Летние каникулы для каждого школяра — лучшее время года. Все в эти дни делается с радостью, все восхищает и изумляет. Правда, когда читаешь воспоминания мемуаристов XIX века о каникулах, видишь, как изменились главные события лета, например, те же походы в лес за грибами. Рассказы киевлян той эпохи воспринимаются почти как сюжеты из жизни Древнего Рима…
Прекрасное описание гимназических каникул XIX века оставил известный земской деятель Виктор Хижняков. В течение нескольких лет он выезжал на лето в имение своего дяди в село Юров на реке Здвиж в 60 километрах от Киева по старому почтовому тракту.
«Среди лета мы иногда всей семьей отправлялись в казенный лес собирать грибы и ягоды, — вспоминает мемуарист. — Выезжали с утра, взяв самовар и запас провизии на целый день. Тетушка обыкновенно оставалась у табора и руководила кулинарным делом, а все остальные спешили разбрестись по лесу, постоянно весело перекликаясь, чтобы никто не отделялся от компании и не заблудился в большом темном лесу. Каждый, из соревнования с прочими, спешил наполнить свою корзинку.
К вечеру целые возы нагружались прекрасными грибами, душистой лесной малиной, черной смородиной и редкой в наших лесах брусникой. Ужинали уже вечером при свете костров, на обратном пути я укладывался в повозку и немедленно засыпал. Проснешься, бывало, от сильного толчка, посмотришь на звезды и через секунду снова засыпаешь. Никогда в жизни я не испытывал такого сладкого сна».
На каникулах дети начинали понимать, что знания можно черпать не только из книг, но из самой жизни. Например, из бесед с интересными людьми, из их рассказов о прошлом. Об этих первых шагах по лабиринтам людской премудрости Виктор Хижняков пишет так:
«Пасечником был очень старый дед Кирилло. Я любил приходить к деду ночевать в его шалаше на душистом сене. Придешь, бывало, пораньше, когда дед печет картошку и варит себе кулеш, сядешь возле огонька и попросишь рассказать что-нибудь про старое время. Дед любил поболтать, особенно когда я приносил ему в пузырьке немного водки, и долго рассказывал мне о запорожцах, которых он помнил, о давних запорожских походах, о которых во время его молодости говорил его дед, о жестокостях прежних помещиков и о том, как в войну 1812 года он был солдатом, как они гнали неприятеля из России и как мерзлых французов «складали в сажни».
Гимназиста, умевшего слушать, каникулы учили многому. В том числе и тому, чего не могла дать учебная программа.
В XIX веке история и культура Украины не изучались ни в гимназиях, ни в университетах, и тем не менее учащаяся молодежь неплохо знала украинский язык, фольклор и предания народа. Что-то узнавали из книг и от родителей, но более всего обогащало общение с народом. Легендарный артист балета Сергей Лифарь рассказывал о своих летних впечатлениях так:
«Слушая народные песни и наблюдая народные красочные обряды-празднества, подолгу живя в усадьбе бок о бок с крестьянами, я прикасался к чистому ключу древней вековой культуры… Еще более узнавал я прошлое и от деда — живого свидетеля и хранителя старины. Дед рассказывал о прошлом Украины, о том, как наши предки, чубатые, бритоголовые запорожцы, носились по Черному морю в утлых чайках, грабили турецкие берега, ходили степью на крымских татар и вместе с войсками Яна Собесского громили под Веной полчища Сулеймана Великолепного… Видел я в детстве и пожелтевшие выцветшие грамоты с восковыми печатями, данные Лифарям украинскими гетманами и кошевыми атаманами великого Войска Запорожского».
Общим увлечением интеллигенции второй половины XIX века было так называемое хождение в народ. Студенты и профессиональные революционеры вливались в народную среду, чтобы посеять в ней зерна вольнодумства и бунта. Гимназисты же просто стремились сделать для простых людей что-нибудь полезное. Например, облегчить им путь к знаниям. Живя летом в усадьбах, они собирали вокруг себя сельских детей и учили их грамоте, счету, знакомили с основами естествознания.
«Урок начался, — вспоминает известный краевед Николай Анциферов о своем «хождении в народ». — Ребята сидели вольно, кто на скамейке у стола, кто на траве под дубами. Все они были неграмотными. Возраст самый разнообразный — от шести до 12 лет. Среди них были уже знающие буквы, это те, кто пришли первыми… Мы разделили наших учеников на группы, по степени их успеваемости. Утренние занятия состояли из обучения азбуке, арифметике и разучивания стихов. Ребята читали хором и нараспев. Как отрадно было видеть их радость, когда из букв получались слова, а из слов — фразы или когда решалась задача.
Наши занятия с ребятами не кончались утренними часами. Вечером мы с сестрами садились на холме и поджидали наших ребят. Они прибегали, уже поужинав, после захода солнца. Кто-нибудь из нас рассказывал сказку или легенду. Иногда я объяснял строение цветка или говорил о солнце, луне и звездах, которые одна за другой вспыхивали на небе. А ребята называли нам полевые цветы, рассказывали свои сказки. Потом, когда сумерки сгущались, все пели хором. Хор не смолкал и тогда, когда они гурьбой шли к деревне».
Гимназистов, не выезжавших за город на летние каникулы, выручали книги. Всякий уважающий себя гимназист обзаводился собственной библиотечкой и значительную часть свободного времени проводил за чтением. Зимой читали дома, а в летнее время совмещали чтение с отдыхом в парке на лавочке.
Вот как описывает каникулы в городе Константин Паустовский:
«В те дни, когда в Купеческом саду не было концертов, я уезжал на Днепр или на окраину города, в заброшенный парк «Кинь Грусть». Он принадлежал киевскому меценату Кульженко.
За две-три папиросы сторож впускал меня в этот парк — совершенно пустынный и заросший бурьяном…
Я забирался в самую глушь, где стоял заброшенный дом, садился на ступеньки террасы и читал.
Воробьи возились у меня за спиной. Я часто отрывался от книги и смотрел в глубину парка. Дымный свет падал среди деревьев. Я ждал, я был уверен, что именно здесь, в этом парке, встречу свою незнакомку.
Но она не приходила, и я возвращался домой самым длинным путем — на трамвае через Приорку и Подол, потом через Крещатик и Прорезную улицу.
По дороге я заходил в библиотеку Идзиковского на Крещатике. Летом там было пусто. Бледные от духоты молодые люди с мокрыми усиками — приказчики Идзиковского — меняли мне книги. Я брал книги для себя и для бабушки. При тогдашнем моем состоянии мне хотелось читать только стихи. А бабушке я приносил романы Шпильгагена и Болеслава Пруса.
Я возвращался домой на Лукьяновку усталый и счастливый. Лицо горело от солнца и свежего воздуха».
Для любителей подобного вида чтения в городских садах устраивались павильоны с газетами и книгами. Самый популярный из них находился в университетском ботаническом саду неподалеку от входа со стороны Бибиковского (ныне имени Шевченко) бульвара. В советское время он работал еще после войны, потом обветшал, его снесли, но нового на этом месте так и не построили. Эпоха чтения на свежем воздухе ушла в прошлое.
В начале ХХ века наряду с культом книги стал формироваться и культ тела. Поначалу их антагонизм чувствовался не так сильно, как теперь. Было даже время, когда они мирно сосуществовали. Физически развитые люди интересовались литературой, наукой и искусством, а заядлые книгочеи время от времени бросали свои «талмуды», играли целыми днями в городки, ездили на велосипедах, гоняли мяч во дворах или на пустырях.
В эту пору возникли игры, требующие серьезной тренировки и приучавшие игроков к элегантному спортивному поведению. Одной из таких игр был теннис, но больше всего тогда любили крокет.
«Мы, — писал Константин Паустовский, — играли в крокет около дачи… Часто игра затягивалась до темноты. Тогда на крокетную площадку выносили лампы.
Нигде так не ссорились, как на крокете. Особенно со старшим моим братом Борей. Он играл хорошо и быстро становился «разбойником». Тогда он крокировал наши шары и загонял их так далеко, что подчас мы их вовсе не находили. Мы злились и, когда Боря целился, бормотали: «Черт под руку, жаба в рот!» Это заклинание иногда помогало, и Боря промахивался…
Обычно на крокете собиралось все дачное общество, даже обе собаки дяди Коли, Мордан и Четвертак, прибегали посмотреть на крокет, но предусмотрительно ложились за соснами, чтобы не подвертываться под шары».
Об увлечении крокетом и другими играми пишет сестра писателя Михаила Булгакова Надежда Булгакова-Земская: «Летом у нас на даче (в Буче под Киевом) процветал крокет: играли со страшным азартом, играли, бывало, до темноты, кончая при лампах. Мама принимала участие в этих крокетных турнирах наравне с нами; играла она хорошо. Затем крокет отошел на задний план, пришло общее увлечение теннисом. Это была дорогая игра. Ракетки и мячи покупали мы, старшие дети, на заработанные нами деньги. Стали постарше, не бросая крокета и тенниса, увлеклись игрой в винт. Играли и в шахматы, и в шашки, в доме процветали «блошки» — настольная игра».
Вслед за теннисом пришел футбол. «В старших классах гимназии, — замечает Булгакова-Земская, — Михаил Афанасьевич увлекся горячо, как он умел, новой игрой — футболом, тогда впервые появившимся в Киеве; а вслед за ним и младшие братья стали отчаянными футболистами. А мы, сестры и наши подруги, «болельщицами» (тогда этого выражения не было)».
Нынче дети играют в компьютерные игры, книг почти не читают, не спят летом у костров, не собирают гербариев, не слушают под звездами старых преданий и легенд. Отдыхают с большим комфортом… Вот только с уходом простых вещей не теряют ли они что-то очень важное?