26-летняя Виктория Дворецкая в самый страшный период войны занималась «двухсотыми»: собирала останки по полям, проводила опознание тел, звонила матерям и женам погибших… На Донбасс Вика отправилась добровольцем прямо с киевского Майдана. По ее словам, до Революции достоинства была аполитичной настолько, что даже не знала… фамилию тогдашнего президента. Но, когда силовики избили студентов, решила, что тоже будет бороться против беспредела и безнаказанности. Принципиальности ее научил отец — опытный работник милиции, который бросил службу, даже не доработав до пенсии, потому что не захотел становиться «мусором». Когда Вике было 19 лет, отец погиб в автокатастрофе — в его машину врезался пьяный мажор. То, что он впоследствии откупился, стало для девушки настоящим потрясением и, по сути, переломным моментом в судьбе. На фронте она была долго: сначала 15 месяцев, затем после вынужденного перерыва по состоянию здоровья еще полтора года. Вернувшись с Донбасса, решила строить военную карьеру. В настоящее время работает в отделе внутренних коммуникаций центра морально-психологического обеспечения Вооруженных Сил.
— Вика, вы с июля 2014 года по февраль 2015-го занимались погибшими ребятами. Как такое вообще можно выдержать?
— Был период, когда казалось, что уже не могу воспринимать происходящее по-человечески. Даже когда в морге лежали десять друзей, с которыми вчера разговаривала, с которыми вместе начинали, не было никаких эмоций и чувств. Передо мной словно возникала некая ширма, потому что надо было действовать. Это как работа. Кому лучше, если бы я бегала с автоматом и истерила, а тело не было бы отправлено к родным?
Я очень долго (наверное, года полтора-два) помнила причину смерти, внешность и разговоры с родственниками каждого погибшего, которым занималась. Сейчас память немножко притупилась.
Мы в основном работали в морге Старобельска Луганской области. Во время горячей фазы войны тела туда доставляли по-разному. Иногда вертушками (вертолетами. — Авт.), иногда были массовые эвакуации с поля боя. Бывало, что и на «Жигулях» ночью привозили.
Надо было опознать, разыскать телефоны родных, позвонить им, проследить за всеми бумагами (я служила в «Айдаре», у нас большинство бойцов не были официально оформлены), найти транспорт, чтобы доставить останки домой.
— То есть контролировать все этапы вплоть до похорон?
— Да, полностью. Единственное, я не провожала ребят в последний путь. Всегда оставалась на месте.
— Откуда брались силы разговаривать с родными, каждый раз находить нужные слова?
— Это безумно тяжело. Ты звонишь маме, у которой в тот момент хорошее настроение, и все сообщаешь. Бывало, таких звонков за день нужно было сделать десять, а то и больше.
И одними сообщениями ведь дело не ограничивалось. Пока не отправишь погибшего, мама или жена звонят и спрашивают, все ли одели, когда выедут. А ты тут транспорт найти не можешь… Стоит гроб, а рефрижератора нет. Часто отправляли обычными машинами.
— А если погибшего невозможно было опознать?
— Тогда брали образцы ДНК. Одни тела оставляли в морге, других хоронили на старобельском кладбище как неопознанных. Потом, когда приходили результаты ДНК, если семья соглашалась, проводили процедуру эксгумации.
Летом 2014-го много сгоревших ребят было. Некоторые тела, пока их довезут, на жаре так распухали, что я не могла понять, кто это. Однажды лишь потом дошло, что передо мной лежат два моих друга. Узнала по кроссовкам, которые мы вместе купили на базаре.
— Почему у вас позывной «Дикая»?
— На самом деле уже не помню. На Майдане мы с подружкой записалась в 39-ю женскую сотню. Ходили в патруль наравне с мужчинами. Когда женщин уже не пускали на улицу Грушевского, мы хитрили: брали бидоны с чаем и так попадали на передовую.
— Вы же тогда были еще студенткой?
— Да, училась на четвертом курсе Киевского национального торгово-экономического университета. Днем ходила на пары, а ночью была на Майдане.
— Как попали на войну?
— 11 марта нас построил сотник: «Готовьтесь, будет война, ждите отправку». Мы в то время базировались в Доме офицеров. Собрали рюкзаки и ожидали команды. Мы уже психологический рубеж перешагнули, потому что видели, как гибли люди. Осознавали, что все серьезно. Но таких масштабов и не предполагали.
В Крым нас никто не отважился отправить. Где-то в конце апреля на совете сотников решили создать добровольческий батальон, чтобы ехать на восток.
Получили бронежилеты, организованно сели в автобусы и поехали. Вообще не знали куда. Приехали в Половинкино Луганской области, там базировался «Айдар», он только начал формироваться.
Читайте также: «Под Горловкой спасло то, что российская ракета, прошив микроавтобус, вылетела через открытую дверь», — старшина Любинецкая
— Хоть какие-то азы военного дела знали?
— До этого умела стрелять из охотничьего ружья. Но во время Майдана нас учили каким-то навыкам на макетах автоматов. И все.
Однако у меня не было желания ни оказывать медпомощь, ни в штабе работать. Если честно, плохой из меня медик получился бы. Так что вошла в обычную группу. А через месяц мы уже участвовали в серьезных боях.
Счастье Луганской области стало первым городом, освобожденным нашим батальоном. Это произошло 14 июня. Я не участвовала ни в чем, поскольку тогда у нас на 150 человек было 58 автоматов. Лишь на следующий день нам привезли оружие.
17 июня был мой первый бой — за поселок Металлист. Тогда мы впервые услышали предупреждение, что по нам будут бить артиллерия и минометы, поэтому надо быть осторожными. На самом деле страха не ощущали — просто никто не знал, что это такое. (Ранее о боях за Металлист «ФАКТАМ» рассказал тележурналист канала «Интер» Роман Бочкала, находившийся в тот момент в зоне боевых действий. — Авт.).
В тот день мы понесли первые потери, многие попали в плен. Я получила сильную контузию и поехала в госпиталь. Однако оттуда сбежала в институт, чтобы 20-го сдать выпускные экзамены. К слову, и поступала в вуз, и сессии всегда сдавала сама, так как отец категорически ничего не хотел слышать о взятках.
Буквально через два дня вернулась на фронт. Спустя пять дней после возвращения погиб мой командир. Группа распалась.
Поскольку погибших становилось все больше и больше, кому-то нужно было заниматься «двухсотыми». Эту работу стали выполнять я и Карина Гриненко.
Знаете, когда внимание всей страны было приковано к Иловайску на Донетчине, у нас случился свой Иловайск — кольцо доходило до Луганского аэропорта. Все закончилось 5 сентября. Наши попали в засаду, и территория аж до Счастья оказалась под контролем боевиков. Очень много тогда было погибших, неопознанных тел, пленных…
Просто адский конвейер. Приезжаешь из морга, ложишься на кровать не снимая обуви, а тебя будят через две минуты — опять кого-то привезли. Снова едешь в морг.
Мы старались все делать по-людски. Расскажу один эпизод. 27 июля погибли командир взвода 1-й танковой бригады лейтенант Коля Куценко — молодой парень, только после училища, и 12 наших «айдаровцев». Военные хотели везти Колю «шишариком» в Харьков (мы в основном туда, а не в Днепр тела переправляли), а я не отдала.
— «Шишарик» — это что?
— Это ГАЗ-66. Так вот, ребят привезли вместе с Колей. Очень тяжелое было опознание. Всех нужно разложить, подписать, где чье тело, потому что были и без голов, и полностью изувеченные. Командование вечером прислало машину с сослуживцами из взвода Коли. Они испуганные, дрожат, смотрят на меня и говорят: «Нам велели везти его в Харьков». Говорю: «Я вам не отдам».
— Почему?
— Они собирались положить тело в плащ-палатку, потому что ничего подходящего не было. А мне хотелось, чтобы он поехал в гробу, чтобы я была спокойна, что все нормально. Набрала его отца: «С документами порядок, я с руководством все решила, давайте на машине отправлю его сразу домой».
Привезла на базу гробы. Когда прощались с ребятами, когда давали салют, поняла, что не могу выйти из комнаты. Лежала на кровати, слышала все — и не могла встать.
Я столько раз с ребятами прощалась, столько видела их в крайний раз в морге… Мне всего этого так хватало, что даже на кладбища начала ездить спустя год-полтора. Просто не могла себя заставить.
Лишь этим летом выбралась проведать своего друга в годовщину его гибели. Смотрю вокруг: а там памятник одному, второму… В общем, только на этом погосте покоятся шесть человек, которых я отправляла.
Со многими семьями погибших поддерживаю связь до сих пор. Даже крестила сыновей нашего командира после того, как его не стало…
* «Я столько раз с ребятами прощалась, столько видела их в крайний раз в морге. Мне всего этого так хватало, что даже на кладбища начала ездить спустя год-полтора. Просто не могла себя заставить», — говорит Виктория Дворецкая
— Как отходили от постоянных стрессов?
— На самом деле тем летом не было никакой возможности, чтобы эмоции как-то выходили. Каких-то истерик в тот период не было.
— Вы сказали, что еще и эксгумациями приходилось заниматься.
— Это уже зимой было. Тоже очень тяжелая процедура. Во время первой эксгумации отравилась трупным ядом. Наверное, не сильно, потому что если сильно, то от него не отходят. Толком не знала, как и что, хотя мне объяснили всю последовательность. Была в обычной медицинской маске, но, видно, «хапанула» — три дня пролежала в очень плохом состоянии. Тошнота, упадок сил, температура…
Когда перекладывали тело в новый гроб, старалась постелить новые покрывальца, положить новые иконки… Чтобы все было как-то правильно, по-человечески.
Где-то в конце февраля подошла к командиру и сказала: «Или я сейчас иду в подразделение на передовую, или просто ухожу».
Так оказалась на самом «передке» возле Счастья. Назначили первым заместителем командира разведывательно-диверсионной роты.
* Восемь месяцев Виктория Дворецкая занималась «двухсотыми»: собирала останки по полям, проводила опознание тел, звонила матерям и женам погибших…
— Российских военных брали в плен?
— Лично я не брала. Но мое подразделение вместе с ребятами из 92-й бригады брали гэрэушников.
Видела очень много пленных, однако старалась контролировать себя. Понимаю, что в условиях войны мало кто придерживается каких-то правил, но всегда ругалась, когда с ними обращались плохо. Говорила тому, кто не сдерживался: «Представь, что твоему побратиму боевики сделают то же, только в два раза больше».
Очень переживала за каждый обмен. Мы же и пленных меняли, и погибших. Однажды отчаянный Саша Голубев даже выкрал тело одного парня из морга на той стороне. Надел белый халат, сел в скорую помощь и поехал в родной Луганск. Он знал заведующего моргом. Забрал тело и привез. Пока мы его дождались… Сашу ведь могли там узнать, он же местный. До войны у него там была ветеринарная клиника.
В общем, были способы, которые сейчас кажутся нереальными.
— Как к вам относилось местное население?
— Люди есть люди, везде по-разному, — говорит Виктория Дворецкая. — В Старобельске больше проукраинских граждан. У меня там осталось много друзей, в том числе главврач больницы и ребята-патологоанатомы, которых часто вспоминаю. Они, как и Саша, тоже выехали из оккупированного Луганска. Очень много помогали, очень переживали. Поскольку они тогда не получали зарплату, мы с ними продуктами делились.
Там живет моя кума, которая всегда помогала военным. Мы вместе с ней крестили мальчика.
А в Лутугино обстановка совсем иная. Однажды мы привезли туда колонну с дорогущими лекарствами от волонтеров, в том числе несколько холодильников инсулина. Как тогда объяснили врачи, можно было всю округу обеспечить очень надолго. Но в тот момент боевики сильно обстреливали и гуманитарные, и гражданские колонны с детьми, хотя те передвигались с белыми флагами. Я не раз попадала под обстрелы, когда сопровождала колонны.
Приехали. Стоим в темноте, разговариваем с ребятами (там находилась 24-я бригада), подходит ко мне местная женщина: «Я вас знаю!» — «Откуда?» — «Вы из танка по нам стреляли». Ну что тут комментировать?
Очень хорошо запомнила еще один случай. Лето 2014 года. В селе Победа Луганской области находился военный госпиталь. Я там часто бывала по делам. Возле дома вблизи магазина, куда мы заезжали за водой, сидит молодая женщина, а вокруг бегают ее грязные дети. Она говорит: «Конечно, у вас же деньги есть, можете себе позволить на машине ездить». Вижу, у нее вокруг дома земля вообще не обработана, то есть она ничем не занимается, чтобы ребятишек прокормить. Я разозлилась: «Я работаю с 13 лет, сама учусь… Я тебя защищаю, вместо того чтобы рожать своих детей. А ты, курица, только на пособии сидишь».
Читайте также: Екатерина Михайлова: «Каски у меня не было до 2015 года, но на передовой это никого не волновало»
— Мама знала, что вы на фронте?
— Узнала, когда меня в первый раз ранило. Я ей говорила, что на полигон повезла девчат, она верила. Даже один раз приезжала ко мне на свой день рождения (мама Вики живет в поселке Гребенки Киевской области. — Авт.). Мы как раз стояли под Марьинкой.
— Когда вы демобилизовались?
— В июле 2015 года. Приехала в Киев, узнала, что тут организовали первые курсы подготовки офицеров запаса для атошников по сокращенной программе. Моя специальность — командир механизированных подразделений. О поступлении женщины на такие курсы даже речи не было. Сильно помогли побратимы. Они ходили в очень высокие кабинеты и спрашивали: почему на войне ей быть можно, а учиться нельзя? В крайние месяцы я даже командовала подразделением.
— Говорят, вас на фронте боялись.
— Я очень прямая. Со мной можно дружить, но как руководитель, тем более в боевых условиях, я очень жесткая. Возможно, в каких-то моментах даже чересчур.
— Насколько хорошо разбирались в том, что делаете?
— Вообще-то, в 2014 году я получила колоссальный опыт. Начинала с разведки. И задачи, которые мне ставили, зачастую были очень высокого уровня. То есть ко мне никогда не относились как к девочке. Я всегда знала, что к моему мнению прислушиваются, всегда имела право голоса в батальоне, какой-то определенный авторитет уже был. Да, когда пришла на собеседование к начальнику сектора, чтобы претендовать на должность первого заместителя роты, не знала, как правильно звучит слово «рекогносцировка» или еще что-то. Но мы с этим полковником нашли общий язык.
— Часто на фронте приходилось объясняться крепкими словами?
— Я и сейчас могу. В армии иногда легче все сказать одним словом, чем десятью.
После окончания курсов уже официально почти два года служила заместителем командира роты, выполняла обязанности командира роты. Прошла две ротации. Потом ушла по состоянию здоровья. Не знала, хочу увольняться или останусь, но знала, что нужно лечиться. В октябре прошлого года перевелась в 169-й учебный центр, год преподавала общевойсковые дисциплины. С недавнего времени работаю в отделе внутренних коммуникаций центра морально-психологического обеспечения Вооруженных Сил.
— На параде в честь Дня независимости впервые участвовал женский полк. Громче всех аплодировали этим девчонкам. Но женщина и война — понятия несовместимые…
— На войне тяжело как мужчинам, так и женщинам. Понятно, что наше здоровье нежнее с точки зрения репродуктивных функций и всего остального. Ничего хорошего для организма нет в мытье холодной водой. И то, если она есть.
А когда мухи летают над головой, потому что волосы пропитаны запахом морга? Ты голову моешь, а через полчаса волосы снова пахнут. А есть в морге гречку или жареную картошку — это как? Воевать — это в принципе не по-человечески.
Мы не заточены под войну, просто у одного психика в моменты боя может адекватно работать, а у другого нет. Я видела приступ паники у взрослого мужчины. Он боялся умереть…
Более того, с большим уважением отношусь к тем, кто честно может признаться, что ему страшно и что он не готов. Это правильно. Никогда человеку слова не сказала бы, просто выбрала бы для него менее эмоциональную работу.
Некоторые женщины, возможно, даже более выносливые в психологическом плане. Вот Карина всегда умела держать себя в руках. Все зависит от склада характера, от того, как ты настроен, какая у тебя мотивация.
Женщина должна сама решать, будет ли она полезной в армии. Это ее право. Но, знаете, очень смешно запрещать женщинам воевать или быть на передовой, когда двухметровые бугаи сидят в Киеве и не собираются никуда ехать.
Читайте также: «Медсестра, поправьте мне левую ногу». — «Деточка, у тебя ее больше нет»
— У вас проявлялся поствоенный синдром?
— По-всякому бывало. Был период, когда не могла понять, как вышло, что я осталась, а большинство друзей уже там, на небе.
У меня несколько контузий и мелкие осколочные. Но перегрузки отразились на позвоночнике, сосудах, сердце. После фронта здоровье начало полностью «лететь». Были проблемы с нервами. Очень долго, почти четыре месяца, лечилась и у психолога, и у психиатра, и у других врачей. Еще до конца не восстановилась. На это нужны годы.
Всем, кто возвращается, надо знать, что будет период, когда выходит адреналин и организм дает полный сбой. Нужно сразу бежать к врачу. И не бояться обращаться в первую очередь к психиатру. Он поможет хоть как-то восстановить сон.
— Вам снится война?
— Сейчас уже реже.
Знаете, часто вспоминаю самое начало войны. Форма «дубок», банка консервов на четверых, автомат на троих. Сейчас те, кто жалуется, что им «все не так», такого даже не представляют.
— Не жалеете, что довелось пройти через такие испытания?
— Нет. У меня свое видение жизни. Я могла бы годами ходить на работу от звонка до звонка, потом бежать домой. И ценности были бы совсем другими.
Воспринимаю случившееся как большой опыт. К сожалению, негативный. Да, иногда ты не понимаешь, почему именно тебе выпало столько такого опыта. Но жалеть? Нет. Потому что я встретила очень много прекрасных людей. Моя жизнь без них была бы иной. Даже при том, что большинства из них уже нет…
А еще меня бесит, когда знакомые, которых война вообще никак не коснулась, говорят: «Мы устали от войны». От чего вы устали?
Ранее в интервью «ФАКТАМ» активистка донецкого Евромайдана рассказала, кто именно способствовал приходу «русского мира» на Донбасс.