Каждый, кто читал Бунина, помнит, очевидно, один из его лучших рассказов «Солнечный удар» -- о том, как встретились на пароходе летом, в июльскую жару, мужчина и женщина, как между ними возникла искра чувства, почти мгновенно перейдя в страсть, как они сошли на первой пристани, приехали в гостиницу и очнулись только в середине следующего дня. Солнечный удар!
Но солнечный удар бывает не только в любви. В драматургии, в театре порой тоже случается солнечный удар, когда вдруг, внезапно для многих и для самого театра, пьеса рождается неожиданно, воспринимается зрителями как ошеломительный и внезапный солнечный удар, аккумулируя в зрительном зале мощную энергию сопереживания, страсти, когда аплодисменты возникают буквально после каждой реплики, обрушиваясь на артистов лавиной… И тогда у них, когда они выходят за кулисы, голова начинает кружиться от счастья. Подобное случается лишь в том случае, когда сценические конфликты предельно ЗАДЕВАЮТ тех, кто сидит в зрительном зале.
Таким солнечным ударом для Театра Леси Украинки была «Кафедра» Валерии Врублевской, что прошла у нас на аншлагах более трехсот раз.
Да что у нас. С триумфом она пронеслась по всей стране. Главную роль в ней сыграли Донатас Банионис, Олег Басилашвили, Михаил Ульянов, у нас -- Николай Рушковский. В году восемьдесят первом или восемьдесят втором она входила в тройку самых репертуарных пьес Советского Союза.
Мы были горды, что «Кафедра» родилась в нашем театре, что мы дали ей путевку в жизнь.
Пьеса затронула острейшие болевые точки советского общества -- двойную мораль, социальную демагогию, в масштабах чуть ли не вселенских, пропасть между словом и делом и фарисейство, фарисейство руководителей всех рангов.
Валерии Врублевской удалось уловить эту ноту двойной морали во взаимоотношениях людей и выявить ее в столкновениях на заседании одной конкретной кафедры, в одном конкретном вузе. Но оказалось, что заседание это никогда не заканчивается и все длится и длится, от Москвы до самых до окраин, на заводе, в колхозе, в театре, в любом учреждении.
Однажды мы играли спектакль на выезде, во Дворце культуры завода «Большевик». В финале, когда зрители аплодировали, на сцену выбежал взъерошенный мужчина средних лет и закричал: «Дайте мне этот сценарий. У меня в Полтаве такой же мерзавец сидит».
Что же в этой в общем-то незамысловатой истории так привлекло зрителя? Не просто привлекло -- захватило? Сюжет. Он прост. На кафедре одного педагогического вуза должны пройти предварительную защиту своих диссертаций две аспирантки. Одна из них бездарна, как сапог, но зато ей протежирует заведующий кафедрой. Вторую он просто не хочет допускать к защите, поскольку она талантливее и впоследствии может составить серьезную конкуренцию первой. Начинается борьба. Столкновение мнений. Выясняются давние и недавние достаточно неблаговидные проступки заведующего. В конце концов, большинством голосов заведующему выражается недоверие.
Все-таки, очевидно, не сюжет так манил зрителей, а то, что стояло за сюжетом, -- взаимоотношения людей, подробности. В пьесе было удивительное УЗНАВАНИЕ характеров. Но даже и не это. Автор неожиданно прикоснулся к полузапретной проблеме, которая не просто реально существовала -- пронизывала все наше общество, -- к пропасти между словом и делом.
В пьесе была наглядно продемонстрирована социальная демагогия главного героя Брызгалова, выявлена, показана и просто, и чувственно-наглядно та демагогия, которую так ненавидели и презирали все мы тогда, и варились в ней -- нечего делать -- каждый день, каждый час, вынужденно покоряясь: против лома нет приема. Не было.
Бессовестная ложь и такое же бессовестное ханжество, а отнюдь не шадровский булыжник были незаменимым беспроигрышным и убойным оружием касты неприкасаемых, этой партийной саранчи, пожирающей живые клетки общества во всех направлениях человеческой деятельности.
Низкие дела, под прикрытием высоких лозунгов, творились повсеместно. Это бесило, унижало каждого человека с нормальной психикой. Но что этому можно было противопоставить? Как бороться?
Зритель находил некое отдохновение в театре: ТАЙНОЕ СОСТОЯНИЕ ОБЩЕСТВА СТАНОВИЛОСЬ ЯВНЫМ.
Валерия Врублевская взялась за запретную тему, смело разрушила некое табу и талантливо показала обществу его лицо. «Кафедра» была зеркалом действительности, в которое, если хотел, мог всмотреться каждый.
В пьесе замечательно была выявлена непотопляемость социальных демагогов, героев того, но… только ли того времени? Казалось, в обществе существовал тогда тайный, почти масонский, лозунг: «Демагоги всех учреждений, объединяйтесь!» И они объединялись. Они нюхом чуяли друг друга, протягивали друг другу руку, подстилали соломку, спасали…
Кроме чисто театрального, «Кафедра» стала явлением общественной жизни страны, и даже, если хотите, явлением политическим. Впервые за много лет со сцены была сказана правда о многих нравственных язвах советского общества. Если хотите, «Кафедра» была предостережением властям, если бы… если бы они были способны услышать, понять, осмыслить. Но… социальная глухота давно уже стала нормой нашей жизни, та глухота, что, в конце концов, привела к крушению империи.
В этой пьесе театр психологической публицистики заявил о себе в лучшем своем, подлинно творческом качестве. Автор дал блистательный для театра материал, и уже делом театра было им по-хозяйски распорядиться. Мне кажется, мы справились с пьесой, и ее сценическая жизнь оказалась на удивление долгой.
На моей памяти было два таких стопроцентных угадывания драматургией сценической публицистики болевых точек общества. Первый раз -- в шестьдесят пятом, когда мы поставили пьесу Павла Загребельного «Кто за? Кто против?» И позднее -- в конце семидесятых, в «Кафедре».
При всей разнице стилевых, стилистических манер и в «Кто за? Кто против?», и в «Кафедре» зримо присутствует, живет в каждой строчке драматургического материала истовая ненависть к фарисейству как к способу жизни, к способу выживания. К тому фарисейству, от ЦК партии до жилконторы, свидетелями которого стало наше поколение.
Впрочем, были и отличия. Сатирическая мощь Загребельного, конечно, сильнее. Но в «Кафедре» были еще и судьбы героев. Было понятно, как жили они до того рокового дня, до часа икс, когда пришлось проявить себя на кафедре, и угадывалось, что с ними будет завтра. Это угадывание вызывало то негодование, то сочувствие, приближало к нам героев или отдаляло.
Мимикрия образованного мещанина, его хамство, приспособляемость, животная выживаемость в самых разных ситуациях приближала главного героя «Кафедры», профессора Брызгалова, к классическому герою Мольера, что стал явлением нарицательным. К Тартюфу. Снова и снова поражались мы тому, как живо тартюфство в человеке, как оно лихо перешагивает через века и победно шествует, утверждаясь прежде всего там, где царит авторитаризм.
Когда мы репетировали, то и представить себе не могли будущий успех спектакля. Впрочем, его почти никогда нельзя угадать. Мы просто увлеченно работали, нас объединяла и роднила ненависть к брызгаловщине, потому что рядом, совсем близко шествовала брызгаловщина по жизни, перекрывая кислород многим живым идеям, живым начинаниям, ломая, коверкая судьбы, наши судьбы, в том числе. Азарт показать этого чудовищного монстра при свете прожекторов во всей его неприглядности, безусловно, вдохновлял нас, рождая многочисленные детали, приспособления, подробности. Они согревали нас своей узнаваемостью, подчас окрыляли.
В «Кафедре» у Врублевской возникал еще один глубоко запрятанный мотив, мотив неявный, скрытый, но при внимательном вчитывании проступал он довольно отчетливо. Мотив этот можно было бы определить как жажда власти.
Как легко человек готов взять и берет на себя руководство делом, к которому он абсолютно непригоден, которого он в совершенстве не знает. Как ожесточенно он борется за то, чтобы сберечь себя на вершине, подольше «порулить» кафедрой, театром, заводом, экономикой, страной, не имея ни малейшего понятия, как это делается. Сколько неисчислимых бед приносят такие люди.
Брызгалов не может руководить кафедрой, он просто не умеет, у него способностей нет. Но он руками и ногами держится за кресло, пост, зарплату, привилегии и еще за возможность властвовать над людьми. Ах, как это сладостно! И как прибыльно! Он глотку перегрызет тому, кто стоит у него на пути. Здесь все способы сгодятся: лесть, шантаж, подкуп, подлог. В этом своем качестве Брызгалов неистребим.
Редко в каком другом спектакле было столько значительных актерских удач, как в «Кафедре». Прежде всего, Николай Николаевич Рушковский -- Брызгалов. Он удивительно сумел передать мимикрию приспособленца, ту волшебную его приспособляемость, которая подчас обескураживает и ставит в тупик. Это с одной стороны. А с другой, ему удалось передать мощную и наглую нахрапистость демагога, взявшего на вооружение самые нравственные категории человечества. Он был и нежный, и жесткий, и насмешливый, и жалкий. Глаза у него были то стальные, то добрые. Обаятельная улыбка сменялась оскалом ненависти. Он умел обманывать, был влюблен в себя. Он был страшен. Уродливое порождение современного Тартюфа. С одним отличием. У Тартюфа хоть была страсть к женщине. Было вожделение. У Брызгалова и этого не было. У него была одна страсть -- власть. Удержаться у власти, потому что, кроме того, чтобы руководить, он ничего не умел, руководить в понятии советском -- болтать и ничего не делать.
Артист счастливо нашел для своего героя очень индивидуальную походку. Двигался Рушковский-Брызгалов энергично-упруго, как на мягких, хорошо смазанных рессорах, походка пружинила все тело, создавала некую агрессивную подтянутость и в то же время готовность к отражению любых атак.
Герой Рушковского был постоянно настороже. Эта стойка стала для него привычной. Он поначалу чрезвычайно располагал к себе, этот Брызгалов, он умел обаять, он был и приветлив, и доверителен, и демократичен. И вдруг -- куда девались вся его мягкость и видимая интеллигентность, когда речь заходила о его интересах. Внезапно, без всякого перехода, он становился нахраписто, по-хамски жесток, груб до крика. Из глубины души вылезало мурло даже не мещанина, а какого-то воровского пахана. Рушковский-Брызгалов умело и мгновенно надевал на себя нужную маску и в новом обличье являлся миру. Психологически зловещий стриптиз души выявлялся различными способами сценической выразительности, подчас эксцентрикой, которая, безусловно, присутствует в даровании Н. Рушковского.
Когда я ставил «Кафедру», мне почему-то все время вспоминались «Варвары» Горького, внутренний цинизм Цыганова, Черкуна. По сути, Брызгалов Рушковского был то Цыгановым, то Сусловым или Басовым из горьковских же «Дачников».
Хотя Брызгалов циник иной эпохи, иного полета. В отличие от Цыганова, он не страдает. Никогда. Оттого неудача, срыв -- только неудача и только срыв. И он тут же способен возродится, словно Феникс из пепла, в ином городе, на другой кафедре.
По-моему, это была одна из лучших работ Николая Николаевича в то десятилетие.
Как обломовщина объемнее и страшнее одного конкретно взятого Обломова как типа, так и брызгаловщина шире конкретных проявлений одного Брызгалова как личности. Брызгаловщина -- стиль жизни целых поколений, она въелась в память и кровь страны, людей. Она страшна и часто была непобедима. Рушковский сыграл не только конкретного, одного человека. Он создал тип.
Но не только Рушковский. Все артисты играли в этом спектакле очень хорошо. Даже не играли. Жили. Существовали во времени и в пространстве КАФЕДРЫ. Они знали этих людей, членов кафедры, знали их привычки, им были близки их боли, печали и радости. Они сами были ими. В какой-то мере.
Очень хорош был одинокий, молчаливый неудачник Гурин (Николай Александрович Досенко). Закрытый, застегнутый на все пуговицы человек, привыкший покоряться, загнавший свою внутреннюю правду глубоко внутрь души. Он принял условия игры Брызгалова, условия игры общества: мысль, слово, дело -- все отдельно. Но и его можно, оказывается, допечь. Взрывной протест Гурина против Брызгалова был неожиданным для заведующего кафедрой -- мощный монолог о жизни, о собственном лакействе, о попрании его начальником всяческих нравственных принципов. Этот монолог прерывался аплодисментами почти после каждой реплики, а я думал тогда о том, как много сидело в зале -- каждый вечер -- потенциальных гуриных. И как они хотели правды! И как они сочувствовали ему на сцене! Их аплодисменты были не только благодарностью. Они еще и выражали протест против той системы жизни, в которой сами существовали, протест пассивный, но все-таки протест.
Был у нас в спектакле еще и мини-Брызгалов, Брызгалов в юбке -- Евграфова, -- в филигранном исполнении Анны Тимофеевны Николаевой. Сутью характера была животная приспособляемость, умение угадать желание начальника, следовать ему, развить это желание, подчас доводя его до абсурда. Нужды нет, что желание это позорно-нечестное. Эта грань его желания, этот ракурс просто не берется в расчет. Но при всем том героиня Николаевой была само обаяние, сама естественность, непосредственность, наивность. И оттого особенно опасна. Эдакая мурлыкающая кошечка, которая вдруг цапнет лапкой и… поминай, как звали.
В спектакле как-то неожиданно случился редкостный актерский ансамбль. В памяти возникают буквально все исполнители. В манере острой характерности выделялись Наталья Ковязина, Лидия Яремчук, нота иронии была отдана Евгению Паперному, драматический нерв остро чувствовали Александра Захаровна Смолярова, Надежда Петровна Батурина, Изабелла Ильинична Павлова. В «Кафедре» верно и сильно сыграл Андрей Подубинский. В «Кафедре» же был счастливым дебют в нашем театре Нади Кондратовской.
Потом, что со мною очень редко случается, я ставил «Кафедру» в Ленинграде, в БДТ, с Олегом Басилашвили, и в Новосибирске с замечательным Валерием Харитоновым. Но первая моя «Кафедра» -- она рождалась в Киеве, в стенах Театра Леси Украинки.
И я не погрешу против истины, если скажу, что все-таки нам, тем, кто работал над спектаклем, «Кафедра» подарила солнечный удар вдохновения, принесла немало положительных эмоций. В том числе, и автору пьесы, В. Врублевской.
«Facty i kommentarii «. 2 октября 1999. Культура