Российский писатель, журналист Дмитрий Глуховский на своей странице в «Фейсбуке» рассуждает, как народ, который двадцать лет вроде бы жил свободно, которому дозволялось (впервые за всю его тысячелетнюю историю) вольнодумство и возможность выбирать себе веру и идеологию, может за несколько месяцев скатиться не просто в советские времена, а в какое-то Средневековье
«Помню, всего два года назад я любил порассуждать: вот как, интересно, немецкий народ, который не просто гордился — кичился своей сложнейшей культурой, утонченной и мудрой литературой, передовой философией, гуманистической традицией — своей великой, без лести, цивилизацией, — смог всего за два десятка лет совершенно озвереть и превратиться сначала в толпу, а потом в стаю, смог разучиться думать, поверить необаятельному людоеду и произвести его в свои национальные вожди, а затем приняться с немецкой систематичностью и любовью к порядку истреблять живых людей другой крови?
Мне интересен был тут не Гитлер, а простые немцы: почему добропорядочные граждане готовы оскотиниться, зачем им нужно сдавать соседей в концлагеря, и почему им так легко оказывается возить своих детей в присланных из Биркенау опустевших детских колясках? Я старался, но никак не мог понять, какие детали человеческой души тут в ответе.
Моя собственная страна тоже прошла через тоталитаризм, через репрессии; но в сталинском Союзе, мне кажется, какой-то другой механизм действовал: там, за счет массовости и непредсказуемости репрессий, людям внушался животный ужас, они совершенно теряли способность здраво рассуждать и сопротивляться, и покорно ждали, кого Молох сожрет следующим.
И вот год назад мне показали, как это бывает. Как народ, который двадцать лет, вроде бы, жил свободно, которому дозволялось (впервые за всю его тысячелетнюю историю) вольнодумство и возможность выбирать себе веру и идеологию, может за несколько месяцев скатиться не просто обратно во времена советские, диктаторские — а дальше, глубже — в какое-то уже и вовсе Средневековье.
Оказалось, всего-то и нужно для этого: превратить телевидение из средства информации в средство пропаганды. Это было сделано: одновременно грубо, примитивно — и мастерски. Йозеф Геббельс мечтал бы располагать таким инструментом, как современное российское ТВ. То, на что Геббельсу потребовалось десятилетие, у нас провернули за год. Народ оказался готов к этому. Готов поверить, что мы окружены врагами. Что нас хотят раздробить на куски, оккупировать, колонизировать, высосать нашу драгоценную нефть и наш любимый газ. Сожрать нас и переварить. Добить нас и поднять над Кремлем звездно-полосатый флаг.
А почему мы им поверили, почему купились на такую иногда очевидную ложь? Ведь мы не проиграли по-настоящему Холодную войну. Ведь нас не оккупировали враги, не обязали нас платить миллиардные репарации, американские морпехи не прошли победным маршем по Красной площади и никто не отобрал у нас обратно Калининград. Откуда взялось это ощущение национального унижения, поражения, которое и раздули телеканалы?
Конечно, разваливается и тонет империя, которую триста лет собирали. Ни одному народу прощание с империей не давалось легко — даже венгры до сих пор никак смириться не могут. И да, выяснилось, что вся система ценностей, в которой нас растили, идеология — оказались вдруг ошибочными. Но главное — у людей в новой России не было чувства избранности, уникальности, величия, не было ощущения принадлежности к силе, которую уважают и боятся все в мире и которая этот мир меняет.
Русский человек никогда не был по-настоящему свободен: в личной жизни, разве что, и то далеко не всегда. И никогда он не был сыт. И никогда государство не позволяло ему ощутить уважение к себе. Во все времена это уважение заменялось на гордость за свою страну. Основанную, разумеется, на пропаганде.
А в последние годы страна никаких новых поводов для гордости не давала, только для презрения и сомнений. Именно поэтому все с большим размахом и помпой государство праздновало каждый год День победы 9 мая. Не случилось в новейшей истории России никаких побед более важных, чем победа СССР над гитлеровской Германией. Миф о борьбе с фашизмом и победе над ним стал главным идеологическим мифом современной России, главным объединяющим фактором для разношерстного, многонационального населения нашей страны. Вот и весь психоанализ.
Но неужели этого достаточно, чтобы девять из десяти моих сограждан вдруг поверили в то, что миллион человек на киевском Майдане — таких же людей, как и любой российский телезритель — получал зарплату от Госдепа США? Поверили. И поверили, что в Киеве к власти пришли настоящие фашисты, лубочные, из старого кино про войну. Поверили в грубо намалеванные истерические пропагандистские сюжетики про распятых украинскими фашистами на площадях восточноукраинских городов маленьких детей.
Поверили в то, что Крым, если бы мы его аншлюсом не присоединили, отняли бы американцы и разместили в Священном Севастополе свой какой-нибудь Шестой флот. Даже мои образованные друзья в это верят! Говорю им: никому не нужен Севастополь! Турция, у которой армия российской не уступает, полвека уже член НАТО — и контролирует полностью Босфор и Дарданеллы. Никому не нужен был Крым, кроме Путина — чтобы помешать Украине войти в НАТО! Не слышат, не понимают, не верят. Не хотят даже думать, что это Россия вторглась в Донбасс. Скажи это вслух — назовут предателем. Нет, это украинские фашисты ведут карательную операцию против донбасских ополченцев. Вот и понадобилась мифология Великой Отечественной войны! Я-то думал: пронафталиненная чушь, черно-белый фотографии с незнакомыми лицами… Оказалось: полезные наработки.
И не станет лучше, не становится: теперь убили Немцова, и вроде телевизор из уважения к покойному чуть поостыл, не стал глумиться над трупом; но читаешь Интернет — а там, заведенные, растревоженные, накрученные пропагандой граждане — кричат: „Собаке — собачья смерть!“ А те десять, наверное, уже процентов, которые с самого начала видели за всей крымской и донбасской кампанией, за ложью о продолжении Великой Отечественной, за раздуванием антизападной истерии — прагматичный расчет, хладнокровное манипулирование отупленным населением — теперь да, боятся. Говорят, что не боятся, и выходят десятками тысяч на марш в центре Москвы — но боятся, конечно. Если Немцова смогли убить — то, наверное, и любого смогут. Кто бы это ни был. И все теперь — после Крыма, после Донбасса, после Немцова — может произойти. И лагеря, и репрессии, и коляски из Биркенау. Как-то это, оказывается, незаметно происходит с людьми. И не только немцы на это способны, а и мы, видимо. Не хочется в это верить. Хочется успокоить себя: это паника, это паранойя. Но и в Германии, думаю, были свои десять процентов, которые не голосовали, не маршировали, не громили — и тоже все никак не хотели верить в то, что это все вообще возможно.
Оказалось, возможно. И теперь, кажется, возможно все».