Ровно 70 лет назад, 8 сентября 1941 года, началась блокада Ленинграда
Одним из самых страшных эпизодов Великой Отечественной войны стала блокада фашистами Ленинграда, длившаяся 872 беспросветных дня. В осажденном городе, отрезанном от внешнего мира, люди гибли от голода. Только за первую блокадную зиму 1941-1942 годов в Ленинграде от недоедания скончались 252 тысячи человек… Умирали спокойно, как будто засыпая. А остальные, полуживые люди, не обращали на них никакого внимания, сознавая: не сегодня завтра эта участь ждет каждого.
Блокадницам Клавдии Ильиничне Татариновой и двум ее дочерям, Вере и Наталье, удалось пережить первую, самую тяжелую блокадную зиму. Наталья Татаринова поделилась с читателями «ФАКТОВ» воспоминаниями об этой трагедии.
— Где вас застала война?
— В 1941 году мне было 13 лет, — вспоминает жительница Фастова Наталья Татаринова. — Вместе с родителями и старшей сестрой Верой я жила в поселке Луга под Ленинградом. Мама преподавала в нашей школе физику и математику, была классным руководителем 10-го класса. В июне у десятиклассников полным ходом шли выпускные экзамены, и мама целыми днями пропадала на работе. Выпускной вечер назначили на 22 июня…
Когда в 12 часов дня Вячеслав Молотов объявил по радио о нападении Германии на Советский Союз, мы не очень-то и расстроились. Были уверены, что это ненадолго…
Мой папа, Степан Федорович, получил бронь как геолог. Перед войной он работал «в поле» в Мурманской и Архангельской областях. Благодаря папиным посылкам с икрой, сушеными белухой и красной рыбой питались мы вполне сносно, хотя некоторые семьи в нашем поселке недоедали. А мама даже открыла на меня и сестру по сберкнижке. Чтобы со временем, поступив в институт, мы могли купить себе на родительские сбережения новые пальто, платья и туфли. В войну геологические экспедиции, где работал и мой отец, продолжали заниматься поиском полезных ископаемых для военной промышленности.
*Учащаяся Архангельского фармацевтического техникума Наталья (на переднем плане) с сестрой Верой и отцом — Степаном Татариновым. 1946 год
— А как вы оказались в блокадном Ленинграде?
— Мы уехали в Ленинград в августе 1941-го. О блокаде тогда никто и не думал. Нашим переездом руководила мамина приятельница Агния Семеновна. Именно Генуля, как мы называли тетю, легко убедила нас, что Ленинград фашистам ни за что не отдадут.
В летних платьицах и туфельках, с небольшими узелками в руках, мы выехали из Луги, оставив там весь домашний скарб, в том числе старинные книги в нашей библиотеке. Зато по команде сознательной Генули сорвали с крыши толь, завернули в него все 35 томов собрания сочинений Ленина, сложили в ящик и закопали. Чтобы ценность не досталась врагу.
Как только сошли на перроне Витебского вокзала в Ленинграде, у Агнии Семеновны раскрылся фанерный чемоданчик и из него выпали галеты и шоколад, которые ей выдали в НКВД перед командировкой на подпольную работу в Павловск. Конечно же, дефицитные продукты сразу привлекли внимание бдительных граждан. Генулю забрали в милицию, но после проверки документов отпустили. Тетя работала в тылу врага до 1943 года, пока ее не арестовали немцы. Там же, в Павловске, ее и повесили…
— Где же вы остановились в чужом городе?
— Нас приютил мамин товарищ в комнатке на Английском проспекте. Школы, естественно, закрылись, работы не было. Чтобы получить продуктовую карточку, мама устроилась в госпиталь. Я ходила ей помогать мыть полы, стирать окровавленные бинты и одежду больных. Раздеть и помыть раненого без рук или ног стало для нас обычным делом. Сейчас от одного вида таких увечий я пришла бы в ужас. А в блокадном Ленинграде, набирая в Невке воду из проруби, спокойно отталкивала бидончиком труп с присосавшимися к нему рыбешками — балтийской корюшкой…
После того как в наш дом попала бомба, мы перебрались в эвакопункт. Обычно такие пункты организовывались в школах. В классах жили по десять и больше семей. Спали на столах, под которыми хранили убогие пожитки. В то время едой уже никто не делился. И никто никому не сочувствовал, потому что от голода чувства притупляются. Хорошо, если блокадник умирал в начале месяца. Тогда его пайка оставалась родным. Умершего же под конец месяца прикрывали одеялом, будто спящего, и для маскировки сами спали рядом с ним. Люди исхитрялись, чтобы получить карточку покойного на следующий месяц.
— А это всего лишь 125 грамм в день?
— До конца 1941-го выдавали по 250 граммов хлеба на человека. Но с нового года норму уменьшили до 125. И то приходилось сутками выстаивать в очередях, чтобы отоварить карточки. Хлеба-то на всех не хватало!
На рассвете меня укутывали во все, что было, и отправляли за хлебом. Я брала с собой чистенькую тряпочку, которую стелила на чашу весов: не дай Бог, пропадет упавшая крошка! Мы с сестрой быстро съедали хлеб, мама же прятала свой кусочек под подушку. Говорила: «Что-то не хочется» или «Живот болит». И мне, отупевшей от голода, было совершенно безразлично, ела она или нет. Через час мама доставала хлеб и делила его на три части. Мы с сестрой проглатывали свои, третий мама заворачивала в тряпочку и прятала. Чтобы через час опять его разделить.
Однажды у нас случилась царская трапеза: мама нашла на помойке дохлую кошку, ободрала и сварила… Надо сказать, что кошки и собаки практически сразу исчезли с улиц блокадного Ленинграда.
Как-то утром по дороге за хлебом мы обнаружили труп лошади. Те, у кого был нож или какой-то твердый предмет, стали резать и рвать мерзлую конину. А у меня, кроме варежек, ничего не оказалось, и, обливаясь горькими слезами, я пошла дальше.
— Вы не пытались вырваться из Ленинграда?
— Мы были абсолютно уверены, что город номер один, каким мы считали Ленинград, не сдадут. Но в 1942 году ленинградцам стали предлагать еду за переезд по замерзшей Ладоге на Большую землю. Жильцов эвакопунктов вообще никто не спрашивал. Хочешь не хочешь, всех вывозили в приказном порядке. В апреле 1942-го нас привезли к Дороге жизни в числе последних.
К каждой кучке блокадников на берегу Ладоги подходили водители полуторок и командовали: «У кого есть золото, деньги, спирт, садитесь!» Мама отправила меня к одному из шоферов: «Скажи, что у нас есть золото и спирт!» Соврала ради нашего спасения.
В кузов набилось столько людей, что, если бы машина качнулась, кто-то мог бы вывалиться. Я оказалась наверху и хорошо видела, как шедшая навстречу машина с продуктами ушла под воду. Тихо, без криков о помощи и без возгласов ужаса очевидцев.
На противоположном берегу нас действительно накормили. Каждый получил по килограмму хлеба или полкило сухарей. Тем, у кого была посуда, наливали суп или борщ. Остальным насыпали кашу. Я сняла с головы платок и натянула его под черпаком с кашей. Мне досталось и несколько кусочков голландского сыра, а хлеба не хватило.
Затем вывезенных из города рассадили по теплушкам и отправили в центр России. Мама лежала полностью опухшая от голода и большую часть пути находилась в забытье. Но во время остановки на безымянном полустанке вдруг пришла в себя: «Нам здесь выходить!»
Сойдя с поезда на безлюдной маленькой станции, мы обессилено опустились на рельсы. У появившегося обходчика мама спросила о деревне Малые Алабухи Рязанской области, родине отца. Это может показаться невероятным, но село оказалось в 15 километрах от полустанка.
Из нас троих двигаться могла только я. Отправляя меня в деревню за помощью, мама напутствовала: «Ничего не бойся! Найдешь Татариновых, скажешь, что умирают жена и дочь Степана. Пусть пришлют за нами подводу».
Я была одета в плюшевую курточку, на голове — вязаная шапка со свисающими длинными ушами, на ногах — привязанные веревками калоши. Все, кто встречался мне на пути в село, как по команде давали какую-то еду…
В Малых Алабухах первыми меня увидели две женщины, которые, округлив глаза, спросили: «Бабка, вы к кому?» Голодная блокадная зима сделала из меня, 13-летней девочки, старуху. Крестьянки довели меня до избы Татариновых.
Подводу за мамой и сестрой родня отправляла два или три дня подряд. Весной 1942-го в тех краях был сильный разлив и дороги полностью затопило. Когда наконец добрались, мама уже умерла. Похоронили ее на деревенском погосте.
— После голодной ленинградской зимы на Рязанщине было сытнее…
— Мы с сестрой совестились объедать родственников, у которых подрастали десять детей, и однажды ночью сбежали. Решили добираться в Архангельск к отцу.
Боже, на кого мы тогда были похожи! В волосах и всех швах нижнего белья клубились вши. Чтобы избавиться от чесотки, мы отправились в баню. Но женщины оглядели нас с головы до ног и выгнали. Чтобы самим не заразиться… Отца мы все-таки разыскали.
— Как сложилась ваша жизнь после войны?
— В 1946 году отец переехал из Архангельска в Украину, работал преподавателем в Белоцерковском сельскохозяйственном институте. Когда немного обжился, пригласил к себе: «Бросай все и приезжай! Окончишь институт!» Я в то время работала в Курганской области, куда меня направили после окончания Архангельского фармацевтического техникума. Сельскохозяйственные науки мне не очень нравились, зато здесь давали стипендию, а ведь на пороге стоял голодный 1947-й! Второй раз в моей жизни появились карточки. Но мы, голодные и кое-как одетые, не унывали. Разбирая развалины, орали патриотические песни и верили в светлое будущее… Правда, до сих пор без хлеба кушать не могу. Если его нет, я за стол не сажусь.