Два года назад житель Гадяча добровольно ушел на фронт, потерял под Иловайском ногу, а теперь преподает в школе физкультуру и начальную военную подготовку
19 сентября 2014 года президент Порошенко рассказал на своей странице в «Твиттере» об обмене пленными — трех сепаратистов отпустили в Россию в обмен на трех кадровых украинских офицеров-разведчиков. Одним из этих офицеров был 42-летний Владимир Донос из Гадяча Полтавской области. Правда, Владимир спецназовцем не был. Простой санитар 42-го батальона территориальной обороны в плен попал во время Иловайского котла. Тогда его группа была брошена на подмогу другому подразделению, но дойти до него не успела: была разбита вражескими минометами.
— Я ехал на БМП во главе колонны, — вспоминает Владимир Донос. — Началась стрельба. Очнулся — а на мне куски человеческого мяса. Потом увидел, что у меня нет стопы. Один из ребят стащил меня вниз, спрятал в «зеленке» и побежал за медиками. Но они не смогли забрать — та территория простреливалась.
Забрали Владимира только на пятые сутки. Оперировали его на подконтрольной боевикам территории — ближе больниц не было. После ампутации санитар попал в плен: его приняли за разведчика-спецназовца. Никто не мог поверить, что обычный рядовой солдат, не прошедший спецподготовку, способен прожить столько дней с оторванной ногой, без лекарств, еды и воды.
С Владимиром Доносом и его женой Ярославой мы встречаемся в их уютном доме в Гадяче. Дома хозяин передвигается на костылях, на работу в школу надевает протез. На Владимире — черная футболка с желто-синим трезубом на груди. Неспешно попивая чай, рассказывает мне о войне. Сухо, по-деловому, без лишних эмоций. Душевную боль изредка выдают только глаза: рассказывая о погибших товарищах, ветеран невольно опускает взгляд.
— Никогда не думал, что стану санитаром, — говорит Владимир Донос. — Не люблю болеть и терпеть не могу лекарства. Но оказалось, что в батальоне никто, кроме меня, этим заниматься не умел. А я хотя бы имел представление об анатомии человека, мог квалифицированно оказывать первую помощь пострадавшему. В свое время окончил Харьковский институт физкультуры, много лет работаю по профессии. Еще серьезно занимался спортом: у меня первый разряд по легкой атлетике. Кроме того, я давно изучаю методы выживания людей в критических условиях, прочел горы соответствующей литературы, много раз водил своих учеников в походы с ночевками. В АТО мои знания спасли мне жизнь.
— Как вы попали на фронт? По возрасту вас не должны были мобилизовать.
— Сразу после захвата Крымского полуострова я отнес в военкомат заявление, что готов идти защищать Родину. Таких, как я, было немало. Во вторую волну мобилизации меня призвали. Тогда забирали в основном опытных взрослых мужчин, отслуживших срочную службу. Предпочтение отдавалось таким, как я, — тем, кто сам вызвался. Полтора месяца мы провели в Кировограде в учебке. Оттуда поехали в Краматорск. Я знал, что война — это кровь, страдания, смерть. Но не ожидал, что нас отправят воевать практически голыми — без жизненно необходимых вещей, без лекарств.
— В то время все бойцы жаловались на отсутствие обеспечения.
— Боеприпасы и оружие нам выдали в полном объеме. Все остальное вызывало вопросы. Бронежилет, не останавливающий даже обычные пистолетные пули, каски 1953 года… Обмундирование мне собирали жители Гадяча, спасибо им большое: спальник, каску, разгрузку, бронежилет стоимостью 16 тысяч гривен. Никудышные казенные ботинки я усовершенствовал: прошил (навыки сапожного дела у меня есть) и обильно смазал воском. А еще взял с собой портянки. Когда ребята стали натирать ноги во время длительных переходов, я попросил жену прислать еще ткани, научил бойцов наматывать портянки.
Кормили нас по-разному. Иногда сносно, иногда прокисшими кашами. Выручали только передачи из дома: люди передавали консервацию и тушенку, овощи, крупы, котелки и сковородки. Но хуже всего обстояли дела с лекарствами. Я числился санитаром, но даже бинтов не мог выпросить у командования, не говоря уже о кровоостанавливающих, обезболивающих и противошоковых препаратах. У каждого из бойцов были с собой только жгут, марлевый тампон и бинт. Когда 28 августа мы вылетали на вертолетах в Иловайск, я смог раздобыть еще бинтов, два дополнительных жгута и несколько ампул противошокового препарата. Напихал их себе в разгрузку вместе с патронами.
Один из наших вертолетов не долетел, упал. Остальных бойцов высадили за восемьдесят километров от Иловайска, в Старобешевском районе. В сопровождении двух БМП мы отправились в сторону Иловайска, где уже шла мясорубка. Нас было 130 человек — целая колонна. Координации между руководством не было никакой: МВД, СБУ и Минобороны часто отдавали не согласованные между собой приказы, постоянно опасаясь слива информации. Из-за этой неразберихи каждый день гибли люди. Пострадали и мы, когда нас отправили по той дороге, где накануне расстреляли украинскую колонну… А чего стоят выданные нам карты пятидесятых годов? Где была нарисована «зеленка» — на самом деле уже все вырублено. Где было поле — теперь село. В тех картах Мариуполь еще назывался Ждановым!
— До Иловайска вы так и не дошли?
— Нет, нас «вели» всю дорогу. Стоило на секунду остановиться — и открывалась прицельная стрельба. Некоторых наших хлопцев ранило. Я перевязывал их, тяжелым «трехсотым» вкалывал препараты. А когда одна из машин поломалась и мы вынуждены были остановиться, чтобы ее починить, по нам начался шквальный огонь из минометов. Все вокруг взрывалось, кричали люди. И тут нашу машину накрыло. Я почувствовал удар в левый локоть. Трое ребят были убиты сразу, двоих ранило, один чудом остался невредимым. Я увидел, что моя стопа висит на лоскутке кожи, из нее хлещет кровь. Наложил себе жгут. Парень, которого не ранило, стянул меня на землю. Хотел помочь мне выбраться, но я отказался. Понимал, что, как только приму вертикальное положение, истеку кровью, а тащить меня волоком он не сможет. Я сказал ему, чтобы он спрятал меня в «зеленке», положил на живот (так легче выжить, когда не особо можешь шевелиться), а сам выводил более легких раненых. Он послушался. Обещал вернуться за мной с медиками. Не смог. Позже я узнал, что побратимы пытались забрать меня, но не могли — там все простреливалось. Красный Крест ехать тоже не рискнул. Я остался один.
— Как это, наверное, страшно: умирать и знать, что помощи ждать неоткуда…
— Да, лежать и ждать часами, сутками очень тяжело, — соглашается Владимир. — Когда пошел дождь, я замерз, но хотя бы смог набрать в каску воды. Нашел ложку. Ковырял ею землю, доставал дождевых червей и ел: это было мерзко, но белок был нужен, ведь я потерял много крови. Облизывал руку, чтобы на нее ползли муравьи. Ел муравьев. Когда нога загноилась, поднялась высоченная температура. Я обкапывался ложкой, забрасывал тело холодной землей. Но понимал, что если гангрена пойдет дальше, быстро умру. Надо было что-то делать. Если бы смог помочиться на рану, это бы ее обеззаразило. Только было нечем. Да если б и было чем, лучше бы мочу выпил: жажда была просто невыносимой. Я дотянулся палкой до бинтов, сдвинул их и стал ждать, пока ее обсядут мухи. Когда в ране завелись опарыши, они стали съедать гной и отмершую ткань. Температура упала, стало легче. Я нашел в кармане маленький блокнот и ручку и, чтобы не сойти с ума, вел полевой дневник.
Выдержки из дневника санитара Владимира Доноса:
«Место дислокации — неизвестно. Часы остановились в 8.06. Время — приблизительно после обеда. Прошел дождь. Боялся, что ночью замерзну. Хочу пить. Воюют политики, а мы — мясо. На мне везде мясо. Ребят разорвало. Куски человеческого мяса похожи на баранину. Уже слетаются мухи. Вот для кого война — мать родная. Болят пальцы на ноге, и пятка, и косточка, которых уже нет».
«Сыну — учись, матери — гордись, жене — не отчаивайся, дочке — последовательности. Больно. Брату — помогай. Себе — меня найдут еще живого. Опять пошел дождь. Если до вечера не высохну — замерзну. Встать не могу. От боли теряю сознание. Могу пошевелить только правой рукой и левой ногой. Кости торчат из лодыжки, как из свиной ноги. Белые и круглые. Ослаб. Нет четкой мысли. Олег, спасибо за броник. Реально помог, только зачем — неизвестно».
«Доброе утро. Замерз так, что боков не чувствую. Росу не выпил, а что буду пить, не знаю. Ночью работали „Грады“. „Зеленку“ не узнать. Рядом били. Нужно обработать рану и перемотать. Интересно, где берц? Как он? Хочу квашеных яблок. Мокрых и сочных. И арбуз. Меня уже, наверное, записали в „200-е“, и похоронку прислали. Как мама переживет?»
«Когда на моей ноге начнут пастись мухи? Когда она начнет гнить? Доживу ли? А нам обещали медикаменты. Суки. Ничего не дали, кроме жгута и бинта. Где моя аптечка? Как мы заехали в осиное гнездо? Где карта, где колонна? Где отцы-командиры, которые обещали никого не бросать? А они и не чухаются. Насрать им на нас. Собственные шкуры им дороже. Завтра начнут вонять трупы и моя стопа. А еще через пару дней — и я сам. Пить… Солнце садится. Вряд ли дотяну до утра. Всегда старался поступать по совести. Если кого обидел, прошу прощения. Имею честь».
— На исходе пятого дня я потерял сознание, — продолжает рассказ Владимир Донос. — Очнулся, когда местные жители принесли мне сала, борща и воды. Сало есть не мог, борщ выхлебал, а воду оставил: кто знал, сколько мне еще придется ждать помощи? Местные отвезли меня в Старобешево, в разрушенную больницу. Это уже была территория «ДНР». Врачи мне вкололи димедрол с глюкозой, сказали, что ногу надо ампутировать. Вызвали «скорую» из Донецка. За мной приехали двое — «дээнэровец» и донской казак в папахе, с лампасами и крестами на черном мундире. Они положили меня в «скорую» и целый день возили по больницам Донецка. Никто не хотел брать «укропа». А им начальство, видать, приказало меня спасти. Чтобы впоследствии обменять на своих.
— До 28 августа мы с Вовой каждый день были на связи, а тут он пропал, — говорит Ярослава Донос. — В ночь с первого на второе сентября мне на домашний телефон позвонили из Старобешевской больницы. Сказали, что мой муж у них. «А наши далеко?» — вырвалось у меня. «Здесь ваших нет. Теперь тут наши», — ответила врач. Я знала, что Вову повезли в Донецк. Прекрасно понимала, что значит для украинского воина оказаться на вражеской территории. Но надеялась на лучшее. Только бы его спасли, а из «ДНР» я его как-нибудь вытащу. Три дня мы с ним общались по телефону. А потом он снова пропал. Оказалось, его… взяли в плен.
— В той же самой донецкой больнице имени Калинина, где мне делали ампутацию, есть подвал для военнопленных, — говорит Владимир. — Вот туда меня и засадили. Двери были все время открыты, круглосуточно горел свет, у дверей дежурили охранники. Меня принимали за спецназовца, постоянно допрашивали — о командирах, местах дислокаций подразделений, боевых задачах. Я не играл в молчанку, а водил их за нос — плел правдоподобную чушь.
— Чтобы освободить мужа из плена, я звонила в штаб Ахметова, в Офицерский корпус, писала заявление в СБУ, — говорит Ярослава. — Как вдруг мне позвонили сами «дээнэровцы», державшие Вову в плену: «На 10 сентября запланирован обмен вашего мужа на наших людей. Но мы боимся провокаций со стороны Украины. Вы не могли бы узнать, не затевает ли нечто подобное ваше руководство и где именно состоится обмен?» Представляете: где я и где руководство страны! Вову как «спецназовца» хотели менять на четырех сепаратистов. Но обмен 10-го числа сорвался. Вова оказался на свободе через неделю. 18 сентября в десять вечера мне позвонили с незнакомого номера. «Я еду в Днепр», — сообщил мне незнакомый голос. «Кто это?» — спрашиваю. «Вовка, твой муж», — ответила трубка. Телефон выпал у меня из рук…
На следующий день я помчалась в Днепр. Везла Вове его любимые квашеные яблоки, арбуз, печенку, творог. Когда зашла в палату, увидела мужа всего утыканного капельницами, без ноги, желтого и худого как щепка. Вова старался улыбаться, что-то говорил, гладил меня по щеке, а я думала только о том, как бы не расплакаться.
— Наверное, ваш муж изменился не только внешне?
— Бывает, психует, раздражается. Но в основном все держит в себе. Он и до войны такой был. Поседел. Похудел на 20 килограммов. Вову долго мучили фантомные боли. Могла среди ночи схватить судорога в ноге, которой давно нет. В прошлом году пришлось делать операцию на нервных окончаниях. Стало полегче. Психологически помогает работа. Я очень благодарна руководству школы, что они оставили его, несмотря на инвалидность.
— Подумаешь — физкультурник на протезе, — пожимает плечами Владимир Донос. — Как говорил мой декан в институте, не тот физрук хорош, кто быстро бегает, а тот, кто научит быстро бегать других. Я, по-моему, справляюсь.
— Дети его обожают, — с любовью смотрит на мужа Ярослава. — Старшеклассники, у которых он ведет урок военной подготовки и защиты Отечества, расспрашивают о войне. Малыши с интересом рассматривают протез — на физкультуру Вова специально надевает шорты, чтобы дети не боялись его искусственной ноги. К своей инвалидности он относится спокойно и с юмором.
*К своей инвалидности Владимир Донос относится с юмором: «Как говорил мой декан в институте, не тот физрук хорош, кто быстро бегает, а тот, кто научит быстро бегать других» (фото автора)
Не понимаю, почему местные жители, когда я выхожу в город, начинают меня жалеть и сочувствовать. Да, мой муж теперь занимает меньше места на кровати. Но он живой, при уме и памяти, не лежачий. Работает и содержит семью — получает не только зарплату, но и инвалидную пенсию участника боевых действий. Чего еще желать? Знаете, когда я собралась с силами открыть его полевой дневник, больнее всего было читать, как он с нами прощается, а еще — слова о школе: «Ирония судьбы. Скоро первое сентября, а я не успел посадить ни одного дерева на школьном стадионе, чтобы под его тенью сидели ученики и вспоминали обо мне»… Слава Богу, эти слова не сбылись. Теперь Вова успеет и деревья посадить, и вырастить еще многих учеников.