будущее? Насколько можно с этим бороться, насколько реально это в характере победить? И прихожу к достаточно печальному выводу. Если обвальная эгоистичная коррозия дала метастазы во все душевные движения человека, то, к сожалению, это необратимо. Изменить может лишь какая-то космическая встряска.
Это заметки о РАВНОДУШИИ, об одном из самых распространенных признаков нашей эпохи. О признаке, который, с одной стороны, во многом порожден советской системой, когда «все вокруг народное, все вокруг мое», а на поверку -- и не народное, и не мое, а чье-то, скорее всего, чиновничье. А, с другой стороны, не в последнюю очередь, этот признак стал могильщиком этой самой системы.
Равнодушие в брежневские годы пронизывало все общество сверху донизу. Рефрен «А нам все равно» звучал в полный голос в самых разных кабинетах. Но -- самое главное -- звучал в думах многих и многих. И от этого форма любого дела вроде бы существовала, была в наличии, а наполнение, содержание очень часто оказывалось пустотелым. Лозунг «Где бы ни работать, только бы не работать» был девизом самых разных начальников и их заместителей, исповедовался миллионами исполнителей -- самыми разными служащими. Он въелся в плоть и кровь советского человека, он биологически был закодирован в нем. От этого белой вороной выглядели те, кто хотя бы пытался что-то сделать. Их за глаза, а то и в глаза называли дон-кихотами нашего железного века.
И сегодня достаточно прозрачно просматривается равнодушие чиновников разных рангов, стремление вновь отсидеться, вновь не принимать решение, равнодушие некоторых народных депутатов, тех, с кем приходится сталкиваться в повседневной жизни. Поразительна разница между их выспренними выступлениями в парламенте и поступками за его стенами -- проявление бессовестного загребистого инстинкта: выбивание для себя и своих ближних различных житейских благ.
Мне кажется, сегодня мы недооцениваем взрывную силу этого страшного наследия прошлых десятилетий, потому что почти в каждом из нас, из тех, кто формировался в те годы, даже в тридцатилетних, сидит этот ген -- «как бы чего не вышло». Он сковывает инициативу, сковывает бескорыстные порывы души, сковывает здоровую ноту авантюризма: «А ну-ка, мы сделаем то, чего до нас никто не сделал».
И на поверку мы снова «ленивы и нелюбопытны», хотя сами за собой этого не числим.
«Не бойтесь своих врагов -- самое большее, что они могут сделать, -- это убить вас. Не бойтесь своих друзей -- самое большое, что они могут сделать, -- это предать вас. Но бойтесь людей равнодушных, при молчаливом согласии которых совершаются все убийства и предательства». Это эпиграф к роману Бруно Ясенского «Заговор равнодушных».
По-моему, это вещие слова.