54-летняя херсонка Валентина Вербовецкая, которая вот уже 12(!) лет живет на улице, радуется приходу весны
В ворохе писем, которые ежедневно приходят в редакцию «ФАКТОВ», я привычно отбираю «свои» — пришедшие из Херсонской области. На одном из конвертов вместо обратного адреса вписана фраза: «Найти меня можно в Херсоне на углу улиц Мира и Кулика, где каждый день торгую свежей прессой». По странному стечению обстоятельств я уже много лет покупаю газеты на том самом перекрестке, но мне даже в голову не приходило в милой аккуратной женщине-продавце заподозрить бомжа. В письме же речь шла о том, что его автор уже 12 лет живет на улице.
«Вы писали в «ФАКТЫ»?» — интересуюсь при встрече. «Да, писала», — подтверждает женщина.
Вот так мы и познакомились с Валентиной Вербовецкой прошлой осенью.
В мой дом Валя вошла, как на другую планету.
- Сто лет не слышала, как свистит чайник! — замерла Валентина в прихожей со снятым ботинком в руке.
Оставив у порога с десяток котомок и пакетов (человеку без кола и двора приходится все свое добро носить с собой), озябшая Дмитриевна долго раздевается — на табуретке растет гора кофточек, свитеров, поддевок. Удовольствие, с каким женщина моет руки под теплой струей воды, я ощущаю ну просто физически.
- Будем чаевничать? — с улыбкой садится она за стол.
В той, другой, жизни все это у Вербовецкой было — и чайник со свистком, и кухонька с жаркой плитой, и любимый узорчатый сервиз.
- Я родилась в Ялте, — рассказывает моя собеседница. — Мама прошла войну, концлагерь, это и подорвало ее здоровье. Мне не было еще и десяти, когда она помутилась рассудком, попала в больницу, а нас с младшим братом забрали в детдом. Сразу после школы я уехала в Херсон: здесь построили самый крупный в Европе хлопчатобумажный комбинат, и девчата со всей Украины съезжались на юг, чтобы выучиться на ткачих. С комбинатом связана вся моя жизнь — работала в разных цехах, освоила не одну профессию. Все годы жила в общежитиях этого предприятия. Очередь на жилье подходила, но я — незамужняя. Кому-то квартира оказывалась нужнее, я а стучать кулаком не умею. Нашу же ялтинскую квартиру нам с братом так и не вернули, хотя мы добивались.
С мыслью о своей квартире Валентине пришлось распрощаться в 1991 году. Да что там квартира! Предприятие начало так лихорадить, что из-за простоев производства ткачихи получали по 17 рублей в месяц. Она вместе с подругами ездила по колхозам, чтобы заработать на хлеб и не умереть с голоду. Платить за общежитие нечем, долги копились, их всех стали выселять через суды как несостоятельных съемщиков.
- Я на улице оказалась не сразу, — будто оправдывается женщина. — Комбинат избавлялся от «социалки» постепенно: общежитие, где я прожила 17 лет, продали, нас переселили в другое, потом вытурили и оттуда. Однажды все мои вещи вынесли в холл и велели убираться. А куда? Только кота Ваську и взяла с собой. Больше всего мне жаль оставленных там книг — собирала их не одно десятилетие. Года полтора жила у одной подруги, потом у другой. Но ведь чужое гостеприимство не вечно. Ради своего угла перешла работать в жэк родного комбината, подметала лестничные клетки, только денег не платили и там. Тогда занялась газетами. Забавная, скажу вам, картина: днем продаю гламурные глянцевые журналы, сама их с удовольствием читаю, а ночевать иду на рынок, ложусь среди торговых рядов на прилавок, накрываюсь газетами, сверху клеенкой. Поначалу дела с торговлей шли неплохо. Но в последние годы, когда одно из местных изданий поставило в городе полсотни своих киосков прессы, пришлось заняться еще и сбором бутылок. Это означает, что в своем социальном статусе я опустилась на ступеньку ниже. Правда, за газеты все еще держусь — не потому, что приносят заработок, просто люблю читать.
Самое страшное в жизни бродяги — первая ночь на улице. Ждешь, что твоя жизнь оборвется по чьей-нибудь прихоти, не можешь расслабиться. В меня, спящую, и кирпичами бросали, и грабили. Чаще всего ведь обворовывают тех, у кого и украсть-то нечего. Бомж стянет у другого бомжа матрац и счастлив. А потеря матраца может стоить жизни — зиму на «авось» не проскочишь. Сколько таких бедолаг отморозили себе ноги, спились, погибли, а вот я держусь… Поначалу ходила всю ночь по темным закоулкам, вздрагивая от каждого шороха. Потом научилась прятаться, а теперь умею главное — не бояться. Вообще, если не готов в любую минуту умереть, тебе не выжить.
Моя собеседница с юмором рассказывает, как, готовясь к ночи, научилась превращать себя в чучело: криво-косо одетая, с клюкой, в окружении стаи собак — такое «счастье» любой хулиган обойдет стороной. А ночные встречи добра не сулят: алкоголь и бездомность — взрывоопасное сочетание. Но труднее всего, считает Валентина, привыкнуть к враждебному отношению людей.
- Дня это не касается, — объясняет Валя. — Меня в этом районе все знают, не побоюсь сказать, уважают: кто-то кофе из дома принесет, кто-то обедом поделится. Другое дело ночь: из подъездов выгоняют. Однажды решила на свалке обосноваться — уж там-то кому помешаю? Утром, смотрю, бегут с палками: «Нам мусора хватает, так еще бомжей принесло». Последние полгода жила на троллейбусной остановке, но «муниципалы» — так я называю представителей городских властей — подогнали трактор, чтобы вывезти меня вместе с пожитками. Спасибо людям, что хоть отбили коробки с постельным бельем. Когда живешь на остановке, от сюрпризов не застрахован. Подъезжает милиция: на вас, говорят, жалоба. Грузят в бобик и везут в «обезьянник».
На мой вопрос, как ей удается в таких экстремальных условиях сохранять приличный вид и все-таки выглядеть женщиной, Вербовецкая отвечает кратко: мол, человек не может быть побежден до тех пор, пока сам этого не признает.
- Помните анекдот про англичанина, который жил в диких тропиках среди зверья? — спрашивает гостья. — Он каждый день брился и одевался к обеду. Не затем, чтобы понравиться обезьянам, а из самоуважения. Потому что знал: если откажется от дисциплины, джунгли поглотят его. Я хоть и маленькая была, но помню, как мама рассказывала о концлагере. Отец и два сына с Западной Украины, которые вместе с ней находились за колючей проволокой, получив свою краюху хлеба, втроем молились, потом расстилали вышитый рушничок, раскладывали на нем крохи и трапезничали. Рушничок был для них внутренней опорой.
- На свалке моральную опору ищут редко, — пробую возразить. — Там набор ценностей другой: после пирожка и сосиски в ход идут бутылка водки или клей «Момент». Что вам этот клей заменяет? Или вы выпиваете?
- Нет, что вы! — возмущается Валя. — А клей мне заменяет… маленький коврик. Я читаю на нем молитвы, медитирую. Разговариваю с Богом. Черпаю энергию Луны, Солнца, неба. Проснешься зимним утром, а рядом — птичьи следы на снежном одеяле: разве не чудо? Тянешь утром котомки, встречаешь рассвет и благодаришь Бога, что живой. Я не сдаюсь: смеюсь, шучу, читаю газеты, всего хочу. Остановлюсь иной раз перед витриной магазина тканей и прикидываю, из какой материи что можно сшить. И то бы мне пошло, и это чудесно выглядит.
Вдруг Валентина спохватывается: «Ой, засиделась я, надо бежать домой». Слово «дом» в этом контексте звучит настоящей издевкой: она объясняет, что женщина-киоскер на автобусной остановке обещала присмотреть за ее сумками с добром — там нераспроданные газеты, бутылки, кое-какие пожитки. Валя так спешит стеречь свой нищий мир, что даже оставляет на столе недопитый чай. Я иду провожать ее с чувством вины: вот уходит человек в мороз, в ночь, в неизвестность.
Как назло, непогода бушевала до утра. По зимней слякоти я с тревогой в душе первым делом отправилась за газетами. Серую шубу Валентины, привычно стоявшей на своем обычном месте, увидела издали.
- Я же привычная, что вы! — успокоила меня Валя, отсчитывая сдачу. — Грелась на теплотрассе. Легла на горячую трубу и уснула, как младенец.
В трудовой книжке Валентины Вербовецкой записано, что она проработала на хлопчатобумажном комбинате (ХБК) 28 лет, и все это время была прописана в общежитиях предприятия.
- Помню, года три назад стояла очень холодная зима, бомжи замерзали на улицах десятками, — вспоминает бездомная женщина. — Я пробилась на прием к генеральному директору ХБК, показала ему документы. Он глазам своим не поверил. Как такое, спрашивает, могло получиться, что вы оказались на улице? По его звонку меня поселили в общежитие с временной пропиской на год. Начальник пообещал, что за 12 месяцев наверняка решит мой вопрос. Но директора этого вскоре сняли, а меня через 12 месяцев вновь выгнали на улицу. ХБК переходит от одних хозяев к другим, порядка там нет. Каждый новый владелец норовит урвать что-то себе, режут на металл станки, вывозят, о людях никто не думает. По закону я должна была уйти на льготную пенсию в 50 лет, но предприятие в 90-х годах перестало платить отчисления в пенсионный фонд, поэтому документы мои вернули, сейчас мне 54. Еще год надо как-то перекрутиться, чтобы уйти на заслуженный отдых по возрасту.
Год — вроде и немного. Но ее пугают не столько года, сколько зимы. Для бомжа пережить холодную пору — настоящая удача. Валентина не теряет надежды вернуть жизнь в прежнее русло — продолжает писать Президенту, омбудсмену, в редакции газет, но это все больше становится похоже на занятие, в безнадежности которого она уже не сомневается. В ответ все советуют обзавестись хорошим адвокатом. И много ли вы знаете людей со свалки, способных нанять грамотных юристов? Жить с ущербным статусом бомжа, пренебрегать опасностями, ждать неприятностей от каждого шороха в ночи ей уже просто не по годам, а впереди отнюдь не молодость и все так смутно и зыбко. «Даже у голубей, — улыбается Валентина Дмитриевна, — в отношении будущего больше ясности, чем у меня». Хотя упорство, с которым она старается сохранить человеческий облик в нечеловеческих условиях, потрясает.
Недавно Валентина Дмитриевна вновь приходила ко мне на чай. Она заметно постарела и была уже непохожа на ту женщину, которая гостила у меня осенью. Зима изрядно обтрепала ее. Огрубело продубленное холодом и ветром лицо. Не хочется, но для полноты картины следует сказать: ее запах выветривался из моей кухоньки в этот раз целую неделю.
- Купалась последний раз осенью, — признается Дмитриевна. — Это откровение не для газеты, но знаете, что самое трудное для бездомной женщины в холод? Справить нужду.
«Меняю три зимы на одно длинное-предлинное лето», — грустно шутит гостья. О своих буднях она рассказывать не любит, потому что правильно жить — это не роптать, не стонать, не скулить. Такое у нее правило. Говорит, что зимний отдых бродяги — это зайти на минутку в тепло, выпить кофе, послушать музыку, отвлечься от мучительного труда выживания. Она очень любит кафе с большим аквариумом, где плавают цветные рыбки.
- Не выгоняют из кафе? — интересуюсь.
- Туда, где выгоняют, я не хожу.
Душный аромат ее провонявшей за зиму шубы ударяет в ноздри, и гостья шумно чихает. На мой вопрос, не заболела ли, она рассказывает, что не помнит даже, когда в последний раз был насморк. Это как на войне, уточняет Валентина: солдаты не болеют. Старый закаленный солдат, она и март встречает, как свою личную большую победу. Весна. Солнце решило всех помиловать. Воины возвращаются домой. Что, даже те, у кого нет дома?
- Я научилась за эти годы воспринимать мир, как свой большой дом, — уверяет Валентина. — Собака, если ее выгнать на улицу, быстро дичает. Человек дичает медленно. Не одичать помогает природа. Когда тепло, ухожу подальше от людей, в степь, слушаю кузнечиков, читаю поэзию, пою. Покупаюсь, лежу на траве, а сама представляю, что… на белой подушке — чистенькая, вымытая, в наглаженной ночнушке. Что-то в груди расправляется, оттаивает. И не хочется отравлять такие минуты планами на завтра.
Мы прощаемся на крылечке.
- Как по мне, так нет лучшего момента в природе, чем момент перехода луж и снега в мартовское солнце, — улыбнулась Валя. — А может, надо потерять дом, чтобы научиться так все чувствовать? Не знаю… Как бы там ни было, скоро весна. Март всем обещает счастье…