Известный украинский чтец отмечает 50-летие творческой деятельности
В 60-80-х годах прошлого века без Анатолия Паламаренко не обходился ни один концерт. Сейчас Анатолий Несторович преподает в Национальной музыкальной академии Украины имени П. И. Чайковского. По-прежнему с удовольствием выступает перед публикой, читая поэзию любимого Тараса Шевченко. И даже не вспоминает о грядущем творческом юбилее — 50 лет на сцене!
- 50-летие творческой деятельности с размахом будете отмечать?
- Считаю, что моя карьера началась не во времена выступлений в филармониях и театрах полвека назад, а в сельских домах культуры, что произошло значительно раньше, когда мне было лет восемь.
- Анатолий Несторович, говорят, что гениальные люди рождаются в трудные времена. Когда началась Великая Отечественная война, вам было всего два года. Что сохранилось в памяти о тех годах?
- Хорошо помню войну, когда мы прятались от бомб в погребе. В нашем доме поселился немецкий солдат. Однажды он подошел ко мне, трехлетнему ребенку, погладил по голове. Мне это не понравилось, я схватил палку и изо всех сил ударил его по ноге. Моя мама все видела. Она бросилась к нему, крича: «Пане! Вiн малий, малий!» Немец посмотрел на меня. Затем пошел в свою комнату, взял шоколадку и принес ее мне. Ее запах я помню до сих пор… Как и аромат немецких консервов и сигарет. Может быть, поэтому я не курю, а по старинке нюхаю табак.
Моего старшего брата Алексея забрали в армию совсем юным. Когда его рота проходила мимо нашего городка Макарова (Киевская область. — Авт. ), брат попросился переночевать дома. Его отпустили. Я спал рядом с ним. А на следующий день очень плакал, когда он уходил. Чувствовал — больше не увидимся. Он погиб.
Сколько страдала моя мама! Есть очень красивая песня о чайке, птенцов которой забрали проходившие мимо чумаки. Чайка просит их вернуть: «Ой ви, чумаченьки, ви ще молоденькi, вернiть мо∙х чаїняток, вони ще маленькi!» Нечто подобное пережила моя мама. Отец попал в Бухенвальд. Старшую сестру угнали на работу в Германию. Мои душевные переживания связаны прежде всего с мамой. Она была необыкновенно артистичной, несмотря на то, что всю жизнь тяжело работала. Мама потрясающе готовила, причем из ничего. Особенно это ценилось в послевоенные годы. Слава Богу, мы не голодали, ведь у нас была корова. Я часто пас ее. Бывало, выпасешь буренку — и быстрее домой, чтобы маме похвастаться. Заходишь во двор, мама посмотрит на сытую корову, улыбнется… Для меня это была самая большая награда. Как сейчас аплодисменты зрителей.
- Отец не вернулся из концлагеря?
- К счастью, вернулся! Спасло то, что он был отличным сапожником. Хорошие мастера нужны даже в лагерях. Рассказывать о Бухенвальде отец не любил. Однажды я ездил туда на экскурсию. Накупил много открыток и привез отцу. Увидев их, он прямо вздрогнул.
Я много в жизни повидал. Испытал огромную радость и большое горе. Поэтому и говорят обо мне: «Паламаренко может довести как до смеха, так и до слез». Чувство юмора мне передалось от мамы и бабушки Федосеи. Не было человека в селе, которого бы она не спародировала. Ее все называли Хведоськой.
- Деваться некуда, пришлось идти в артисты…
- Ну да! Еще в школе я был очень ярким ребенком. Ростом, правда, долго не выходил, к тому же страдал от избыточного веса, за что одноклассники называли меня кабаном. Зато благодаря таланту рассказчика попал в клубную самодеятельность. Гастролировали по селам, выступая при керосиновых лампах. Ездили на возах, зимой — на санях. Как весело было! А главное — полезно. Сколько людей приходили на нас посмотреть! Стены в помещениях были мокрые. После концерта нам накрывали столы: немного сала, подсолнечного масла, самогона… Это было время, когда каждый день пели песни о Сталине… В 1953 году, когда вождь умер, многие люди плакали, но я почему-то оставался безразличен.
- Закалившись самодеятельностью, вы сразу решили поступать в театральный?
- Да, но с первой попытки в театральный институт я не попал. Зато поступил в Белгород-Днестровский культурно-научный техникум. Жил в общаге. Условия были ужасные. Голодные студенты спасались халвой, которую запивали небольшим количеством воды и заедали крошечным кусочком хлеба. Когда я приехал домой, родители меня не узнали, таким стал худющим.
Проучившись в техникуме один год, я решил зайти в театральный институт, вдруг примут. И мне действительно говорят: «Подавайте документы». Мечта сбылась!
- В советское время «на Паламаренко» ходила вся партийная верхушка.
- Мне приходилось выступать перед многими достойными людьми. Должен сказать, Петр Шелест, а потом Владимир Щербицкий меня любили слушать. Даже несмотря на то, что однажды я прочел довольно пикантную юмореску во время правительственного концерта, в период, когда американцы высадились на Луну: «Iшов п'яний серед ночi — добре десь напився. Коли бачить — повний мiсяць в калюжi вiдбився. А п'яному, як малому — все у дивовижу. Сiв в калюжу та й говорить: «На мiсяцi посиджу». Узрiв сержант мiлiцi∙ опудало п'яне: «Ви чого ото в калюжi розсiлися, пане?» «Не в калюжi я! — п'яниця крутнув головою. — Я сиджу на мiсяцi — ось вiн, пiдi мною!» Сержант глянув в ту калюжу. «Добре, — каже. — Згода! Зараз тобi, соколику, пришлем лунохода!» Все очень смеялись на концерте. Но когда речь зашла о том, чтобы пустить юмореску в телеэфир, ее сняли. А знаете, почему? Не хотели этим подтвердить, что Союз «сидить у калюжi».
Щербицкому я очень нравился. Никогда не забуду, как на первомайской демонстрации я нес сына на плечах, а на трибуне был Владимир Васильевич. Он подал мне, тогда еще начинающему артисту, руку — поздороваться.
В тридцать лет мне дали звание заслуженного артиста Украины, еще через десять лет я стал народным. Женившись, жил в настоящей трущобе. Но это продолжалось недолго. Сначала мне дали одну квартиру, потом вторую, третью. Тогда, в семидесятых годах прошлого века, главой Совета министров был Владимир Семичастный. Я пошел к нему просить новое авто — на старом «Запорожце» ездить было просто невозможно. И что вы думаете? Мне дали новую «Волгу»! Шикарная машина на то время. В этом отношении мне очень везло, все партийные деятели относились ко мне прекрасно. Не знаю, чем я их привлекал: то ли своей непосредственностью, то ли любовью к Украине, а может, работоспособностью. Во времена Советского Союза я принципиально не произнес ни одного слова на русском языке!
- Заслужить особое отношение партийных чинов и не нажить завистников очень сложно…
- Очевидно, они у меня все-таки были. Особенно, когда я ехал на своей черной «Волге». Наверняка это кого-то задевало. Однажды на меня написали донос, пришлось ехать в Министерство культуры разбираться. Но это были такие несуразные враки, что даже чиновники поняли: не стоит это дело рассматривать.
- А когда ездили в Америку, на вас доносов не писали?
- Обошлось. В 1969 году меня и еще двух артистов отправили в турне по Канаде и Америке. Я выступал перед нашей прокоммунистической диаспорой. Как они меня слушали! Ходил и по местным магазинам. Договорились с диаспорой: она нас кормит, а мы тратим суточные на свои нужды. У меня было двести долларов, на которые я купил своей жене кучу вещей, а сыну — настоящего робота. Какое изобилие было в магазинах! И главное — с американцами можно торговаться.
- Как вы познакомились со своей женой?
- Мне дали бесплатную путевку в дом отдыха. Однажды, играя в городки, я увидел красивую большеглазую девушку и начал оказывать ей знаки внимания. Но мне пришлось столкнуться с определенными трудностями. Хоть я и учился в театральном институте, но оставался селюком. У меня не было хорошей одежды, о манерах и говорить нечего. К счастью, это не помешало нам пожениться. Вначале трудно приходилось. На родителей я не рассчитывал, они и без меня бедствовали. Прошло время, прежде чем я начал зарабатывать нормальные деньги.
- Вам посчастливилось гастролировать с легендарными артистами…
- Я знал великого тенора Николая Гришко (к Владимиру Гришко он не имеет никакого отношения), которого называли украинским Карузо. С Дмитрием Гнатюком мы до сих пор общаемся. Он сейчас лечится, сломал ногу. С Павлом Глазовым и Степаном Олейником общался. Это были замечательные писатели и хорошие люди. Читал их юморески. Часто концерты устраивались в санаториях, куда приезжал и Степан Иванович. Заприметив меня, он непременно подходил и рассказывал что-нибудь интересное, к примеру: «Приехал как-то в санаторий один фактурный голова. Ему приписали гидромассаж. Он начал принимать процедуру, а потом говорит медсестре: «Сестричко, можете трiшки вкрутить краник, бо не встигаю ковтать».
Посчастливилось общаться и с великим украинским актером Николаем Яковченко. Его я копирую лучше всех. Как он любил юмор! Как искрометно шутил! Словами не передать, нужно показывать. Он приходил ко мне в общежитие в день стипендии и своим неповторимым густым голосом произносил: «Толя! Разреши пригласить тебя на стакан вина». Я отвечаю: «Николай Федорович, сегодня стипендии не было. Один рубль в кармане». «Тогда на полстакана», — не унимался Яковченко. Как-то у него спросили: «Николай Федорович, сколько вы за жизнь выпили водки?» На секунду задумавшись, Яковченко ответил: «Не переплыву!» Помню, встретил он меня на Крещатике и говорит: «Толя! Дай мне ответ, для чего у человека спинной хребет?» — «Для того, чтобы голова в штаны не упала!» — «А знаешь, для чего у человека в носу перегородка? Чтобы козы не паровались!» Он получал удовольствие, когда люди при встрече с ним улыбались.
Возле Театра имени Ивана Франко несколько лет назад поставили памятник Николаю Федоровичу. В этом есть и моя заслуга. Однажды я плыл на одном теплоходе с украинскими художниками, артистами и писателями. Мы беседовали, пили прекрасное вино. Я начал вспоминать Яковченко. Причем не только печатные выражения и анекдоты. А спустя некоторое время люди, которые были на теплоходе, пригласили меня на открытие памятника. Своими историями я вдохновил их на идею о памятнике.
- Вам удалось в жизни все, о чем мечталось?
- Да. Кстати, нынешний год для меня особенный. Ведь Украина отмечает 195-ю годовщину со дня рождения Тараса Шевченко и 200 лет со дня рождения Гоголя. У меня есть потрясающая программа, с которой хочу выступить. Григор Тютюнник (известный украинский новеллист. — Авт. ), которого я очень любил, давал мне свои неопубликованные новеллы для чтения со сцены. Григор негодовал, что я не спешу выступать с ними: «Чого не читаїш?» — «Гришенька, работаю с произведениями Шевченко». — «А, ну тодi давай, але потiм будеш читати новели». Считаю своим долгом прочесть Тютюнника со сцены. Он и сам прекрасно рассказывал. За ним в буквальном смысле можно было записывать.