Исполнилось 90 лет со дня рождения выдающегося украинского писателя Павла Загребельного
При жизни Павло Архипович не расставался с иконой святой Варвары, которую считал своей заступницей — ведь так звали и его маму. «Я рано остался без матери, — рассказывал писатель в интервью „ФАКТАМ“. — Потом была очень злая мачеха. Потом — голод. Потом — война. В 1942-м я, раненый лейтенант артиллерии, попал в плен и два с половиной года провел в немецких концлагерях… А после войны еще 16 лет был „человеком второго сорта“: ведь те, кто находился в плену, считались, по постановлению Сталина, „предателями Родины“. Меня всячески преследовали. Это было мучительное время. И именно тогда я начал писать. Очевидно, потому и взялся за перо, что в жизни было так много горя».
Из написанного им можно составить целую библиотеку. Свыше сотни оригинальных произведений! 29 романов (среди которых ставшие бестселлерами «Роксолана», «Диво», «Я, Богдан», «Пiвденний комфорт», «Юлiя»), десятки повестей, новелл, эссе, сценариев, пьес… Его книги переведены на 23 иностранных языка. Сам писатель владел английским, немецким и всеми славянскими языками.
Последней изданной при жизни писателя книгой был сборник его эссеистики.
— Загребельный подарил мне эту книжку, она называется «Думки нарозхрист», — рассказывает Иван Драч. — И это «нарозхрист», мне кажется, отражает его натуру. Распахнутость! Так, бывает, в духоту вдруг ворвется свежий ветер и распахнет, растреплет нам сорочку…
— Известно, что Загребельный, став редактором «Літературної газети» (нынешней «Літературної України»), неузнаваемо ее изменил. В 1961 году он рискнул напечатать вашу поэму «Нiж у сонцi». А узнав, что «неблагонадежного» студента Драча преследуют в университете, не побоялся взять вас к себе на работу?
— Да. Он постоянно рисковал, печатая всех шестидесятников. До меня в газете публиковали Коротича, Винграновского, Сынгаивского… «Нiж у сонцi» Загребельному принес Иван Дзюба, с чьим предисловием она и вышла. После публикации я, что называется, проснулся знаменитым. Загребельный рискнул взять меня в штат — сразу на должность заведующего отделом художественной литературы. И вот однажды приходит ко мне один маститый литератор со своими сонетами, весьма посредственными. Я давай ему лекцию читать — о сонетах Франко. Он посмотрел на меня ошарашенно — как это так, молодой нахал учит его, классика, писать стихи?! И… пошел жаловаться в Союз писателей. Тут же в спилку вызывают Загребельного и начинают распекать: ты кого там в газете держишь?
— И что, Павло Архипович уволил вас?
— Нет. Я еще год проработал в газете, но уже в должности литсотрудника, после чего поступил на Высшие сценарные курсы… Всю жизнь Павло Архипович очень хорошо ко мне относился. Будучи в руководстве Союза писателей, он добился, чтобы мне и Евгену Гуцало дали жилье. Мы получили на двоих четырехкомнатную квартиру. Наши семьи обрели крышу над головой. А позже я получил уже отдельную квартиру в писательском доме на улице Суворова. Помню, только вселился, на пороге появился Загребельный с тяжелым свертком в руках. Разворачивает и бросает мне под ноги… ковер: «Iван, будь здоров!» И тут же ушел, оставив меня наедине с роскошным подарком.
*"Елла — моя головна перемога", — говорил о любимой жене Павло Архипович
— Как именно?
— Они вдвоем стояли на балконе многоэтажного дома, и вдруг Загребельный, уцепившись за перила, повис над землей. И говорит: «Или ты дашь слово, что выйдешь за меня, или я сброшусь вниз». «Не бросайся!» — сказала ему любимая.
То, что студент Днепропетровского университета Павло Загребельный с первого взгляда влюбился в свою однокурсницу Эллу Щербань, заметили и однокашники, и преподаватели. Высокий, худющий первокурсник следовал тенью за изящной золотоволосой девушкой. Так вышло, что ее отец, видный партийный работник, в ту пору поддержал молодого Владимира Щербицкого, только начинавшего политическую карьеру на одном из днепропетровских заводов. Данное обстоятельство сыграет свою роль спустя годы, когда Щербицкий станет партийным руководителем Украины. Но об этом первокурсник Загребельный, разумеется, знать не мог. И думал об одном — как завоевать сердце любимой. «Елла, оце був полон, — признается он на склоне лет. — Із методичною артпідготовкою, обхідними маневрами, важкими боями, з відступами і несподіваними атаками. Елла — моя головна перемога».
Пять университетских лет они были на «вы». «Я не одразу закохалася в Павла, — напишет Элла Михайловна уже после смерти мужа. — П'ять років навчання і п’ятдесят вісім років, прожитих разом, — протягом усього цього часу я закохувалася у нього. А після смерті… відкриваю для себе нового Павла Загребельного. Коли мені хочеться поговорити з ним, я читаю його книжку. Ось метелик прилетів і сів на крісло, де сидів мій чоловік. Я дивлюся на нього і спілкуюся з Павлом на рівні тонких матерій».
Однажды Павло Архипович Загребельный заметил удивительную вещь: стоило ему задумать книгу, как неожиданно приходила помощь и «подсказка» от разных людей, так или иначе причастных к теме. Случалось, он вдруг получал в подарок старинный словарь, необходимый именно в этот момент. И сам замысел будущего романа «подсказывался» самым неожиданным образом. В 1974 году, рассказывал писатель, он тяжело заболел и поехал лечиться в Ивано-Франковск. В больничной палате провел месяца три, дописывая, несмотря на недуг, роман «Евпраксия». И тут выяснилось, что все в больнице — от главврача до санитарки — прочитали буквально все им ранее написанное.
«Кров для аналізів брала у мене медсестра Люба Вовк — сама кров з молоком, карпатська яскрава врода і порода, i теж запекла читачка моїх писань, — вспоминал Павло Архипович. — Люба перша з усіх моїх читачів запитала мене:
— А чому ви не напишете про нашу Роксоляну?
— Про Роксолану? — здивувався я. — Але я про неї майже нічого не знаю.
— То я вам розкажу.
— Звідки ти про неї знаєш?
— А я теж з Рогатина, як і Роксоляна.
Я запам’ятав цю розмову, бо не забуваю ніколи людей, з якими зустрічався і говорив…"
Появлению на свет его «Роксоланы» предшествовала колоссальная работа: поиск архивных документов, вхождение в мир ислама. «Два года я изучал Коран, труды выдающихся академиков-тюркологов — нашего Агатангела Крымского и россиянина Гордлевского, читал турецкую поэзию, — рассказывал писатель в интервью «ФАКТАМ». — Съездил в Турцию — вместе с ученым, профессором. Побывал во дворцах султана. В гареме провел целый день. Говорю гиду: «Вот на этой стене были фрески Беллини». Гид удивилась: «А откуда вы знаете? Действительно, Роксолана приглашала художника, чтобы он нарисовал фрески. Сейчас на их месте восточный орнамент…»
Будущую книгу он всегда выстраивал мысленно — сравнивал это с постройкой города. А затем ставил на колени пишущую машинку «Колибри» и… печатал текст практически без правок и без черновиков. Случалось, проводил за машинкой по 18 часов в сутки. «Когда он писал роман, окружающего мира для него не существовало, — вспоминал друг Загребельного писатель Анатолий Димаров. — Девчата из столовой в ирпенском Доме творчества говорили: „Боже, Боже, ему что ни принеси, он съест и спасибо скажет“. Павлу можно было, наверное, и кукурузный кочан подсунуть — сжевал бы… Когда завершал роман, звонил домой и говорил жене: „Элла, забери меня!“ Приезжала верная Элла и увозила его, полуживого, в Киев с толстенной, на полторы тысячи страниц, рукописью».
— Однажды Загребельный заметил: «Я не принадлежу к людям завистливым. К моему великому счастью, жена моя тоже не знает этого унизительного чувства». А ему самому завидовали? — спрашиваю у Ивана Драча.
— Конечно, завидовали. Он вел себя так свободно, независимо, как, пожалуй, никто другой в Союзе писателей. Боялись его острого языка, убийственных подчас реплик. За глаза его ругали, в глаза лебезили. Вообще, среда писательская, особенно в советское время, была очень непростая… Загребельный, можно сказать, находился на двух полюсах. Он сам пережил много горя и знал массу людских трагедий. И в то же время, по причине благосклонности к нему Щербицкого, знал, что такое власть. Без этого знания он бы никогда не понял человека власти, каким был Богдан Хмельницкий. И не написал бы прекрасного романа «Я, Богдан…» Кстати, после выхода этого романа Борис Олийнык написал на него разгромную рецензию в московской газете «Советская культура». И среди наших писателей разгорелась прямо-таки битва из-за героя книги.
«Відтоді, як Богдан Хмельницький на віки (дякувати Богові, не навіки) прикував козацького воза до московської імперської колісниці, куди було подітися козацьким дітям, народженим з розумом і талантом, щоб виявити перед світом той розум і талант?» — с горечью вопрошал Павло Загребельный в своем очерке «Роксоланство». И отвечал: «Лише до царських столиць, до імперських департаментів, на Красну площу і на Невський проспект. І йшли не так брати, як давати…»
Тема «роксоланства» — существования украинцев на чужбине — не отпускала его до конца дней. Тревожили, казалось бы, простые, а вместе с тем самые важные вопросы. Кто мы, украинцы, в историческом измерении? Где заканчивается наша национальная слава и где начинается национальный позор?
Последние три года Павло Архипович очень тяжело болел, читать сам не мог — его глазами была жена… За несколько дней до смерти, в декабре 2008 года, выслал нескольким коллегам-писателям свою книгу «Думки нарозхрист» с прощальными письмами. В одном из писем спрашивал: «То що ж ми — народ чи отара?»
Сегодня, к счастью, на этот вопрос уже можно ответить.
P.S. На днях в Киеве открыли мемориальную доску Павлу Загребельному.