Сегодня известный актер и режиссер празднует 70-летний юбилей
Преподаватели Школы-студии МХАТ когда-то признали студента Владимира Меньшова бесперспективным, вынеся вердикт, что делать ему в искусстве нечего, надо бы переквалифицироваться. К счастью, Владимир Валентинович им тогда не поверил, иначе не было бы у нас великолепных картин «Любовь и голуби», «Ширли-мырли», «Зависть богов», а также воистину народной ленты «Москва слезам не верит».
- Вы не знаете, что такое провал. А можно просчитать успех?
- Конечно, нет. Каждый раз, начиная съемки, я и предположить не могу, что в результате получится. Часто режиссеры, начиная снимать фильм, говорят: «Это будет бешеный успех, настоящая бомба!» А что на выходе? Хороших фильмов не так уж и много. Наверное, я больше других знаю, что такое успех. Но и провал мне тоже хорошо знаком, я начинал с этого. Мои первые режиссерские пробы — короткометражки — считались крамольными, цензура их не пропускала. Судьба достаточно долго возила меня мордой по столу. Наверное, я сразу эту норму выполнил. А затем судьба смиловалась и дала мне возможность узнать, что такое успех. Хотя я не стал бы зарекаться, жизнь не кончена, стало быть, не стоит говорить о том, что успех сопутствует мне всегда. А то еще сглазим…
- То, что «Москва слезам не верит», вы испытали на себе. Ведь, подобно своим героям, тоже приехали покорять столицу?
- В отличие от моих московских коллег, мне всегда приходилось быть чуть настойчивее и упрямее. Иногда казалось, что попросту выпадаю из обоймы, поэтому пытался понять, почему так происходит. Думал, может, все дело в происхождении? Я не рос на Николиной горе, не катался, дабы произвести впечатление на девушек, на папиных автомобилях, не сидел с детства на коленях у знаменитостей. Всегда ощущал себя другим. Возможно, это давало мне здоровую творческую злость, которая очень помогает в работе.
- В США «Москва… » пользовалась не меньшей популярностью, чем у нас. Почему? Ведь мы такие разные?
- По той же причине, по которой хорошие американские, индийские, иранские фильмы пользуются у нас успехом. Есть общечеловеческие понятия, которые не зависят ни от цвета кожи, ни от религии, ни от государственных границ. Разные мы и с итальянцами, а как любили итальянское неореалистическое кино. Видимо, фильм задевает струны, отзывающиеся в каждой человеческой душе.
- Не совсем в последнюю, но я действительно пробовал ее и представлял худсовету наравне с другими актрисами.
- Согласитесь, это нетипично для режиссера.
- (Смеется. ) Тогда я был еще молодой, начинающий режиссер, поэтому был наивен и глуп, мне хотелось, чтобы все осуществлялось по справедливости. Но тот факт, что роль Вера получила в честной борьбе, меня очень порадовал. Никто не мог упрекнуть нас в том, что у жены была более благоприятная стартовая позиция, чем у остальных.
- Однажды вы сказали, что «Москва слезам не верит» во многом навеяна личностью Высоцкого, а самого Владимира Семеновича сравнили с Наполеоном. Это было очень… неожиданно.
- По-моему, все понятно и прозрачно. Судьба Высоцкого — это судьба императора. Он и чувствовал себя соответственно, ведь вся страна говорила его языком. Главное назначение поэта, описанное еще у Маяковского, — дать людям этот язык. «Улица корчится безъязыкая, ей нечем писать и разговаривать», пока не появится поэт и не начнет говорить. И тогда все понимают: ах, вот как надо, вот что я чувствую, теперь понятно, о чем идет речь! И это при всей, казалось бы, приземленности, приниженности его лексики и ситуаций, описанных языком, на котором мы все уже говорили между собой, но он не был легитимным. А благодаря Высоцкому этот язык официально стал общепринятым. Нет, это был выдающийся русский поэт! И слава его была аналогична взлету Наполеона, он был таким же мощным и стремительным. Я помню Высоцкого с 1964 года, когда его еще мало кто знал, а уже в 1970-м, спустя каких-то пять-шесть лет, он был легендой, непонятной и недоступной.
- Владимир Валентинович, что вы делаете, когда не снимаете свой очередной фильм?
- Снимаюсь как артист, выручает мое первое актерское образование. Раньше помогал другим режиссерам монтировать картины, дорабатывать сценарии, причем без указания своего имени в титрах. Было бы желание, работа найдется.
- В сериале «Ликвидация» вы сыграли Жукова. Надо сказать, мы увидели совершенно нового маршала — не сдержанного и холодно-отстраненного, каким его играл Михаил Ульянов, а эмоционального, темпераментного. Это историческая правда или ваше видение его личности?
- Была предложена новая для этого исторического персонажа ситуация. Это не Жуков военных побед, не сталинский фаворит, это Жуков, находящийся в ссылке, в изгнании. И в этот период жизни он был другим. Наверняка маршал тяжело переживал сложившуюся ситуацию, но показывать это было нельзя, на людях приходилось бодриться. Отсюда и его поведение, во многом неожиданное. К сожалению, не сохранилось никаких свидетельств о пребывании маршала в Одессе — ни документов, ни воспоминаний. Поэтому то, что вы видели в фильме, больше основано на наших с режиссером фантазиях на заданную тему. Впрочем, считаю, они близки к реальности.
Кстати, белоснежный китель маршала Жукова из сериала «Ликвидация» теперь висит у меня дома в шкафу.
- В свое время только ленивый не написал о том, как вы отказались вручать премию MTV фильму «Сволочи». Сказали, что картина позорит российское кино, бросили конверт и ушли со сцены. Думаю, многие были с вами согласны, но сделать подобное хватило бы духу далеко не у всех.
- Совершать поступки надо с молодости, а не в середине жизни, когда сделать это гораздо труднее. Я ведь был домашним, книжным мальчиком, не читал, а буквально «глотал» все, что только под руку попадалось. После уроков бежал в библиотеку, где читал книги, которые не давались на абонемент, и только под вечер шел домой делать уроки. Именно из книжек узнал, что нужно совершать поступки, никто меня этому не учил. Поэтому еще в школе самостоятельно принимал решения. Конечно, много было сделано глупостей, допущено досадных ошибок. Но всегда надо говорить себе: вот моя граница, через нее переступать нельзя, иначе не смогу себя уважать. Когда раз десять так сделаешь, это войдет в привычку, и ты уже не сможешь поступить по-другому.
- Картины вы снимаете не очень часто, но каждый раз они становятся символами целого поколения. Такое впечатление, что вы долго копите энергию, а потом выплескиваете ее в очередном фильме.
- Наверное, так оно и есть, хотя осознать и объяснить это можно только задним числом. Я действительно хочу рассказать о своем времени. Это боль, которая меня терзает. Стараюсь, чтобы происходящее сейчас, на моих глазах, получило отражение в фильмах. Но каждый раз замысел многократно меняется, искривляется, становясь мало похожим на первоначальный. Сначала хочется сделать рассказ почти что публицистическим, потом он находит какое-то конкретное воплощение — появляется сценарий, герой. И неожиданно для самого себя я понимаю: «Опа! Вот тут что-то есть, только надо все переписать и переделать». Оказывается, в этой истории что-то трогает лично меня, а это уже не социальный, а глубоко лирический момент. Главное, чтобы в основе была человеческая судьба, тогда все складывается, фильм обречен на успех.
И «Розыгрыш», и «Москва слезам не верит» больше похожи на сагу о жизни какого-то поколения. Но и фильм «Любовь и голуби», на первый взгляд кажущийся совсем другим, рассказывает о моей стране, людях, живущих в ней. Эта лента об их — да и моей! — любви. То же самое можно сказать и о «Ширли-мырли». Вспомните, как начиналась перестройка, какие грандиозные события тогда происходили, какие выдающиеся люди вышли на первый план. Казалось, вот она, настоящая жизнь! А чем все закончилось? Фарсом. И когда я снял картину, оказалось, она — наиболее адекватное выражение того времени. 90-е годы прошлого века только в жанре фарса и могут быть представлены. А «Зависть богов» — не обличие тоталитарного режима, хотя о нем там тоже есть, а рассказ о моем круге людей — интеллигенции того времени.
- Для меня в этом фильме самый страшный символ тоталитаризма — летчик, сбивший корейский самолет. Такое впечатление, что это не человек, а робот.
- Когда картина получается, все в ней сходится, работает на идею. И ты сам этому удивляешься. Честно говоря, у нас было очень мало времени на съемки летчика, разрешение снимать дали с большим скрипом. Поэтому могли рассчитывать только на один ракурс, что должно было обеднить сцену. В результате получился образ-символ государств, схлестнувшихся между собой в борьбе за мировое господство. И между ними, как между жерновами, оказалась изначально обреченная на трагедию любовь двух ни в чем не виноватых людей.