Все мы помним лозунг советских времен «Все лучшее -- детям», но мало кто знает, что в извращенном представлении Сталина и иже с ним под этим «лучшим» подразумевались каторжный труд, болезни и голод. Перед глазами адвоката Григория Гинзбурга, служившего в 1946--1951 годах секретарем военного трибунала МГБ Киевской области, прошли тысячи голодных, измученных детей, попавших под пресс советского правосудия. Первая часть его воспоминаний о том времени была опубликована в «ФАКТАХ». Сегодня мы публикуем продолжение воспоминаний известного украинского юриста о процессах того времени.
… Мы обещали читателю рассказать о такой категории дел, как дезертирство с предприятий военной промышленности. Это самое страшное проявление принудительного труда в период действия коммунистической системы, начавшееся в 1940 году под флагом борьбы за укрепление дисциплины. Тогда же была введена уголовная ответственность за самовольное отлучение с работы и за опоздание более чем на 20 минут. Правда, она не была связана с лишением свободы -- нарушители наказывались исправительно-трудовыми работами. Но это было только начало. 7 декабря 1941 года вышел сталинский указ о дезертирстве с предприятий военной промышленности -- совершенно варварский… Ведь на эти предприятия мобилизовывали главным образом детей (уголовная ответственность наступала с 14 лет). Детишки, против своей воли попадавшие на заводы и фабрики, нередко бежали оттуда домой, а там на них заводили дело. Обычно они попадали в военный трибунал 15-16-летними, и мерой наказания для них было -- 5--8 лет тюремного заключения. Причем существовал ряд директив, запрещавших применять к попадавшим под указ от 7 декабря 1941 года условное осуждение или наказание ниже минимального срока, то есть меньше пяти лет. Отношение к этому указу в трибунале, где я служил (да и, пожалуй, не только в нашем), было самое отрицательное. Подсудимых этих все очень жалели, в том числе и судьи, которые вынуждены были наказывать их пятью годами лишения свободы. Этот мерзкий указ -- с болью в сердце и со стыдом -- применялся всегда, но я не знаю случая, чтобы кому-нибудь за все годы, что я прослужил, назначили наказание, превышавшее минимум даже хоть на один месяц.
Ведь это были дети, пережившие период оккупации и послевоенные годы, которые тоже не были сытными. Они недоедали и физически были очень слабы -- все какие-то малюпусенькие, невероятно худенькие. В общем, по-человечески их было жалко до слез, но ничего нельзя было сделать…
Как же все происходило? Иногда подростков привозили в наш военный трибунал из тюрьмы под конвоем (в Киеве они содержались в Лукьяновской тюрьме). А в Умань, Черкассы и Белую Церковь, где в общих тюрьмах тоже содержалось очень много «беглецов», сессия военного трибунала выезжала на слушание. Их выводили в коридор тюрьмы, выстраивали там, и судья их опрашивал. Выяснял фамилию, имя, отчество, год рождения, дату мобилизации, номер предприятия, на которое подсудимый был послан, и дату побега. Я как секретарь заносил эти данные в протокол. Затем их спрашивали, признают ли они факт побега. Все признавали, но рассказывали при этом, как там было тяжело, голодно, холодно… Гораздо хуже, чем у них в разоренной деревне послевоенного периода. Но никто этих объяснений не слушал и не хотел слушать. Работала Система, душившая всех самым страшным образом. Мне кажется, что этот декабрьский указ 41-го -- самое красноречивое проявление войны против своего народа, целое поколение которого просто уничтожили.
И все же были попытки противодействия Системе, некоторые судьи пытались чем-то помочь этим бедным ребятам. Я, например, работал с Николаем Щиголевым -- это был самый совестливый человек в трибунале, хотя были там и другие неплохие люди. Однажды Щиголев в порядке эксперимента оправдал девочку, у которой была тысяча болезней, в том числе и туберкулез, что подтверждалось бесчисленными медицинскими справками…
-- И ее, такую больную, мобилизовали?
-- Да. И она бежала с предприятия… Ссылаясь на ее болезни, Щиголев указал в оправдательном приговоре, что девочку не имели права мобилизовывать. И что вы думаете? Последовал протест. Приговор был отменен, а судье указали на то, что вопрос, законна или незаконна мобилизация, -- не его ума дело. Суд, мол, должен только решать, дезертировал ли человек с предприятия военной промышленности. Щиголев получил тогда не только частное определение, но и предупреждение о неполном служебном соответствии.
Был на моей памяти еще очень интересный случай, когда тоже судили маленькую девчонку. Она без конца плакала. Слушал дело сам председатель военного трибунала полковник юстиции Максим Герасимович Бич (из старых коммунистов с еще дореволюционным стажем, и думаю, «Бич» -- его псевдоним со времен гражданской войны). По-моему, человек он был не очень образованный, но с хорошим сердцем. Хотя, в общем, выполнял все, что приказывали. Выборных народных заседателей у нас тогда не было, а слушались все дела коллегиально, и в суде должны были сидеть два «заседателя». Брали на эту роль кого попало -- из милиции, из органов МВД, из войск. И как правило, эти народные заседатели были безгласные… Это и называлось судом.
У дела той девочки была своя предыстория. Прежде чем мы начали его рассматривать, оно уже возвращалось на доследование, потом постановление о возвращении на доследование отменялось и т. д. Кто-то очень не хотел осудить эту девчонку -- жаль ее было до невозможности. И вот в качестве народных заседателей пригласили начальника финотдела областного управления МВД майора Карпиловского и работника этого же отдела капитана Ястремского. Я обоих очень хорошо помню. Они категорически отказались подписывать приговор этой девочке на пять лет тюрьмы. Как их Бич ни уговаривал, как ни упрашивал -- ничего! В суде они оказались впервые, чувствовали ответственность за свою подпись… На вопрос Бича: «Что же вы хотите?» -- оба заявили: «Условное наказание, только условное». Но попробуй забудь о строжайшей директиве насчет «дезертиров»! И вот, просидев часа три в совещательной комнате, Бич выносит-таки условный приговор, но, естественно, со своим особым мнением -- чтобы себя обезопасить.
А все решалось, как и сейчас, большинством голосов. Председатель обязан был написать тот приговор, который требует большинство участников заседания. Судьба этого дела была такой же, как и других в таких случаях -- протест прокуратуры, отмена вышестоящим судом и выговор председателю суда, хотя он как будто и остался при особом мнении. И девочку эту, конечно, потом осудили к пяти годам…
А еще я помню три оправдательных приговора подросткам, вынесенные Николаем Федоровичем Щиголевым и каким-то чудом оставленные в силе. Мы были с ним в командировке в Умани. Подсудимые -- трое мальчишек -- сидели в местной тюрьме. В судебном заседании выяснилось, что все трое не то по ошибке, не то еще по какой причине были мобилизованы не на военный завод, а на какое-то предприятие местной промышленности, находившееся рядом с Уманью. На суд был доставлен и директор этого предприятия со всеми документами. Он-то и сообщил, что его предприятие не военное. Но как же тогда ребята попали в тюрьму и под суд? Оказалось, что районный прокурор, враждовавший с родителями мальчишек, воспользовался своим служебным положением и возбудил против детей уголовное дело. Наш военный трибунал сообщил об этом руководству, и «мститель» был уволен из органов прокуратуры. Но самого его не судили.
Справедливости и истины ради, должен сказать, что в Киевском военном трибунале (как, наверное, и в трибуналах каждой из областей) работали отнюдь не сплошь злодеи и далеко не самые покорные исполнители требований Системы и воли начальства. Я помню только одного мерзавца из числа наших судей -- майора юстиции Игоря Николаевича Милякова, выходца из органов НКВД. Этот очень гордился тем, что в 37-м, будучи секретарем Уманского горотдела НКВД, лично расстреливал людей. Человек очень подлый и мерзкий, он был стукачем МГБ и доносил на нас. В МГБ знали обо всем, что делается в нашем трибунале, -- о разговорах, которые ведутся, о том, что дела слушаются не так, как надо (с их точки зрения), особенно так называемые контрреволюционные дела. Остальные же судьи были людьми прекрасными. И председатель наш Бич, и его заместитель Анатолий Сиротенко (впоследствии стал адвокатом), а также Карплюк, Ширяев, Некачало, не говоря уже о Щиголеве…
-- Что-то вы не упоминали адвокатов -- они участвовали в процессах над «дезертирами»?
-- Почти всегда. Но это были особые адвокаты -- они получали допуск к рассмотрению спецдел от органов госбезопасности. И если адвоката признавали человеком неблагонадежным, он, естественно, допуска не получал. Как определяли благонадежность? Очень просто. Прежде всего, это должны быть, в основном, старые члены партии, с дореволюционным стажем. Но попадались и беспартийные адвокаты, которые хорошо себя зарекомендовали перед Системой и боялись КГБ. Например, защитник подсудимой Шумской, о деле которой я хочу вам рассказать, -- старый большевик, проспал весь судебный процесс и в защиту ее не произнес практически ни слова.
-- То есть они не выполняли свою работу…
-- В массе своей -- нет, но некоторые -- да. Так вот эта самая Шумская была родом из Мироновки Киевской области. В 41-м закончила десятилетку, знала немецкий язык и потому была переводчицей у немецкого сельхозкоменданта. А поскольку она везде появлялась рядом с ним (он отдавал распоряжения, она переводила), то в народе ее называли «немецкой овчаркой». Хотя никаких вражеских действий с ее стороны не было. Более того, нашелся свидетель, который сообщил, что она предупредила его о предстоящем аресте, благодаря чему он сумел бежать, скрыться… То есть, будучи переводчицей коменданта, она вела себя, с моей точки зрения, очень достойно. Да и сам сельхозкомендант не был ни кровожадным человеком, ни карателем.
Но еще в 41-м году, в самом начале оккупации, в Мироновке немцами был повешен коммунист -- бывший директор маслозавода. Шумскую обвинили в том, что она выдала его немцам. Когда Мироновку освобождали от оккупации, местные жители сообщили о «немецкой овчарке» в проходившую воинскую часть. Военная прокуратура возбудила уголовное дело, буквально за три дня провела расследование, и военный трибунал приговорил Шумскую к расстрелу. Но все смертные приговоры должны были апробироваться Военной коллегией Верховного суда Союза ССР. Там, видимо, этих приговоров были десятки тысяч, поэтому они очень долго, порой годами держали дела у себя. А люди, приговоренные к смерти, томились в переполненных камерах смертников…
Приговор Шумской был отменен, и дело было отправлено на доследование. Но вернулись к нему только после войны, уже органы НКГБ. Начальник Мироновского НКГБ и первый секретарь Мироновского райкома партии обратились с ходатайством, чтобы это дело рассматривалось выездной сессией в Мироновке -- публично. Но на нем стоял гриф «Совершенно секретно», как и на других «контрреволюционных» делах, поэтому заседание было закрытым. И вот мы с Николаем Щиголевым рассматриваем дело Шумской. С нами приехали помощник военного прокурора и адвокат, хотя допрашивал свидетелей в основном один Николай Щиголев.
Дело слушалось зимой, в начале 46-го года. Был лютый мороз, люди стояли на улице, в помещение их не пускали, а заводили на допрос по одному. В зале сидели только начальник НКГБ, первый секретарь райкома и еще кто-то из начальства. Подсудимая постоянно утверждала, что помогала людям, что вела себя по отношению к ним порядочно, ничего против Советской власти не сделала. Но обвинение строилось на показаниях десятков людей, которые хором твердили, что Шумская была «немецкой овчаркой», пособницей и т. д. «Откуда вы это знаете?» -- спрашивает Щиголев. «Как это откуда? Все знают». -- «Ну, хорошо, а вы лично откуда это знаете?» -- «Что вы меня спрашиваете -- это знает весь город, спросите у любого». -- «Кто вам лично об этом сообщил?» -- «Да что вы ко мне пристали?» И далее в том же духе. Словом, ни один из свидетелей не рассказал ничего существенного. Ни один!
Так как никаких доказательств вины Шумской не было, прокурор произнес обвинительную речь и попросил приговорить ее не к высшей мере(!), а к длительному сроку лишения свободы. Потом выступил адвокат и потребовал смягчить наказание подсудимой, учитывая ее молодость. Щиголев же вынес оправдательный приговор этой женщине. И хотя в конце приговора была сакраментальная фраза: «Из зала суда немедленно освободить», -- Шумскую выпустили через… полгода, только после того, как отдел НКГБ дал на это разрешение.
Подобная практика исполнения оправдательных приговоров по «контрреволюционным» делам была всегда.