Спустя почти 70 лет после того, как под именем Жанны Вернигоры похоронили другого ребенка, чудом спасшаяся от расстрела женщина начала процедуру получения статуса жертвы Холокоста
Когда в мае 1942 года всех евреев села Березовая Рудка на Полтавщине вели на расстрел,
С тех пор прошло без малого 70 лет. Вернулся с фронта муж Мотри Опанасьевны Николай Иванович Стегний. А муж Беллы Антон Трофимович Вернигора геройски погиб, спасая детей. В Житомире его именем даже названа улица. В семье сельских учителей Мотри и Николая Стегниев выросли пятеро детей — трое мальчиков и две девочки — Аня (в селе ее звали Галей) и Лида. Лида пошла по стопам родителей и стала учительницей, а любимица отца Анечка — товароведом. О том, что она не дочь Мотри Опанасьевны и Николая Ивановича, Анна узнала только после смерти отца. Мотря Опанасьевна, оставшись наедине с убитой горем дочерью, тихо сказала: «Ты меня не раз спрашивала, кто такая Белла, на которую, как говорили в селе, ты так похожа. Так вот, она твоя настоящая мать».
— Дальше я ничего не слышала — потеряла сознание, — рассказывает Анна Николаевна. — Я тогда сильно заболела, у меня обнаружили эпилепсию и даже дали инвалидность. Так сказались на мне все потрясения — и смерть отца, и известие, что моя дорогая мама — не мама мне вовсе. С мамой Мотрей мы тогда крепко поссорились, и она уехала к сестре Лиде. А я начала вспоминать
Отец всегда любил меня больше, чем Лиду и братьев. Когда он вернулся с войны, меня обрили наголо, чтобы папа не видел мои черные кудряшки. А когда волосы отросли, мамина сестра тетя Шура как бы шутя стала называть меня цыганочкой и часто просила сплясать. Папа так и не узнал, кто я. Мама боялась, что, узнав правду, он обвинит ее в том, что она не уберегла родную дочку, и уйдет.
А вот родители отца, которые жили с нами, знали правду обо мне. Дед Иван Левкович меня очень любил и всегда защищал. «Ничего, малая, прорвемся», — говорил он мне, гладя по голове. Бабуся Явдоха, донская казачка из-под Ростова, называла меня «жиденям» и даже хотела раскрыть отцу мою тайну, но дед строго-настрого ей запретил.
Папа меня очень баловал. Я еще училась в школе, а он покупал мне только-только появившиеся тогда французские духи «Фиджи» — аж за 25 рублей, по тем временам большие деньги. И это в то время, как моя учительница душилась одеколоном «Ай-Петри» за рубль двадцать. В райцентре в магазине, когда поступал какой-то редкий товар, дефицит, как его тогда называли, его обязательно оставляли папе — продавщицы знали, что он всегда покупал эти вещи мне. Детство у меня было счастливое. Никто не ограничивал мою свободу, разве что бабуся иногда ругалась, гоняла — тогда, спасаясь от нее, я вылазила на самую верхушку высоченной шелковицы и, раскачиваясь на ветвях, горланила украинские песни. Соседи говорили: «О, знов Явдоха дитину загнала».
— Но ведь когда Мотря и Белла обменялись детьми, это кто-то видел
— Многие видели. Мама позже вспоминала, что о предстоящих погромах ее не раз предупреждали полицаи. Они помогали ей потому, что мама спасала их после пьянки от немецких побоев — работала лаборанткой на маслозаводе и отпаивала их сывороткой со сливками. Как-то ночью один местный полицай постучал в окно и сказал: «Спрячьте ребенка, а то в участке говорят, что ваш уже бегал, а этот маленький. Я-то молчу, но не один я видел». Мама взяла мел со щеткой и написала на воротах «тиф» (немцы этого очень боялись), а потом мы ушли в окопы на огородах.
Полицаи приходили еще раз, чтобы предупредить, что немцы будут искать по хатам евреев и коммунистов. Перед облавой мамина сестра тетя Шура посадила меня на плечи и ушла на болото, в камыши. Всю ночь простояла там со мной на плечах, пока опасность не миновала. После той ночи у тети до самой смерти болели ноги — она их застудила в воде.
Где-то через месяц-два после расстрела евреев меня крестили. Не для того, чтобы отлучить от еврейской веры, а чтобы спасти. Немцы ведь в первую очередь ликвидировали некрещеных, потому что считали, что некрещеными в селе могут быть или коммунисты, или евреи. В церковных книгах сохранилась запись о крещении Анны Стегний.
Меня любили дома, хорошо относились все соседи. Помню, одна наша соседка долго смотрела на меня, когда я играла на улице, и вздохнула: «Как ты все-таки похожа на Беллу». Я прибежала домой, спросила у тети Шуры, кто такая эта Бэлла, на которую я так похожа. Ни слова не говоря, тетя побежала к соседке, а я, крадучись, следом за ней. На меже у нас росло много молодых вишенок, они переплелись густыми ветвями, образуя стену. И вот Шура, как сейчас помню, стоит по нашу сторону этой стены и говорит соседке, что-то делавшей на своей стороне: «Еще раз скажешь дытыни о Белле, задавлю и под этими вишнями закопаю». Внушительно так говорит. Больше я ни разу не слышала от людей ничего такого.
— Ваша родная, биологическая мать, еврейка, была замужем за украинцем. Выходит, антисемитизма в селе не было?
— Многие тогда переженились и жили вроде бы дружно. Но был в нашем селе и такой случай. В тот же день, когда погибла моя мать, 18 мая
Рассказ Анны Николаевны подтвердила директор Березоводудского музея Валентина Гончар.
— Этот дед испугался за свой дом, хозяйство, боялся, что немцы, узнав, что они скрывали мальчика, все сожгут, — рассказывает Валентина Васильевна. — В итоге их родной сын, выживший на войне, узнав, что сотворил отец, домой не вернулся.
Валентина Васильевна показывает братскую могилу, в которой лежат расстрелянные фашистами евреи. Второй в списке погибших числится Жанна Вернигора.
— В школе я всегда была отличницей, — продолжает Анна Николаевна (Фото) — А когда пришло время выбирать, где учиться дальше, родители объяснили, что Лида уже учится в городе, а выучить двоих денег нет. И я ходила в техникум недалеко от дома. С Лидой у нас всегда было соперничество. Помню, мне справили новое платье, и я его не носила, берегла, чтобы поехать в санаторий, куда мне дали путевку. В утро отъезда открываю шкаф, предвкушая обновку, — а платья там нет. Оказывается, накануне приезжала Лида и, не спросясь, схватила его. Я тогда долго плакала, а мама меня утешала, дескать, сестра живет далеко от нас, ей трудно — пусть берет все лучшее, мы все-таки дома, нам родные стены помогают.
Однажды я попала в больницу, мне вырезали аппендикс, но шов загноился, мне было очень плохо, требовалось переливание крови. Врач вызвал маму, чтобы она сдала ее для меня. Мама пришла очень взволнованная, долго о чем-то говорила с врачом в кабинете и вышла от него с распухшими от слез глазами. Кровь мне тогда переливали от другого донора. Сейчас-то все знают, что у матери и дочери могут быть разные группы крови, а тогда кто ж знал.
Но зов крови действительно существует. Ведь из всех парней, которые за мной ухаживали, я полюбила именно Есю Когана. Мы с ним познакомились в Березовой Рудке, на похоронах. Когда я сказала дома, что выхожу за него, бабуся сказала: «Бачиш, Мотько, жидiвська кров крiпша». Еся был хороший муж, хороший отец, жаль, рано умер.
За юной красавицей Беллой до войны ухаживал односельчанин Мотузко, он ее очень любил. Потом Бэлла вышла за Антона, а Мотузко после войны уехал в Прибалтику, в Латвию, и там женился на дочери местного министра образования. Как-то в Юрмале, уже после войны, он встретил родных сестер Беллы Жанну и Рэту и рассказал им, что в Березовой Рудке растет их племянница, считавшаяся погибшей. Жанна и Рэта приехали на Полтавщину, пришли в дом Стегниев, когда дома были только Мотря Опанасьевна да Аня-Жанна.
— Однажды приехали две женщины и, посмотрев на меня, сказали маме: «Вылитая Белла, отдайте ее нам», — вспоминает Анна Николаевна. — Мама тут же отослала меня под каким-то предлогом, а когда я вернулась, женщины засобирались уходить. Правда, мы все вместе сфотографировались на память.
Ту фотографию, как и все другие свидетельства происхождения Ани, Мотря всю жизнь прятала. Только перед смертью сельская учительница призналась, что молчала всю жизнь, потому что боялась — сначала фашистов, а потом советскую власть. И Николай Иванович, и Мотря Опанасьевна доживали свой век у Ани в Одессе, куда она переехала, закончив техникум и выйдя замуж. «Пять детей у нас, а мы при ней на старости лет голову приклонили. Значит, хорошо воспитали, в любви. Обижалась ты, доця, что я тебя каждый год на братскую могилу весной водила, а теперь ты меня поймешь», — писала Мотря Стегний в своем последнем письме.
После смерти родителей Анна Николаевна начала ходить в синагогу, ей близка еврейская культура, ее сын с семьей живет в Израиле. Зов крови. Но даже после того, как она узнала правду о своем происхождении, Анна Коган ничего не рассказала братьям и сестре.
— Неужели они узнают, что вы им не родная сестра, только из «ФАКТОВ»?
— Да. Ни мама, ни я ничего братьям и Лиде не говорили.
— Но летом вы посетили сельский музей в Березовой Рудке, в экспозиции которого есть фотография, сделанная в мае 1942 года, за десять дней до расстрела евреев. На ней — вы и расстрелянная Белла Вернигора.
— Мама сделала эту фотографию, чтобы послать на фронт отцу. Когда я увидела свою родную мать, ноги стали тяжелыми, а внутри все как будто замерло Из музея, как мы когда-то с мамой Мотрей, я пошла к братской могиле. Теперь я понимала: на этой могиле она плакала о своей дочке, а меня приводила, чтобы я вспоминала маму.
Мотря Опанасьевна Стегний, конечно, спасла меня, любила и всей своей жизнью заслужила, чтобы ее назвали праведницей мира. (И в Израиле, и в Одессе, где я сейчас живу, есть аллеи праведников мира, на которых увековечены имена тех, кто во время Холокоста спасал евреев. ) Она прекрасная, любящая, святая женщина, ее любили все — соседи, семья, ученики.
В отношении же себя я начала процедуру получения статуса пострадавшей во время Холокоста. Недавно все документы, свидетельские показания, подтверждающие то, что я — дочь Беллы Вернигоры, уже отосланы в Израиль. Жду ответа. Раньше я не предпринимала никаких шагов в этом направлении, но недавно, когда я сломала руку, в хеседе (еврейский благотворительный фонд. — Авт.) мне отказались бесплатно наложить гипс. Сказали: «Ты же не жертва Холокоста, тебе не положено». А разве мое имя на могильной плите не доказательство этого?