Одному из самых талантливых украинских новеллистов, родившемуся в селе Шиловка на Полтавщине, исполнилось бы 85 лет
Молодые авторы пытались выведать у Григора Тютюнника секреты его творчества. А весь секрет, не скрывал писатель, в том, что у него была «повна душа болю». «Я сприймаю те, що мене оточує, і те, що діється навколо мене, спочатку почуттям, серцем, а вже потім усвідомлюю, — тобто страждаю двічі з одного приводу. Боже, як важко», — объяснял он. А когда спрашивали, над какой темой работает, отвечал: «Ніколи не працював над темою. Завжди працюю над почуттями, що живуть навколо мене і в мені».
Он писал, как жил, а жил, как писал. Честно, бескомпромиссно. Поэтому был неугоден советскому режиму. Его произведения подвергались политической цензуре, их не печатали, а если печатали, то редакторы за это получали нагоняи. В начале 1970-х Григора Тютюнника внесли в «черные списки» украинской интеллигенции. Ему «шили» антисоветчину, обвиняя в «очернительстве действительности», на него писали доносы, из-за чего он несколько раз порывался уйти с должности редактора отдела в издательстве «Веселка». Упоминать его имя в прессе было запрещено. «Так я ж написав тільки напівправду життя — і мене викидають з літератури. А якби я написав усю правду, то що — мене вбити треба?» — сказал он в откровенном разговоре с Юрием Збанацким, в то время заместителем председателя Союза писателей Украины. Тот только руками развел…
Поэт Петр Засенко, принявший участие во Всеукраинских Тютюнниковских литературно-научных чтениях, посвященных 85-летию писателя (они проходили в селе Шиловка Зеньковского района Полтавской области), был близким другом и кумом Григора. Поэтому знает о нем больше, чем кто-либо.
— Система все-таки убила Тютюнника, — рассказывает поэт Петр Засенко. — Сразу после трагической смерти Григора начали распространяться слухи, будто он обиделся из-за «детской» премии Леси Украинки, которой был удостоен за произведения «Климко» и «Вогник далеко в степу» в 1980 году. Дескать, Тютюнник рассчитывал на более престижную, Шевченковскую премию. Это вранье! Мой друг был обрадован и взволнован новостью, готовил выступление на вручение премии.
По поводу этого события Григор устроил банкет в столичном ресторане «Прага» на территории Выставки достижений народного хозяйства. В тот вечер, 6 марта, я был в командировке, далеко от Киева, поэтому о трагедии узнал уже после того, как Тютюнника похоронили.
А история вот какая получилась. Хорошо подвыпившая компания уже расходилась из ресторана, когда кто-то обронил столовый нож. Он со звоном упал со второго на первый этаж (между этажами было открытое пространство), что привлекло внимание всех присутствующих. В считаные минуты появилась милиция, начала проводить «шмон». Вором столовых приборов объявили Григора Тютюнника — в кармане его пиджака обнаружили еще один нож. Ясно, что это было заказным делом спецслужб. Им нужно было унизить нового лауреата премии имени Леси Украинки, и они подговорили одного подонка скомпрометировать Григора. Пережить такой позор Тютюнник не смог.
Рассказывали, что друзья, пытаясь утешить, налили ему уже на улице рюмку водки — он ее даже пить не стал, вылил в снег. Григор пришел домой — там сын громко слушал музыку. Попросил убавить звук — сын не отреагировал. В семейный скандал вмешалась жена, которой, естественно, не понравилось состояние мужа. В общем, все одно к одному.
Тютюнник закрылся в туалете. Там родные и обнаружили его повешенным.
«Домучуйте когось іншого, а моє, що в мене є, спаліть», — написал он на оторванном листике календаря. Кому была адресована эта предсмертная записка? Думаю, всем, кто травил его в последнее время. «Навіщо вони б’ють мене в серце? Воно й так уже, як пташеня в котячих лабетах. Ротик роззявлений, од болю й писнути не може…» — изливал Григор душу на бумаге незадолго до добровольного ухода из жизни.
Сотрудники КГБ и прокуратуры после смерти Тютюнника изъяли дневники и записи, в которых было немало откровенных суждений о советской власти и нелицеприятных отзывов об известных личностях.
В кинархивах нет ни единого кадра, на котором был бы заснят Григор Тютюнник, с горечью говорит Петр Засенко. Тогдашняя власть строго следила за тем, чтобы самобытный писатель, не боявшийся писать правду о своем народе, оставался в тени.
*Друг Григора Тютюнника поэт Петр Засенко: «Система все-таки его добила». Фото автора
— Ему всю жизнь не давали спокойно работать, начиная с дебютного произведения, — рассказывал в одном из интервью писатель Анатолий Димаров, уже покойный. — Цензура ни на миг не оставляла без внимания рукописи Тютюнника. Они и вправду были очень смелыми для советского времени. Помню, главного редактора журнала «Дніпро» Юрия Мушкетика, который напечатал Тютюнника в этом издании, вызвали в Союз писателей «на ковер». Там разъяренный заведующий отделом культуры, черкая «антисоветчину» Григора, приговаривал: «Як ви оце пропустили?! Це ж неможливо читати!» Потом стукнул кулаком по столу, покачал головой и произнес: «Ну і пише ж, гад! Ножа не проткнуть!» Да, так талантливо писать могли единицы. Григор буквально рисовал словами!
— Если бы не поддержка Олеся Гончара и Павла Загребельного, Григору Тютюннику пришлось бы в жизни еще тяжелее, — считает Петр Засенко. — Олесь Гончар заменил ему старшего брата по отцу Григория, с которым вместе учился на филфаке Харьковского национального университета. Классик литературы был для нас, молодых, большим авторитетом. Мы по возможности собирались в квартире у Григора и вели доверительные беседы на его маленькой кухоньке размером два на два метра. Олесь Терентьевич считал своего земляка самым поэтичным прозаиком, живописцем правды.
Когда Союз писателей Украины возглавил Павло Загребельный (тоже, кстати, уроженец Полтавщины) Григор наконец-то смог издать сборник «Коріння» о своем брате Григории Тютюннике. Помню, Павло Архипович спросил Григора: «Чого ви не видаєтесь?». «Це мене не видають» — ответил Тютюнник. А вскоре после той беседы в издательстве «Дніпро» вышла книга, рукопись которой пролежала в редакции пять лет. На плохонькой желтой бумаге, но все же это был прорыв!
Григор, рассказывает Петр Засенко, очень гордился своим старшим братом, который не только ввел его в мир литературы, но и убедил писать на украинском языке. Как известно, первую новеллу «В сумерки» Григор Тютюнник написал на русском языке и напечатал ее журнале «Крестьянка» в 1961 году. «Знай, братику, мова — душа народу, — давал наставления старший брат, уже маститый литератор, младшему, начинающему. — Як же ти писатимеш про українців не їхньою мовою, як виразиш їхню душу не через їхню мову? Ти обов’язково прийдеш в тупик…» Смысл сказанного Григор понял, взяв в руки «Словарь української мови» Бориса Гринченко (который стал впоследствии его настольной книгой) работая над переводом новеллы на родной язык. «Хіба можна про Батьківщину говорити не батьківською мовою?» — сделал собственный вывод.
Язык произведений Григора Тютюнника — особая тема. С шести лет, после того, как репрессировали его отца за то, что имел неосторожность нелестно высказаться о колхозном строе, мальчик воспитывался в семье родного дяди, жившего на Луганщине. Учился в русском классе, поскольку украинский, куда его поначалу отдали, через две недели закрыли — не набралось нужного количества учеников. Его молодые годы тоже прошли в среде русскоговорящих людей — Григор работал слесарем на заводе в Харькове, на стройках Донбасса, четыре года служил радистом в морфлоте на Дальнем Востоке, закончил факультет российской филологии Харьковского университета и преподавал русский язык и литературу детишкам в поселке Щетово под Антрацитом Луганской области. Но все написанное Григором Тютюнником отличается настолько ярким, сочным, колоритным украинским языком, что он льется, словно музыка.
Не случайно любимым жанром писателя была новелла, которая наиболее близка к поэзии. И не зря его называют одним их лучших украинских новеллистов ХХ века.
Впрочем, недоброжелатели упрекали его в том, что он сельский прозаик, «зацепившийся за тын». «За тинами живуть люди, та ще й невесело живуть, — парировал Тютюнник. — Коли в місті немає ні мови, ні нації, ні народу, тоді літературу замінює „сільська проза“ — це те середовище, в якому ще збереглася мова».
— У Григора было врожденное чувство языка, — вспоминает о своем друге доктор филологических наук, профессор Харьковского национального университета имени
А через полгода молодые люди все же сыграли свадьбу. С тех пор Тютюнник каждое лето приезжал в наше село -- его душа рвалась в Мануйловку, где он чувствовал свободу, наслаждался пейзажами, рыбачил, с удовольствием общался с простым народом. Григор больше слушал, чем говорил. Записывал отдельные слова и фразы в специальный блокнот. И творил.
Кстати, Григор Тютюнник первым из украинских писателей стал использовать в литературных текстах суржик. Это придавало его героям особый колорит. Потом, когда селяне читали его произведения, узнавали в персонажах самих себя. В рассказе «Деревій», который был отмечен премией «Литературной газеты», например, манера разговора и поведение главного героя — деда Данила — во многом «списаны» с моего деда Дениса, заядлого рыбака. Это мой дедушка всегда боялся, чтобы не сглазили клев. «Та ось, щось одне маленьке зачепилося», -- отвечал с мнимым неудовольствием, когда его спрашивали об улове, в то время как в торбе лежало уже рыбин пять.
«Інколи я відчуваю людину, як рана сіль», — как-то сказал Григор Тютюнник. Порой его сравнивали с деревом без коры — настолько были оголены нервы у этого человека. Поэтому с ним было сложно.
— Бывало, Григору приходилось и кулаками защищать свое и брата честное имя, — вспоминает Петр Засенко. — Когда в сорок два года умер Григорий Тютюнник (во время войны он получил серьезное ранение, которое и укоротило ему жизнь), поползли слухи, будто Григор издает его рукописи под своим именем. Это очень задевало моего друга. Однажды наш общий знакомый намекнул на то, что он занимается воровством в литературе. Как Григор вскипел! Надавал ему таких тумаков, что тот остался сидеть на ступеньках гостиницы, рядом с которой мы разговаривали.
А второй раз, помнится, в 1977 году, Григор чуть не «припечатал» секретаря парткома, который предложил ему написать заявление о вступлении в ряды КПСС, аргументируя это тем, что тогда сборник рассказов «Батькові пороги» можно будет выдвинуть на премию Ленинского комсомола. Григор разозлился: «Я в твою партію не піду! — отчеканил. — Бо твоя партія вбила мого батька!»
К своему отцу Григор Тютюнник испытывал самые нежные чувства, идеализировал его. Он даже матери своей не мог простить того, что она вышла второй раз замуж. Во многих произведениях описывал сосны, посаженные отцом в Шиловке, тропинки, которыми он ходил, дал своим героям и старшему сыну его имя — Михайло.
«У тридцять третьому сімейство наше опухло з голоду, а дід (батьків тато) помер — ще й не сивий був… А я в цей час — тоді мені було півтора року — перестав ходити, сміятися і балакати перестав», — писал Григор Тютюнник в автобиографии.
В память Григора навсегда врезалось, как он, шестилетний, в холодный осенний день бежал за телегой, на которой энкавэдешники увозили отца в ссылку как врага народа. Боль от потери родного человека не оставляла Тютюнника никогда. «Я тільки трішки-трішки пам’ятаю тата: вони були великі, і рука в них була теж велика. Вони часто клали ту руку мені на голову, і під нею було тепло і затишно, як під шапкою. Може, тому й зараз, коли я бачу на голівці якогось хлопчика батьківську руку, мені теж хочеться стати маленьким», — вспоминал писатель об отце.
— Григор часто просил меня рассказать о моем отце, — продолжает Петр Засенко. — Он слушал меня, а потом говорил задумчиво: «І в мене був тато…» Тютюнник особенно гордился тем, что они с братом стали писателями. Ведь их отец «грешил» поэзией. Кстати, братья Тютюнники удостоены самой престижной государственной премии — имени Тараса Шевченко. К сожалению, оба — посмертно.
Незадолго до трагической кончины Григор Михайлович побывал в родном селе. Обошел всех, кто знал его отца, расспрашивал о нем, ведь даже фотографии Михаила Васильевича не осталось. Зашел и к мужику, написавшему донос на Тютюнника-старшего… А в хате бывшего односельчанина стояла деревянная кровать — отцовская работа. Григор разговаривал с хозяином, а сам держался рукой за кровать и словно чувствовал тепло родительской руки…
Может быть, таким образом Григор прощался с этим миром, который давил на него с самого детства. Да так, что его душа была полна боли…