27 января мир вспоминает жертв Холокоста
На территории Украины во время Второй мировой войны фашисты уничтожили почти 1,5 миллиона евреев. Это четвертая часть всех жертв Холокоста. При этом активно исследовать тему еврейской Катастрофы в Украине отечественные историки начали только спустя полвека — в 90-х
— Почему вы стали собирать материалы об истории украинского Холокоста спустя целых 50 лет после окончания войны?
— В советских учебниках истории Холокоста не было. Даже слова такого не знали. По сути, дух и волю в XX веке евреям ломали дважды: сначала гитлеровский режим, а потом -- сталинский. Репрессии против Еврейского антифашистского комитета, расстрел Соломона Михоэлса, дело врачей и другие проявления государственного антисемитизма создали атмосферу, в которой никто и подумать не мог заняться осмыслением Холокоста. Государство не нуждалось в правде. Кроме того, ужас происшедшего трудно было осмыслить в непосредственной к нему близости.
Но в 1993 году на Международной конференции по правам человека в Вене состоялась презентация интернационального четырехтомника «Энциклопедия Холокоста». А меня пригласили выступить на этой конференции как человека, который пережил Холокост в Шаргородском гетто, и как историка Института мировой экономики и международных отношений НАНУ. Взяв в руки огромную энциклопедию, я, естественно, первым делом стал искать Шаргород. И не нашел. В книгах было крайне мало украинских мест. И тогда я спросил одного из редакторов: «Вы собрали столько важного материала, но почему здесь так мало информации о моей стране?» На что он ответил: «Коллега, вы же ничего не написали!» И это было правдой.
После моего возвращения мы с другими выжившими в Холокосте создали Всеукраинскую ассоциацию евреев -- бывших узников гетто и концентрационных лагерей. Тогда нас, выживших, было около пяти тысяч человек. Сегодня осталось менее двух с половиной тысяч…
А потом в Киев для изучения истории украинского Холокоста прибыла группа израильских ученых. Я стал ездить с ними по стране и записывать на диктофон воспоминания выживших. Многие отказывались. Многие впервые за 50 лет рассказали о том, что пережили. И каждый раз это было тяжело. Некоторым пришлось вызывать скорую помощь. Позже мне стали писать письма с воспоминаниями. Местами в них расплывались чернила, я видел следы слез. Некоторые не дописывали рассказ, обрывая его фразами: «Простите, не могу больше, разболелось сердце»…
Эти воспоминания вызвали большой интерес на Западе. И в следующем, 1995 году к нам приехала телевизионная группа из американского Йельского университета. Их интересовали города, которые раньше не были известны как места трагедий — к примеру, Харьков, Чернигов, Сумы, Донецк. О событиях на западной Украине и в Транснистрии было в той или иной степени известно. А о том, что происходило в центре и на востоке — практически ничего. Даже о трагедии в Бабьем Яру знали мало.
— Потому что очень мало выжило в этих местах…
— Совершенно верно. То, что происходило с евреями на территории Украины, поражает изощренной жестокостью. Людей вешали, расстреливали, топили в реках, сжигали в домах, синагогах, бараках, конюшнях и свинарниках, замуровывали в каменоломнях Одессы или алебастровых карьерах Артемовска, живыми сбрасывали в угольные шахты Донбасса и колодцы — в Херсонской и Николаевской областях. Зловещие «машины-душегубки», в которых убивали выхлопными газами, были опробованы именно на наших евреях. А темпы уничтожения, когда за один-три дня избавлялись от десятков тысяч человек (в Каменце-Подольском, Бердичеве, Виннице, Николаеве, Херсоне, Киеве, Днепропетровске, Ровно, Симферополе и многих других городах)! 78 процентов погибших украинских евреев было расстреляно вблизи своих жилищ, многих — на виду у соседей. С остальными расправились на территории Польши. В Украине нет ни одной еврейской семьи, которой не коснулся Холокост.
И вот после того как исследователи из Йеля уехали, я осознал: это стыд-позор -- чужие люди собирают материал о нашей истории, а я ведь пережил это и ничего не написал! И с непоправимым опозданием мы включились в работу…
Я увидел, насколько отличаются судьбы тех, кто пережил эту трагедию на нашей земле и остался жить на постсоветском пространстве, от евреев, которые жили в это время в западных странах. Там огромное число выживших получили высшее образование, стали учеными, учителями, врачами, политиками, три нобелевских лауреата — это выжившие в концлагерях и гетто евреи. У нас же абсолютное большинство даже не получили высшего образования… Люди не чувствовали своей ценности, не могли выговориться, облегчить душу. Почему молчали? Во-первых, после войны при приеме на работу или учебу всем давали анкету, в которой была графа «Был ли ты на оккупированных территориях?» Если, будучи евреем, ты там был, то почему оказался жив? Не сотрудничал ли ты с врагом? Ну, а вторая причина в том, что многие испытывали огромный стыд и досаду, унижение из-за того, что издевались над ними не только оккупанты, немцы и румыны, но порой и свои. Предавали соседи, сослуживцы, бывшие одноклассники… И если евреи из западных стран в своих воспоминаниях могли свободно говорить о предателях и коллаборационистах, то украинские евреи о фактах предательства рассказывать боялись. Срабатывал инстинкт самосохранения: зачем говорить об этой боли, если все равно никто не поверит и ничем не поможет…
— Между тем история Холокоста — это история предательств и спасений.
— «Холокост — это история человека, его достоинства и свободы», — сказал писатель Примо Леви, бывший узник Аушвица. Население в это время разделилось на жертв, наблюдателей, тех, кто помогал «окончательно решить еврейский вопрос», и тех, кто рисковал своей жизнью и спасал. Необходимо признать, что в нашей истории было немало случаев, когда массовые убийства совершали свои же. Львовские погромы, например…
В истории Польши, например, тоже есть случаи. Яркий пример — Едвабно. Это городок, в котором поляки расстреляли и сожгли полторы тысячи своих евреев. После войны некоторых судили, но сошлись на том, что это дело рук фашистов. Пока американец Ян Гросс не написал книгу о том, что евреев Едвабно уничтожили свои. В Польше был большой скандал, но в итоге -- извинения президента и церкви. Нашлись те, кто Квасьневского за его покаяние обвинил. Но это был важнейший этап в их истории. А у нас не только не каются, но даже официально не признают исторические факты.
Парадокс и в том, что в Украине до сих пор нет государственного музея Холокоста. В США таких музеев более 50-ти, есть они и в Японии, и, понятное дело, в европейских странах. А у нас в Киеве, где в Бабьем Яру за два дня расстреляли 33 тысячи 771 человека, а выжили только 29, музея нет…
Тем не менее говорить об этом необходимо. Причем о жертвах и тех, кто спасал людей, говорить важнее, чем о палачах. Мужество людей, которые рисковали жизнью (а это в основном простые украинские женщины-крестьянки), -- укор местным погромщикам, палачам и полицейским, а также пассивным и равнодушным. И доказательство, что и во мраке можно сделать другой выбор, кроме бессловесного подчинения преступному режиму. В Украине, к счастью, много праведников. Когда мы с 90-х стали собирать информацию, то нашли 2500 украинцев, рисковавших жизнью ради евреев и признанных за это Праведниками мира. Среди них, кстати, и те, кто спас мою семью от расстрела.
— Расскажите, как вы жили в гетто четыре года и как вас спасли. Шаргородское гетто ведь считается одним из наименее репрессивных.
*Борис Забарко (справа в верхнем ряду) оказался в гетто, когда ему было всего шесть лет
— Мне повезло. Потому что в Шаргородском гетто (Винницкая область. - Авт.) не расстреливали. Эту территорию оккупировали румыны, и они взяли шефство над нашим гетто. К моменту оккупации в Шаргороде осталось одна тысяча 800 евреев, мужчины ушли на войну (мой отец погиб на фронте, дядя — сгорел в танке, освобождая Будапешт). Но в наше гетто депортировали из Буковины и Бессарабии примерно 6−7 тысяч евреев, а домиков было около двух сотен. В маленькой холодной комнатушке могли жить две-четыре семьи. Так, дедушка, бабушка, мама, дядя, брат и я жили в одной комнате. В остальных комнатах и коридорах люди ютились на полу и еще были довольны, что у них есть крыша. Некоторые в страшных условиях находились в холодной синагоге. В нашем доме поселились врачи, профессора, адвокаты. Тем не менее в первую зиму 1941−1942 от голода, холода и эпидемии тифа умерло почти сорок процентов жителей гетто. Люди погибали каждый день… И маленький ребенок мог долгое время стоять рядом с уже мертвым телом матери. Порой, чтобы выйти в туалет на улицу, приходилось переступать через мертвого. Тела каждое утро выносили из домов и складывали на телегу, увозившую их на еврейское кладбище. Но только в марте, когда получилось раздолбать почву, тела захоронили.
Однажды те, кто хотел выжить, собрались и создали еврейский совет во главе с адвокатом, который дружил с капитаном румынской жандармерии. До войны этот адвокат помог румыну, и теперь, благодаря их дружбе и за взятки, мы могли рассчитывать на более гуманное отношение, чем в других гетто: без массовых расстрелов и колючей проволоки по периметру. Евреи стали помогать украинцам на огородах, почистили колодцы, оборудовали больницу, детский дом, столовую. Они сами пекли хлеб из зерна, которое выменивали у крестьян, обучали детей грамоте, помогали партизанам.
Тогда в Шаргороде жила семья Самборских, наши друзья. Это очень добрые люди, которые многим помогали. Так случилось, что в подругу моей мамы юную красавицу Аню Самборскую влюбился капитан румынской жандармерии. И она стала его возлюбленной. Благодаря их связи наша семья первой узнавала о грядущих приездах немцев. Однажды отец девушки Филип Самборский и другие старики даже вышли навстречу немцам с вестью, что в гетто, мол, страшная эпидемия тифа. План сработал, и немцы ушли, так и не переступив «порог».
Как-то в 1943 году в гетто поступила разнарядка: выделить парней для отправки в немецкую зону оккупации -- строить мост через Днепр. Мой дядя Изя спрятался, и когда за ним пришли, мы, конечно, говорим: нет его. Тогда пришедший жандарм забрал вместо дяди маму и несколько суток продержал ее в камере. Всех, кто не выдавал своих скрывавшихся мужчин, забирали и пытали. Некоторые не выдерживали и выдавали, их отпускали. Но мама не сдавалась, а потому в тюрьму забрали еще и нас с младшим братом. Позже всех троих вывели и куда-то повели. Мы прошли километров восемь… Вдруг подбегает Аня Самборская и сердито кричит: «Це моя сестра, як ви смієте, відпустіть їх». Все в Шаргороде знали, что она возлюбленная жандарма… Так она спасла нам жизнь. А многие в Шаргороде третировали Аню за то, что она связалась с румыном. Оскорбляли ее, и она так переживала, что стала пить. Для меня же она — человек, который спас мою семью.
— Вы записали воспоминания почти тысячи людей. Какие из них запомнились больше всего?
— Много историй, в которые трудно поверить. Трехлетняя девочка несколько суток провела одна в погребе. В холодной яме, без воды, еды и света. Хозяйка спрятала ребенка, чтобы его не нашли немцы, которые расположились в доме. Когда она открыла дверь погреба, девочка была жива.
Люди, которые сегодня живут в разных городах и странах, но во время войны находились в одном месте, часто описывают одни и те же события по-разному. К примеру, был случай в Бершадском гетто.
Одного мальчика за то, что он выбежал за пределы «поселения», немец привязал веревкой к мотоциклу и таскал за собой по дороге, пока он не умер. Все, кто выжил, вспоминают этот случай. А вот что мне рассказал друг погибшего мальчика: «Был у меня друг Велвеле. Война пригнала его с родителями из Бессарабии в гетто. Я помню, как плакал навзрыд Велвеле, он грозился убежать „домой“. Родители утешали его, как могли, и однажды принесли ему клетку с птичкой. Птичка эта стала единственной отрадой моего и Велвелиного детства, мы разговаривали с ней, кормили с рук. Через несколько дней птичка летала по улицам гетто, а мы носились за ней. К вечеру птичка возвращалась в клетку, а мы с Велвеле, уставшие, возвращались домой. Территория гетто была ограждена колючей проволокой, и людей „выпускали“ только на кладбище. Счастливая птичка не знала этих правил и однажды, вспорхнув ввысь, перелетела „по ту сторону“ гетто. Не задумываясь, Велвеле перелез через колючее ограждение и, весь окровавленный, побежал за птичкой. Проезжавший на мотоцикле полицейский остановился, подошел к Велвеле и ударил его ногой в лицо. Велвеле упал, полицай связал его руки, после чего привязал веревку к сидению мотоцикла и помчался на полной скорости. Птичка полетела вслед за Велвеле. А я до сих пор слышу крик моего друга»…
— Возможно ли простить все это?
— Убийство детей нельзя прощать. Но мы обязаны учиться прощению, потому что без него человеческая жизнь немыслима. Если не прощать, тяжесть и боль остаются, и ты несешь этот груз через всю свою жизнь. Надо прощать еще и затем, чтобы виноватому стало легче. Чтобы он растопил свое зло. Иначе мы всегда будем воевать.
Война пришлась на мое детство и забрала его. По иронии судьбы война пришлась и на мои последние годы. Нельзя допустить, чтобы наше трагическое прошлое стало настоящим и будущим для наших детей и внуков. И мне так жаль понимать, что уже через несколько лет тот, кто вернется с войны, отчетливо ощутит, насколько его жизнь отличается от жизни его соседа, который воевать не пошел. Страшно понимать, что убийство другого, который не сделал тебе ничего плохого, продолжает привлекать человека и в XXI веке. Что это не только во время Холокоста — это есть в истории многих народов. Это человеческое несовершенство. И когда закончится война на востоке Украины, мы — как бы это ни было тяжело — должны простить друг другу. Потому что нет такой идеи, ради которой надо убивать другого.
*Борис Забарко, выживший в Шаргородском гетто, поставил в родном городе стелу в память о жертвах Холокоста