В августе 2014 года российская армия открыто вторглась на территорию Украины. По данным СБУ, в боях под Иловайском (это стратегически важный железнодорожный узел в 40 километрах от Донецка, через который уже шестой год идут эшелоны с российской военной техникой) участвовали три с половиной тысячи военнослужащих Российской Федерации — это три батальонно-тактические группы, 60 танков, 320 боевых машин и 60 пушек. 26 августа около двух с половиной тысяч военных ВСУ и бойцов добровольческих подразделений попали там в окружение. Противник гарантировал гуманитарный коридор для выхода, но это оказалось чудовищной ложью. Безоружных, обессиленных от голода и жажды людей и технику расстреливали в упор из всех видов вооружения. По официальным данным военной прокуратуры, при выходе из Иловайска погибли 366 человек, 429 получили ранения, 300 попали в плен.
О тех кровавых событиях «ФАКТАМ» рассказала санитар батальона «Донбасс» Елена Кошелева (позывной «Кошка»).
— Лена, вы коренная крымчанка. Почему вы не оказались среди тех, кто мечтал «возвратиться в родную гавань»? Откуда такая любовь к Украине, которую пошли потом защищать?
— Это издержки воспитания. Мама меня учила, что нужно быть справедливой, искренне любить и дружить.
Мама ушла из жизни в этом году. Теперь я могу давать интервью. До этого категорически отказывалась. Не могла ее подставлять. К ней приходили «чекисты», ставили на прослушку домашний телефон
— Вы написали, что 16 марта 2014 года «выбрали Украину».
- Я идеалист. Была уверена, что «референдум» закончится для России ничем. Вообще политику особо не отслеживала. Было неприятно и некогда этим заниматься. В итоге политика занялась мной. По итогам «референдума» оказалась среди тех трех процентов «бандеровцев», которые кошмарили девяносто семь процентов русскоязычного населения".
Кстати, и за Януковича я не голосовала. Написала тогда в бюллетене: «Мой президент — Обама». Как в воду глядела — вышла замуж за американца. Да и с Киевом та же история. Когда мне было лет пятнадцать, гуляли с мамой по улице Саксаганского. Сказала ей: «Вот увидишь, через десять лет я здесь буду работать». Так и вышло. Офис, где я работала, расположен на этой улице.
— Тяжело далось решение выехать из Крыма?
- Я не уехала из дома в один момент. У меня несколько иная формулировка: я решила не возвращаться в Крым. Мой ракурс очень изменился на Майдане.
Позже мне постоянно звонили друзья-крымчане и заверяли, что все хорошо. Один из переломных моментов случился, когда муж моей подружки детства сказал, что я в их дом больше не вхожа. Мне стало некомфортно с друзьями. Некоторые уже фотографируются с российским флагом, хотя были такими щирими українцями.
— Вы же по образованию журналист.
— Да. Но к журналистскому цеху не принадлежу, хотя всю жизнь зарабатываю тем, что пишу тексты. Начинала копирайтером, когда еще такого слова не знали. Сейчас мечтаю реализовать свои проекты. У нас с мужем большие планы. Я разработала проект о поддержке участников боевых действий из числа переселенцев, который мечтаю реализовать. Хочу таким образом обратить внимание на жилищные проблемы это категории.
— Почему на войне стали именно медиком?
— Давайте начнем с Майдана. Зимой 2014-го приехала в Киев. Познакомилась с мальчиком. Пошла на свидание. На вопрос об отношении к протестам ответила чисто по-крымски. Он предложил пойти на Майдан: «Может, проникнешься». Что я увидела? Мусор под ногами, какой-то дым, закопченные страшные бочки, человек подшофе поет гимн моей Украины… А я же комнатный цветок. Что за фигня? Этот парень спросил: «Может, ты сепар?» Я даже слова такого не знала.
— Вот теперь удивился бы.
- Да хоть бы вспомнить его имя. Он перестал со мной общаться. Подумала, что, наверное, я плохо выглядела. Казалось, других причин ведь быть не может.
К слову, позже я не понимала, боевики — это хорошо или плохо. От слова «боец» ведь. Стеснялась спросить у кого-то…
Проникнуться идеями Майдана помог новый друг. По его словам, вскоре должны были начаться какие-то заварушки: «Будут раненые». Я очень романтичная и сентиментальная. Предложила помощь. На следующий день поела, надела шапку и новые сапоги и пошла на Майдан — раненым водичку подносить и коленки зеленкой мазать. Взяла с собой зеленку, мазь календулы, какой-то бинтик из аптечки. Представляете, насколько была далека от реальной жизни? Я в ту пору и я спустя несколько месяцев — это два разных человека.
Что-то знала о первой доврачебной помощи (до сих пор помню, как в школе учили правильно спасать утопленников). Но что такое тактическая медицина и чем она отличается от гражданской — без понятия. Пришла в Михайловский собор. Не нашла куда приткнуться. Парень спросил: «Что-то шаришь в медикаментах?» — «Ну, аспирин от анальгина отличу. Зеленку от йода — тоже». Привел меня на точку возле догоравшего Дома профсоюзов. Там стояла девочка-медик и перебирала медикаменты. «Присоединяйся к ней и сортируй. Только отсюда — ни ногой. Одна никуда не ходи».
Подошел волонтер, протянул шоколадку: «Угощайтесь». Отказалась: «Несите лучше ребятам на Грушевского». Тогда даже предположить не могла, что он этот шоколад не продает. Позже выяснилось, что можно взять какие-то теплые вещи. И поесть. Мне было очень стыдно. Я же тут не с самого начала и не поддерживала до этого идеи этих людей, не чувствовала себя своей. Во мне тогда по-настоящему проснулось то, что называют совестью. Раньше предпочитала этих мук особо не испытывать.
Потом подошел парнишка в каске, на лице сажа: «На кожу попал газ, ужасно печет». Протянула мазь календулы: «Должно полегчать». Думала, что он намажет и отдаст. А он забрал: «Дякую, сестре» и побежал. А как я другим помогать буду? Надо идти в аптеку. Тут эта девочка засмеялась и показала на упаковки: «Смотри, вот это все можно раздавать людям». То, что люди приносят на Майдан от чистого сердца деньги, продукты, одежду, для меня стало откровением. Вот как в фильмах показывают: стоит человек, а вокруг него рушится земля. Так и со мной.
Нам выдали каски. Моя до сих пор у меня хранится. Может, когда-то появится свое жилье, там сделаю уголок памяти.
Мы с этой девочкой все-таки пошли к баррикадам. Стояли в самой гуще…
20 февраля, когда расстреливали Небесную сотню, у меня на руках умер Андрей Дигдалович. Я тогда вообще не понимала, как спасать человека, у которого прямое попадание в сердце. Он был без сознания. Он умирал.
Когда человек умирает, это сразу видно. Он моментально становится кукольным, все слизистые — тягучими, цвет лица — бело-серым.
Врач пытался сделать Андрею непрямой массаж сердца, вводил адреналин, что-то еще. Но я интуитивно понимала, что уже все. Настолько впечатлилась этим… Решила учиться медицине, чтобы на моих руках больше никто не умирал. Но Бог сказал: «Да? О`кей. Значит, сделаем по-другому».
Начала ходить на медицинские курсы, мучить вопросами врачей, искать информацию о медикаментах и болезнях. Один из врачей — Влад Ковалев из Херсона (он потом погиб при выходе из Иловайска) пригласил меня провести тренинг в его городе. Мол, я уже много чего умею. Ему и еще одному врачу огромная благодарность и признательность. Олег Картавый приехал в Новые Петровцы (там была база батальона «Донбасс», куда я поступила) со своей командой. Настолько понятно все объяснял! Потом к этим знаниям добавился собственный опыт и креатив. Мой ангел-хранитель и друг на все времена Сережа Мищенко (санитар-стрелок батальона «Донбасс») говорил, что врачи из больницы в Бахмуте, когда вытаскивали из ран какие-то тряпочки или снимали с конечностей фиксаж из досок и палочек (работаешь же чем можешь) говорили: «О, привет «Кошке»! Мой «почерк» сразу было видно.
— Почему у вас такой позывной?
- Я «Кошка» не один десяток лет. Меня так называли в школе, но тогда меня это страшно бесило. Я не выбирала позывной. В «Донбассе» меня так назвали ребята.
Когда завершился курс Олега, мне сразу же захотелось в гущу событий, чтобы отработать кармический долг перед Андреем Дигдоловичем. Я же дала себе обещание, что больше никто не умрет. Но до отъезда на фронт еще было далеко.
Читайте также: «Вариантов спасения у нас не было. „Док“ встал в полный рост и пошел через поле в сторону противника»
— Как вы представляли войну?
- Как в фильме. Вертолеты летают, где-то бахает, а я тащу раненого.
В свободное время стала учить ребят медицине. На мои курсы некоторые приходили по три раза. Я уже считалась авторитетным экспертом, хотя тренировала больше по наитию. Мы ползали, учились таскать друг друга по земле. Я до сих пор высмеиваю тех инструкторов, которые рекомендуют делать это как в фильмах: медик, выпрямившись во весь рост, тащит раненого. У этих теоретиков точно нет боевого опыта. Когда ты ползешь и тащишь раненого по земле, единственная опасность — взрывы вокруг тебя. А когда бежишь (хотя это очень условно говоря), в 90 процентах случаях, если нет других мишеней, в тебя попадут. У нас в «Донбассе» был боец, который эвакуировал раненого так, в итоге у того дырка в легких и пневмоторакс.
Вообще, когда читаю, что женщина-медик вытащила с поля боя десятки раненых, не верю. На тренингах — возможно. Но в реальных боевых условиях — крайне маловероятно. Не исключаю, что есть такие героини, которые могут вытащить пару человек. Но чтобы пачками… Боец обмякший, в расслабленном состоянии, с оружием. На тебе свое оружие, какие-то свои вещи. Ну, потащи. Я не знаю, сколько человек спасла. Скажу одно: все заслуги, которые приписывают мне, без классной команды невозможны.
Пока учила других, сама натренировалась настолько, что могла делать любые манипуляции с закрытыми глазами в любое время. Соответственно, был огромный кредит доверия. Все время рвалась на фронт. Мне сказали: «Это твой выбор. Женщин мы можем не посылать».
— Как смогли преодолеть естественную брезгливость к каким-то физиологическим проявлениям?
— Я очень брезглива. Но могу с этим справиться, когда нужно. Человек умирает, а ты брезгуешь сделать ему искусственное дыхание? Другое дело, если это опасно для жизни. Это разные вещи.
Впрочем, в экстремальные моменты ни о чем таком не думаешь. Единственное, от чего всегда теряю сознание, — вид крови в шприце. Не могу ставить внутривенные уколы и капельницы. Мне становится плохо. Еще если можно не шить раны — не шью. Еще боюсь сделать человеку больно. Однако спокойно себя веду, если руки по локоть в чужой крови, если вижу кишки, мозги, что-то еще. Даже с запахами как-то мирюсь, хотя очень чувствительна. В конце концов, могу вырвать и работать дальше.
Мои первые раненые были во время захода в Попасную 18 июля. Мы там попали под обстрел. Я даже отстреливалась.
Тогда я сильно поссорилась с одним побратимом, который сыпал бойцу в ранку целокс, хотя ее можно было легко затампонировать и перевязать. Это потом лишняя работа для хирурга, да и неоправданное расходование целокса. Он кричал: «Я на тебя рапорт напишу». Ответила чисто по-мужски.
— Матом?
- Конечно. На фронте не до изящной словесности. Еще прибавила, что стукну прикладом.
Следующий раз был после первого штурма Иловайска 10 августа, на который меня не взяли. Каждый отказ взять меня на боевые воспринимала болезненно и устраивала скандалы.
Звонит «Терапевт» (Владимир Лукьянченко): «Мы в окружении, не можем выехать из Старобешево, у меня куча раненых». — «Сколько?» — «Четыре. Не знаю, сколько еще будет». Иду к начштабу: «Терапевт» просит помощи. Группа готова выезжать. Я тоже готова". Он мне не отказал. Просто попросил: «Покажи, по какому маршруту». Я: «Вот так и вот так». «Хорошо, я подумаю, а ты пока поговори с ребятами». В итоге никто меня никуда не отпустил.
У нас тогда было несколько погибших и раненых. Доброволец из Запорожья получил ранение в живот. Мне сначала запретили трогать торчавший из брюшины осколок. Но я решила попробовать. Разложила инструменты на табуретке. Он стоял передо мной. Очень аккуратно достала этот осколок, почистила рану, поставила дренаж, потом все «упаковала». Когда он попал в больницу, никто не верил, что это сделала девочка-самоучка да еще и в таких условиях: «Этого не может быть».
— А если вы не достали бы этот осколок?
— Скорее всего, началось бы нагноение. Это же инородное тело, которое отторгается организмом. Причем грязное. Все, что вам рассказывают о якобы стерильных осколках или пулях, потому что они вылетают из оружия горячими, — полный бред. Это ведь летит через окружающую среду и попадает внутрь сквозь одежду и грязное тело.
— Медикаментов хватало?
- В Иловайске — да. Я в больнице в Курахово спрашивала: «Что вам нужно?» Загружали все, что они просили, и везли.
Свою роль сыграла и моя запасливость. Пацаны задолбались таскать мои заначки при каждой передислокации. Правда, потом признались: «Хорошо, что у тебя все было».
18 августа мы зашли в Иловайск. В первые дни с моим другом спали в машине. Не знали, где расквартироваться. Все было вперемешку — боевики, мы. Но кольца еще не было.
Читайте также: «Российские военные под Иловайском добивали наших раненых»
19-го утром был серьезный обстрел из АГС (автоматический гранатомет на станке. — Авт.). Очень хорошо помню, как мы — «Шок» (Дмитрий Кабалюк), «Ираклий» (Ираклий Курасбедиани), я и «Шульц» (Сергей Шкаровский) — стояли за какой-то школой и поздравляли «Ираклия» с днем рождения. «Шульц» заварил праздничный кофе… Он погиб в этот же день. До сих пор бережно храню летный комбинезон, который мне подарил «Шульц», хотя многие вещи раздала. Кажется, этот комбинезон хранит тепло его рук. Когда его убили, мне вообще не верилось.
Он при каждой встрече всегда спрашивал: «Кошка», а вам сегодня уже кто-нибудь говорил, что вы красавица?" - Я отвечала: «Представляете, нет». — «Ну, тогда я говорю: «Вы красавица». Этот шутливый ритуал повторялся постоянно.
— Наверное, вы там звездой были?
- Естественно. В тот момент в батальоне насчитывалось около 700 человек. Мы не знали всех позывных. Ребятам было проще запомнить одну «Кошку», чем «Кошке» их всех.
Знаете, у меня сексуальный голос. Так эти заразы меня специально вызывали по рации. До сих пор троллят, вспоминая, как я отвечала: «Кошка» на связи".
19 августа стало одним из первых тяжелых дней. Было очень много раненых. Мы спасали их прямо на земле, так как еще не были готовы принимать такое количество. После этого начштаба сказал: «Так быть не должно. У вас есть полтора часа, чтобы организовать медпункт». «Яр» (Сергей Мищенко), я, «Михтей» (Михаил Слугоцкий) и «Ветерок» (Владимир Мищенко) решили все оборудовать в школьной мастерской. Бегали по домам и собирали все, что может понадобиться: одеяла, подушки, шторки. Мне было стыдно брать чужое. Я же не мародер. Оставляла хозяевам записки: «Извините, пожалуйста. Я вынуждена взять. По возможности верну. Ваша «Кошка». Кстати, о местных жителях. Под конец нашего пребывания в Иловайске у многих из них начались нервные срывы. Они стали сдавать нам друг друга, называть кого-то «дэнээровскими шлюхами»
Позже был еще один эпизод. Уже когда мы находились в окружении. Сидим в погребе у одной бабушки в Красносельском, пережидаем обстрел. Приносят раненого «Полтаву» (Сергей Тимофиенко), спускают. Я тампонирую рану. В малюсеньком подвальчике сидит куча народа, а я с «Полтавой» расположились в проходе. И тут бабушка начала причитать: «Как же моя корова недоенная? Нужно пойти подоить корову». А наверху шарашит так, что земля дрожит. Меня так задолбало это все: «Да ваша корова уже шашлык, у меня тут раненый, а вы со своей коровой». Хотя сейчас понимаю, что это была ее защитная реакция.
19-го у меня на руках умер «Франко» (Маркиян Паславский, американец украинского происхождения, бывший майор 75-го разведывательно-диверсионного полка армии США, миллионер, владелец крупного бизнеса, один из спонсоров батальона. — Авт.). Я этот эпизод до сих пор с содроганием вспоминаю.
До последнего пыталась его откачать, но это было невозможно. Потом узнала: вскрытие показало, что у него внутри был просто фарш. Когда ему стало хуже, делала непрямой массаж сердца и искусственное дыхание. Дважды он приходил в себя. Когда у него уже захлюпала сукровица в гортани (в легких была кровь), ребята меня от него просто оттаскивали.
На следующий день осознала, что дышала этой мертвой кровью. Это по поводу моей брезгливости… Но у меня даже рвоты не было — нечем было вырвать.
Три года не могла себя заставить встретиться с его семьей, прийти на его могилу. Винила себя в его смерти. Когда все-таки поговорила с его близкими и попросила прощения, выяснилось, что они меня ни в чем не винят.
23 августа погиб «Котик» (Владимир Пушкарук). Привезли его с дыркой в голове размером с кулак. Тоже ничего нельзя было сделать.
— Расскажите о выходе из окружения.
- 28-го мы уже собрались. Спали в одежде. Но время выхода колонны несколько раз переносили.
Сидели в легковой машине и ждали команду. Ночами было очень холодно. На мне чье-то пальто (опять оставила записку), перчатки, каска, разгрузка, автомат.
Тогда в последний раз видела «Восьмого» (Андрей Журавленко). Не могу сказать, что мы были супердрузьями. Но этот человек в меня поверил и очень помогал во всем. Мы познакомились еще в Новых Петровцах. Было интересно посмотреть на лицо, спрятанное под балаклавой. Во время первой тренировки, которая была ночью, на одном из участков дороги он держал меня за руку, чтобы я не сломала что-нибудь. Помню ощущение этой теплой руки.
Он был очень обеспокоенный и очень похудевший. Я ему сказала: «Не грусти, мы же домой едем. Мы еще сюда вернемся и надерем им зад. Все будет хорошо». Он мне «дал пять». Но это было совсем не прежнее рукопожатие. Умом понимаю, а сердцем отказываюсь принимать смерть его и ребят, с которыми лежала душа общаться: «Дядя Ваня» (Иван Ганя), «Варг» (Богдан Вовненко), «Ред» (Евгений Харченко), «Бани» (Павел Петренко), «Шок» (Дмитрий Кабалюк)…
Читайте также: Игорь Пидлисный: «Один из плененных россиян здорово обгорел и очень переживал из-за „поврежденного“ внешнего вида»
Мы выдвинулись в сторону Многополья. Я ехала с ощущением, что сейчас этот кошмар закончится, мы отдохнем, соберемся с новыми силами, возьмем подмогу и всех победим. Не понимала, что такого не будет. Видимо, «Восьмой» и ребята это уже знали. А мой земляк, командир танковой роты «Апис» (его фамилию пока называть нельзя), произнес: «Мешочек-то завязывается». Я ответила, что не хочу об этом даже думать: «Мы вернемся домой и все будет хорошо. Я не готова умирать с ощущением безысходности».
Как очевидец и как участник этих событий до сих пор не понимаю, почему наши военачальники повели нас тем коридором, почему они организовали выход именно так. Очень хотелось бы, чтобы они на себе испытали то, через что прошли мы.
Нас стали подгонять. Огромная колонна разделилась на две части. И тут началось… Россияне все сделали по науке: сначала как в тире стреляли по большим машинам, а потом уже по легковушкам. В итоге мы остались абсолютно без всякого транспорта.
— Во время обстрела останавливались?
- Нет, нельзя было.
Такое состояние… Сначала отрицание. Думаешь: такое не может быть с нами. Потом, когда началась стрекотня, появилась надежда: пока нет взрывов, может, еще проскочим. Водитель начал жать на газ. Вот за что я точно благодарна, так за то, что машина не останавливалась.
Мы выехали в поле, свернули — и начались взрывы.
— Просто фильм ужасов.
— Вот я вижу пылающий остов автомобиля. В нем уже неподвижные тела — горят, как куклы. Горящие куклы в горящей машине. Думаю: Господи, хоть бы это были не наши! Поднимаю взгляд — человек висит на проводах.
Хорошо помню, как ребята-вэсэушники спешивались и вели огонь с колена. Я еще подумала: хоть бы выжили, хоть бы успели увернуться.
Помню, как полз человек, очень похожий на нашего «Портоса» (Андрей Щербина). У него не было куска щеки, горели ноги, он весь горел. Он просил о помощи, а мы не могли остановить машину, ведь тогда погибли бы сами и не спасли бы больше вообще никого.
Знаете, какая мысль была в голове? Это ведь сейчас закончится, это не по-настоящему — как учеба, это не по нам, это не наши машины. Я отказывалась понимать, что этот ад происходит со мной и с теми, кого знаю. Чтобы отвлечься, переключила внимание на друзей, которые сидели рядом, и начала думать, что мне делать.
— Как долго это продолжалось?
— Не знаю. Может, несколько минут, может, дольше. Там, куда смотрела, все было как в замедленной съемке, а боковым зрением — все динамично. Это особенности моей психики: если на что-то обращаю внимание в такие моменты, то вижу все довольно детально. Потом могу или не помнить ничего вообще, или внезапно вспомнить, но фрагментами.
— Вы были тогда ранены?
— Нет, вышла из Иловайска без единого ранения. Да и потом как-то обошлось. Кстати, очень странно: у меня не выявили ни контузий, ничего, но при этом констатировали, что «сосудов больше нет». Такая вот реакция на стрессы. Еще у меня мигрени такие, что не помогают никакие лекарства. Сутки-двое-трое подряд настолько дикая боль, что даже открыть глаза не могу.
— А поствоенный синдром?
- Был. Не уверена, что вышла из него.
Я сейчас полностью окунулась в гражданскую жизнь. На мне крайне редко можно увидеть что-то из военного гардероба. Была настолько рада в 2017 году снять военную форму. Вы не представляете, насколько она мне приелась и насколько теперь она ассоциируется с тем кошмаром. Воспоминания никуда ведь не делись. Просто я предпочитаю сейчас ничего не вспоминать и позволить себе немножко пожить.
Что есть у меня на сегодняшний день? Я не могу вернуться домой, в Крым. Снимаю квартиру. Не могла даже попрощаться с мамой, когда она умерла. Не могу выехать к своему мужу в Америку, потому что для этого нужна кипа документов.
— Когда и где вы с ним познакомились?
— Прошлым летом, в интернете. Он тоже бывший военный, воевал в Ираке. Наши судьбы во многом похожи. Мы понимаем друг друга. Если он говорит: «Я не хочу сейчас быть среди людей», не задаю лишних вопросов. Ужасно, что мы видимся сейчас раз в полгода. Это самый любимый и самый лучший мужчина в мире. Единственный, кому я действительно могу все рассказать, и он меня точно поймет и примет любой. Это моя награда, наверное.
— Возвращаемся к тому «коридору смерти». Что было после того, как вы выскочили?
— Попали на какой-то хутор, были в окружении. Меня все время дергали по рации. Только успеваю подкурить сигарету — снова зовут к раненым.
— Как перемещались?
- Короткими перебежками, пригибаясь. А как еще? Когда могла ползти — ползла. Особенно душевно это было по кукурузному полю. В принципе, попасть по мне было непросто. Я была в темной одежде и довольно вертлявая, к тому же у меня очень хорошо работает инстинкт самосохранения — в случае чего быстро прячусь.
Позже увидела подошвы своих берцев. Они были словно плавленный сырок. А на уровне моих ног в машине были такие отверстия… Чисто случайно в меня не попали пули.
— Читала, что вы не отходили от раненых.
- Это не совсем так. Отходила. Потому что мне нужно было еще контролировать эмоции одного друга, я очень боялась, что он с собой что-то сделает. Были и свои эмоции, с которыми приходилось бороться.
Представьте себе: вы — девочка, но именно от вас зависит настроение мужчин. Если вы заплачете и сломаетесь, они тоже позволят себе такое, и тогда может быть все что угодно. Если девочки не плачут — мужчины не плачут тоже. У нас ни одна девчонка не дала слабину. Мы это не обсуждали, просто каждая понимала это интуитивно.
Читайте также: Россияне перемолотили все: Герой Украины Игорь Гордийчук раскрыл страшную правду об Иловайске
Знаете, я не ездила к ребятам на похороны. Попрощалась с ними там же, в поле. Показывают: «Это «Восьмой». Я говорю: «Нет, это не может быть «Восьмым». «Вот это «Бани», а вот это…» А я вижу их другими, помню их другими. Не принимаю их смерть, понимаете?
Начала плакать. Сергей Мищенко сказал: «Вот ты поплакала, а теперь бери себя в руки и больше не смей. Пацаны увидят — потеряют боевой дух». И я взяла себя в руки, а знаете, как хотелось плакать…
В следующий раз заплакала через три недели, уже в Киеве. Никак не могла выплакаться, толком уснуть. Встретилась с ребятами: «Хочу сегодня напиться». Хотя практически не пью, вечером выпила бутылку водки и запила литром пива. Не брало совсем.
В тот вечер ребята мне подарили желто-голубые хризантемы. Стою в съемной квартире пьяная, глажу эти цветы, как волосы у мальчишек, и начинаю плакать тихо-тихо, чтобы девочек, с которыми снимала жилье, не разбудить…
— Давайте еще вернемся к рассказу о поле, где лежали раненые.
— Когда мы спешились, услышала, что меня зовут. Это был «Эст» (Владимир Ложешников). Очень надеялась, что у него что-то пустяковое. Спросила: «У тебя жгут есть? Наложить сможешь?» Он ответил: «Не могу». О`кей, взяла свой жгут и начала к нему ползти. Честно, было очень страшно. Вижу: лежит наш огромный здоровенный «Эст», и у него нет половины бедра. Пыталась все почистить, обеззаразить. Но потом выяснилось, что он болен диабетом и шансов спасти его практически никаких. Мищенко тогда сказал: «Лена, ты молодец, помочь надо, но лучшее, что можешь сделать, — не оставлять его без внимания и облегчить ему боль насколько возможно». Постаралась его помыть, что-то подстелить. Хотелось же, чтобы человек лежал на чистом.
— Чем помыть? Воды же не было.
- Была какая-то в колодце. Ею и мыла, а раны обрабатывала физраствором, хлоргексидином. Что было, тем и работала.
Еще надо было его как-то обездвижить. Стала искать шины. Владелец дома, стоявшего неподалеку, возмутился: «Зачем вы эти доски берете? Не надо их брать». Я в ответ: «Послушайте, нам человека спасать нужно. Ваши доски сейчас не имеют вообще никакой цены, потом я лично их вам привезу». Он: «А что, много у вас трупов?» Деваться ему было некуда — вокруг столько людей с оружием.
«Эст» прожил двое суток. У него очень быстро развился сепсис. Я через время списалась с его сыном, попросила прощения. Он сказал: «Что вы… Мы вас ни в чем не виним».
Понятно, что ты не Бог и всех спасти не можешь. Умом это понимаешь, а сердцем чувствуешь свою вину, прокручиваешь все ситуации и думаешь: а если бы я сделала не так, а так, а почему не догадалась еще вот это сделать.
— Бывало, что себя хвалили?
- Конечно. И было за что.
Понимаете, я всех учила разговаривать с ранеными. Если он с тобой разговаривает или орет, это две хорошие новости: он в сознании и он может дышать. И это прекрасно. Это облегчает тебе работу и вообще абсолютно все.
… Принесли «Аписа». Кисть висела непонятно на чем. Попросила пошевелить пальцами — шевелятся, значит с нервами все нормально, можно спасать не только жизнь, но и руку. А в тех условиях, поверьте, нужно было выбирать, что делать.
Я не могла ему поставить капельницу. Вы же знаете мой маленький секрет. Очень боялась сделать больно, мне его было безумно жалко. Но, блин, выбор-то невелик — либо ты ему не делаешь больно, либо он живет. Начинаю тампонировать, говорю: «Хочешь — называй меня сукой». Он: «Я не буду называть тебя сукой». А потом: «Сука!» Рада, что удалось спасти ему и жизнь, и руку. Очень хочу ему эту руку пожать — до сих пор еще не виделись.
— С россиянами довелось общаться?
— Нам поставили условие: либо мы сдаемся в плен, либо не дадут даже раненых вывезти. И никак по-другому. Пришлось выходить. Пробыли в плену целых три дня.
Нас забирал «Лиса» (российский офицер. — Авт.). Он тогда сказал мне, что у него был приказ сравнять нас с землей: «Но я специально дал приказ класть снаряды мимо, чтобы была возможность вас вывезти. Я не воюю с медиками и с женщинами». Хотя место было весьма пристрелянное.
Так что у врагов тоже случались проявления какой-то человечности. Потом один солдат сказал: «Знаете, когда ты не видишь с кем воюешь, стрелять как-то проще. Сейчас я вас вижу, и если бы вы погибли, мне было бы очень жаль».
Вот тогда я научилась быть и мудрой, и гибкой. Так нужно было. Если со мной говорили — я отвечала, если улыбались — спокойно слушала и тоже улыбалась. Уси-пуси. Хочешь меня обнять? О`кей, скотина, обними. Спасибо, что не убил конкретно меня, ага. «Мне, кстати, воды бы, раненым надо пить. Спасибо».
Понимаете, нашим раненым давали воду, мне — ножи и медицинские ножницы, чтобы я могла делать перевязки, потому что некоторые дебилы при обыске так сильно старались, что забирали ножницы и выкидывали их.
А если бы я выпендривалась, меня могли бы очень жестко поставить на место. И не факт, что ребята это стерпели бы. Да, ты вроде бы красавица, классно высказалась, а другие за это по почкам отхватят или пулю в лоб. Для девочек очень важно было правильно чувствовать ту грань, которую нельзя перейти. Не нахамить, не выпендриться, не назвать их так, как очень хотелось.
Нас вывезли в поле. Я лично видела, когда «Лиса» стоял и говорил: «Блин, как-то же надо вас вывезти, чтобы и ваши нас не покрошили, и этим дебилам не попасться. Эти дебилы непредсказуемы же».
— Дебилы — это кто?
- Да «дыровцы» местные.
Мы вместе с ранеными ночевали в «КамАЗе», который стоял в этом поле. По очереди накрываясь термоодеялом. То есть на полутора квадратных метрах, свободных от раненых, спали шесть человек.
Читайте также: «Наше знамя развернули в ООН, когда там выступал Путин»: в Киеве открылась выставка о боях за Иловайск (фото)
— Женщин много было?
— Вообще в Иловайске — семь. Есть девочки, которые бьют себя пяткой в грудь, что они там были, но я о них не знаю. Точно там были «Строитель» (Людмила Калинина), «Масяня» (ее фамилию пока нельзя называть), «Мэри» (Марьяна Шаран), «Мурка» (Анна Илющенкова), «Алина» (Алина Маслёна), «Сестра» (Екатерина Поначовная) и я.
— И все семеро оказались в плену?
- «Алина», «Мурка» и «Сестра» выходили по-другому. «Мурка» была во второй колонне и ее ранило.
Я тогда на них обижалась из-за того, что они не остались с ранеными. А потом, когда поутихли первые эмоции, поняла, что не надо злиться — каждый должен был выжить. Все выходили так, как получалось. Тем более девчонки до выхода и во время выхода многим помогли, многих спасли. Они действительно молодцы.
Так вот, когда мы приехали к полю, один из боевиков представился фельдшером. Подколол: «Какой же ты медик, если сама себе даже укол сделать не можешь». Дерзко ответила: «Да я вот такенный фельдшер!» Подошла и попросила сигареты. Он на меня смотрит: «Сами одну на троих курим, последний раз завоз был 13 дней назад». Я посчитала и поняла, что как раз, когда мы заходили в Иловайск, эта группа заходила одновременно с нами. Неужели и наши генералы, и наша разведка были не в курсе, что пять тысяч человек выдвинулись на нашу территорию?
У нас забрали телефоны и все средства связи. Правда, отдали свои пакетики с медикаментами. Чтобы вы понимали, когда я ползла оказывать помощь, в моем рюкзаке было всего в разы больше, чем в этих пакетиках. Плюс до того, как взорвали машину нашей группы, ребята спасли мои заначки. Это тогда сыграло очень большую роль.
— А еда, вода?
— Что находили, то и ели. Летом выжить гораздо проще.
— Людмила Калинина вспоминала: «Кошка» мечтает, как выйдем, пойти в «АТБ» и скупить пол-магазина, чтобы наесться".
- Наверное, я в тот момент действительно проголодалась. Мне было стыдно есть, если не едят раненые.
Как-то сидим в Иловайске. Есть уже нечего. Доедаем старую картошку, перловку, которую оставляли на самый последний момент. Говорю: «Пацаны, знаете, чего хочется? Вот приеду, пойду в магазин и куплю хлеб. Тоненько-тоненько порежу. Намажу маслом. А сверху сырокопченой колбаски. Тоже тоненько — буквально миллиметрик, иначе невкусно». А еще я тогда очень любила сгущенку. Сейчас ее терпеть не могу.
На следующий день «Лиса» говорит: «Мы тяжелых раненых будем отправлять в Старобешево». Встал вопрос, что нужно кому-то ехать с ними. Коллегиально решили, что это буду я. Потом «Лиса» подошел ко мне: «Мы этого делать не будем, потому что там уже сепары, я не хочу, чтобы с вами что-то случилось. Поэтому будем вас отправлять на обмен, как-то договариваться или что-то будем решать, но в Старобешево я вас не пущу».
Читайте также: «Вырвавшуюся из „Иловайского котла“ колонну расстреливали в упор, как в тире»
— О каком примерно количестве раненых шла речь?
- На тот момент мы насчитали около сорока тех, кого можно отправить. «Лиса» сказал: «Сейчас приедет мой друг, я ему объяснил ситуацию. Можете его не бояться, с женщинами и ранеными все будет хорошо». Я спросила: «А с остальными?» Он: «Я не знаю, нам не доложили, но женщин и раненых вывезут».
Приехал круглолицый Артур. Скомандовал на погрузку: «Только тяжелых раненых, „двухсотых“ и женщин». Я говорю: «Я с вами не поеду, остаюсь, потому что тут не только тяжелые раненые. Средним тоже должен кто-то помогать». Он: «Я сейчас тебя просто закину, и все». — «А я просто спрыгну, и все». Он: «Ни фига себе! Ты что, тут еще права качаешь?» А сама стою и думаю: что ты мелешь, Лена?! Но добавила: «Еще хочу попросить об одном человеке, чтобы он ехал рядом со мной. Если вы нас везете в плен, хочу, чтобы он был при мне».
— Кто этот человек?
- Мой друг. Мы с ним были знакомы еще до батальона. Может, мне просто нужно было чувствовать ответственность за кого-то: если ты за отвечаешь за другого человека, значит, ты жив.
Короче, степень моей наглости зашкаливала настолько, что этот Артур реально офигел и… разрешил. Он куда-то звонил, с кем-то разговаривал…
Не уверена, что это только моя заслуга, наверное, мы как-то коллективно, не сговариваясь, повлияли на ситуацию. Но в итоге забрали не только тяжелых, «двухсотых» и женщин, но и всех раненых, кто был готов ехать. Однако остались раненые, которые потом надолго попали в плен.
Мы ехали на «бэхе» (БТР. — Авт.), я разговаривала с этим Артуром, пока «Масяня» нянчила «Строителя», а «Мэри» запоминала дорогу обратно.
— О чем разговаривали с россиянином?
— Спросила: «Как вы относитесь к «дыровцам»? Он ответил: «А как можно относиться? Они же предатели. Как относятся к предателям? Плохо». Тогда я предложила: «Так давайте вместе, вы да мы, сейчас вернем наше оружие и с вашей целой техникой как дадим им прос… ться — и все, война закончена». Он засмеялся: «Я бы с радостью, но приказа не было. Я жду не дождусь, когда мы поедем освобождать Мариуполь, я сам родом оттуда». Не знаю, что им вливают в головы, от кого они освобождать собрались. Я говорю: «Ну, там же тоже такие, как я». Он: «Вот этого-то я и боюсь». И еще: «Вас, добровольцев, хоть уважать можно, потому что вы воюете за свои принципы». Он же не думал, что я после этого еще вернусь…
— Куда?
- На войну. Был уверен, что девочка впечатлилась, можно и пооткровенничать немного. «Мы вас тут давно ждали. Еще 10-го начали заходить группами и нас сейчас пять тысяч человек. Вы бы ничего не смогли своими силами с нами сделать. Это чтобы ты не думала, что ваше командование вас предало».
Если бы я с ним начала спорить… Но какой смысл спорить с человеком, который в тот момент сильнее тебя, когда ты едешь на его транспорте, среди людей с оружием? Да еще тебе от этого человека нужно что-то получить.
— Вы с ним потом не пересекались?
— Нет. Поэтому он и говорил больше, чем следовало. Предложил поесть — я перекусила. За эти несколько дней почти не ела. Немного арбузов, винограда, галеты, чуть-чуть паштета какого-то. Еще меня пытались покормить российским сухпайком, но для меня сладковатый запах еды, разогретой на спирту, — это запах человеческой разлагающейся плоти, который хорошо знаю. От этого запаха меня тошнило.
— Где и когда был обмен?
— 31 августа. Где-то под Донецком. Не знаю точно. Помню, что там было какое-то озеро рядом.
— Процесс быстро проходил?
— В течение получаса. Сначала мы поехали в Курахово. Поздно вечером уже были в Волновахе. Нас кормили и отогревали. Впервые спала, не скатываясь на пол. Это у меня уже на автомате: слышу звук — и тут же под кровать. Помыться мы смогли уже в лагере имени Терешковой в Днепре.
— Сергей Мищенко рассказывал, что вся его одежда была пропитана кровью.
— Я в каком-то доме взяла одежду (о чем опять же написала записку), поэтому у меня были сменные штаны, которые периодически стирали ребята, пока я была занята. Так что не могу сказать, что прямо все было пропитано. Но эти штаны я не могла потом постирать еще несколько месяцев. Пятен крови не было, но настолько въелся запах — тел, гари, крови… Я этот запах до сих пор ощущаю. У меня воспоминания в основном на эмоциях и на запахах построены.
Случались и почти мистические вещи. Взорвался и сгорел напрочь один дом. Вот он был — и вот его не стало. Прямо возле этого дома я нашла церковную свечку. Как она уцелела?
Читайте также: Сергей Мищенко: «КамАЗ с ранеными, под белым флагом с красным крестом, подбили первым…»
— Вы верующий человек?
- Верующий, но не религиозный. Не нашла для себя подходящую религию, поэтому для меня это все условно. Знаю полторы молитвы. Я молюсь совершенно по-другому.
Эта свечка потом еще долго у меня была. Правда, сейчас не могу найти ее среди своих вещей. В тот день, когда нас забирали в плен (а мы ведь ждали подмогу!), узнала, что погиб «Бани». Зашла в уголок за дом, подожгла эту свечку. Дует ветер, а она горит! У меня было такое ощущение, будто бы что-то обнимает меня и людей вокруг. Сижу и говорю: «Ребята, если вы там, на небе, присмотрите за нами, пожалуйста, и помогите нам сейчас. Господи, давай договоримся: вот я выйду из этого всего ужаса и брошу курить. Тебя так устроит?» Кстати, чуть больше чем через год действительно бросила курить.
— Ребята говорят, что страшнее Иловайска ничего не было.
— У каждого свой ад. Уверена, что Донецкий аэропорт, Дебальцево, Углегорск, Зеленополье — везде было страшно. Просто Иловайск — это трагедия, после которой стало понятно, что война уже так просто не закончится. Переломный момент в истории российско-украинской войны.
— У вас есть воинское звание?
- Я младший сержант. В 2017 году уходила из армии с мыслью, что если еще раз вернусь — больше не смогу уйти. Нужно идти, пока ты не врос корнями в войну, иначе все — ты уже потерян для мирной жизни. Начинаешь думать о возмездии, жаловаться на свое положение. Очень часто смотрю на свои фотографии и вижу больной взгляд травмированного войной человека.
Когда не стало мамы, для меня случился второй Иловайск, наверное. Невозможность с ней проститься, обнять свою семью в тот момент — это было ужасно.
Никогда не думала, что скажу такое… В общем, я поняла, что еще ничего не сделала для себя. Пусть меня это не красит как воина и патриота, но хочу быть со своим мужем. Сейчас у меня здесь ничего нет, а там, в США, есть он. Да, я все еще храню форму, свои аптечки, разгрузки и так далее. Мало ли что — я должна быть готова. Но это на крайний случай. Просто так на войну уже не пойду.
А в перспективе мы с мужем мечтаем все-таки жить в Украине. Потому что мы оба ее любим.
Как сообщали ранее «ФАКТЫ», в украинский прокат выходит военная драма «Иловайск 2014. Батальон «Донбасс», снятая отечественными кинематографистами на основе документальных материалов и реальных историй ветеранов АТО. Тем временем британские исследователи нашли новые доказательства вторжения войск Путина в Украину во время Иловайска.