Накануне 65-летия освобождения столицы Украины от фашистских захватчиков бывший механик-водитель танка Герой Советского Союза киевлянин Иван Литвиненко рассказал «ФАКТАМ» некоторые подробности своей фронтовой жизни
- Впервые в жизни я увидел танк в 1939-м, когда меня, гражданского водителя полуторки, мобилизовали на перевозку красноармейцев, освобождающих Западную Украину, — вспоминает Иван Литвиненко. — Это был БТ-7, быстроходный танк. Поскольку мне еще предстоял призыв в армию, я загорелся мечтой стать танкистом.
К сожалению, меня взяли в пехоту, обычным красноармейцем. Нас готовили на финскую войну, даже погрузили в эшелон, и мы поехали. Но через некоторое время оказались на турецкой границе. Там, правда, я стал водителем артиллерийского дивизиона, возил снаряды и прочее армейское имущество.
В 1941-м собирался увольняться в запас. И тут война! Рвемся на фронт — а нас отправляют в Иран. У советского правительства была договоренность с иранскими властями о вводе наших войск.
После нескольких рапортов командир медсанбата, где я вернул в рабочее состояние 12 автомобилей (до этого все стояли поломанные), отпустил меня и товарища в танковое училище. Пока мы доехали до ирано-советской границы, оказалось, что в училище опоздали.
Так мы попали под Ереван, в 21-й учебный танковый полк, курсанты которого изучали поступавшие в СССР по ленд-лизу танки иностранного производства — американские, английские. За полгода я хорошо освоил английский легкий танк поддержки пехоты «Валентайн». Хорошая машина, надежная, дизельный двигатель в случае попадания воспламеняется не так легко, как бензиновый. Бензиновые стояли на американских танках, они горели как свечки, их проклинали танкисты.
Уже одну команду механиков-водителей и башенных стрелков отправили на фронт. Меня, несмотря на настойчивые просьбы, хотели оставить инструктором по вождению. Командир полка даже дал трое суток ареста. Но в тот же вечер мне принесли новое обмундирование и приказали собираться.
Где-то в сентябре мы загнали наши танки на железнодорожные платформы, и эшелон двинулся в сторону фронта. Выгрузились в степи и пошли своим ходом. Помню, проезжали станцию Ворожба.
Там, на Сумщине, я как-то неудачно заехал в реку. Пришлось помучиться, пока поставил на место слетевшую поврежденную гусеницу. Слышу, кто-то сказал, что река называется Псел. Господи, это же моя родная речка, течет через мое село Попивка Глобинского района Полтавской области!
Возле берега плавала пустая бутылка. Я быстренько написал записку. Дескать, нашедшему ее прошу сообщить, жив ли мой отец Федор Литвиненко. Написал адрес полевой почты, плотно закупорил бутылку и бросил на середину, чтобы унесло течением.
Упоминал только об отце, потому что мама и бабушка умерли от болезней и недоедания еще в 1933 году. Мы с батей пытались их спасти, но слишком трудное было время. Вокруг этой темы сейчас слишком много спекуляций. Отец по возрасту не подлежал призыву, и я надеялся, что он живет в селе.
Не стану утверждать, что сработал именно этот неожиданный вид связи. Но где-то через пару месяцев кто-то из штабистов сообщил мне, что в ноябре 1943-го советское командование привлекло отца к созданию переправы через Днепр в районе Кременчуга (это недалеко от нашего села), он попал под бомбежку, был тяжело ранен и умер, похоронен в родной Попивке.
Дело в том, что после проигранной Курской битвы фашисты решили создать на Днепре непреодолимый «восточный вал». С правобережных круч река и левый берег хорошо просматривались и простреливались. Противник использовал даже старые укрепления, построенные советскими войсками в 1941 году.
Мы видели, что вдали, где вел бой батальон Балаяна, кружили десятки фашистских самолетов. Бомбы рвались там, а земля гудела и плясала у нас под ногами на левом берегу.
Моего командира танка Тихона Матвиенко свалила малярия. И я стоял в передней шеренге. Услышав вопрос, кто желает пойти на помощь пехоте, тут же поднял руку. Место моего командира в строю, а затем в танке занял наш командир роты. И в ту же ночь наша танковая рота — четыре экипажа — переправилась на понтонах на левый берег. В небе ярко горели «фонари» — немецкие осветительные ракеты на парашютах, но противник, возможно, не ожидал, что мы осмелимся переправлять танки, и постреливал не очень сильно.
На рассвете мы по крутому подъему поднялись в село Зарубинцы. В центре села недалеко от криницы лежал накрытый плащ-палаткой убитый комбат Балаян.
Мы заняли оборону, расставили танки по фронту. Только расположились на земле перекусить, как низко-низко над нами пронесся немецкий самолет. Летчик что-то кричал нам. Вскоре на переправу налетели около тридцати бомбардировщиков. Несколько самолетов отделились от группы и направились к нам.
Ротный дал команду командирам танков люки не закрывать, наблюдать за самолетами и руководить действиями механиков-водителей, чтобы в случае атаки с воздуха мы маневрировали, уклонялись от бомб. Благодаря этому за целый день бомбежек мы сохранили все танки. Только у одного разорвало гусеницу. Но ночью экипаж отремонтировал ее. И несколько суток мы удерживали плацдарм до подхода главных сил полка. Возле Зарубинцев наш экипаж уничтожил вражеский танк. В бою возле Григоровки я раздавил орудие и три мотоцикла с пулеметами. Пушечно-пулеметным огнем и гусеницами мы уничтожили почти взвод гитлеровцев.
Этим последним боем должны были убедить противника, что наступать на Киев советские войска будут именно отсюда, с Букринского плацдарма. Между тем поступила команда возвращаться к переправе и передислоцироваться назад на левый берег, чтобы совершить марш-бросок под Лютеж.
— Итак, движемся к берегу, — вспоминает Иван Федорович. — Меня обогнала тридцатьчетверка. Неожиданно ей в запасной бак, расположенный сзади, ударил снаряд, и танк загорелся. Механик сбавил ход, танкисты выскочили и на ходу попытались сбить пламя. Слышу, мой командир кричит: «Обходи!» Думаю: обходить — подставлять противнику борт. «Подобьют!» — говорю. «Вперед! — кричит он. — Здесь скорее подобьют!»
Хорошо, что командир сидел на башне, только одна нога свешивалась в танк. Только я повернул наш «Валентайн», чтобы обойти тридцатьчетверку, как вдруг мою машину качнуло от удара… Очнулся я глубокой ночью. Лежал на своем водительском месте. В голове звенело, гудело. Позвал товарищей — молчат. Оборачиваюсь — на снарядных гильзах окровавленный заряжающий лежит неживой. Командира нет. Позже я узнал, что его, раненного в ногу, забрали санитары. Посмотрели на нас с заряжающим — подумали, что и я мертв.
Скажу наперед: мне еще повезло, что боезапас не сдетонировал и танк не взорвался. Вражеская болванка (снаряд без взрывчатки) пробила броню между корпусом и башней, убила заряжающего и разлетелась на мелкие осколки. Будь в башне командир, убила бы и его. Башню заклинило.
Я открыл люк, взял автомат, осмотрелся, прислушался. Немцев вроде бы нет. Нажал на стартер — двигатель заработал! И я потихонечку, на малых оборотах, задним ходом сполз на берег. Товарищи посмотрели на меня, как на воскресшего покойника.
На левый берег я перегнал танк уже по понтонному мосту. Пробоину, чтобы не было сквозняка, заткнули тряпкой. Заклиненная башня не поворачивалась, ремонтировать не было возможности. Пушка двигалась только вниз-вверх. Двигать ее в горизонтальной плоскости, чтобы прицелиться, командиру и заряжающему помогал я, поворачивая по команде вправо-влево на несколько градусов сам танк. Так мы воевали на нем аж до Хмельницкой области, где пересели на тридцатьчетверки.
Из района Переяслава через Бровары и Верхнюю Дубечню мы перешли в район Лютежа и 5 ноября переправились на плацдарм. Из села Новые Петровцы вдоль поймы Ирпеня пошли в направлении Житомирской трассы, чтобы заблокировать Киев с запада и не дать возможности фашистам закрепиться на берегах этой речушки.
Захватив мост через Ирпень, догнали примерно взвод гитлеровцев. Увидев звезды на броне, они сразу подняли руки. Заросшие, грязные, жалкие… На всякий случай я выставил в бойницу ствол автомата. «Оружие — на дорогу!» — скомандовал жестами командир роты. Мы проутюжили гусеницами сложенные на асфальте винтовки и автоматы.
А что же с пленными делать? Где взять конвоиров? Кому сдать? Вот обуза, а у нас ведь приказ — вперед на запад, чтобы не подпустить к Киеву возможное вражеское подкрепление!
— Не проще ли в расход? Вы ведь видели, что фашисты натворили на нашей земле?
— Ой видели… Не дай Бог! Но убивать пленных, безоружных — Боже сохрани! Мы же не звери…
Командир роты Орехов приказал жестами им построиться. Немецкого никто из нас не знал. Ротный сказал им по-русски: «А теперь дуйте за мост, в Киев, там сами сдадитесь! Нам некогда с вами возиться… » И немцы послушно побрели в Киев. Мы же двинулись дальше на запад.
— Я только немножко позавидовал пленным, — продолжает Иван Федорович. — Подумал: они сейчас увидят Киев, который я так полюбил. До войны работал там на деревообрабатывающем комбинате, а затем учился в автошколе.
Мне же удалось попасть в столицу Украины лишь через несколько месяцев, когда меня отправили с фронта на учебу в Киевское танко-техническое училище. Никогда не думал, что увижу столько разрушений.
Произошло это вскоре после того, как командующий армией генерал Павел Семенович Рыбалко торжественно перед строем вручил мне Звезду Героя и орден Ленина. Перед этим командиры предупредили меня, что будут вручаться награды и надо привести себя в порядок. А ведь механик-водитель танка не чище тракториста — весь в мазуте и копоти. «Хоть подворотничок белый подшей! — сказал старшина. — У меня ни материала, ни новой формы нет!»
Н-да. И у хлопцев ничего нет. Я задрал штанину комбинезона (на ноге штанина солдатского белья была чуть белее), оторвал кусок и подшил подворотничок.
Когда прозвучала команда выйти из строя и я предстал перед командармом, он, увидев белый подворотничок на промасленной гимнастерке, удивился. Приказал срочно переодеть меня в новое офицерское обмундирование. Вручил награды, поздравил, спросил, какие пожелания у меня имеются. «Хочу стать офицером-танкистом», — ответил я. По его лицу на мгновение промелькнула тень. У него под Харьковом в танке погиб сын. Генерал ходил с палочкой, у него были больные почки. Говорят, когда ему было трудно забраться в танк, он, чтобы не показывать подчиненным эту свою слабость, в танковые атаки ходил на своем открытом виллисе, оборудованном рацией, чтобы руководить боем. «Вы будете офицером-танкистом», — ответил Рыбалко.
Увы, мечта не сбылась. Во время учебы в училище начали сказываться последствия тяжелой контузии, и меня списали из армии, дали инвалидность.
Но я не жалею. Окончил юридическую школу, Всесоюзный заочный юридический институт, работал в органах прокуратуры. Я был счастлив в личной жизни.
Однажды в 1945-м, когда был еще курсантом, с двумя товарищами отправился в город в увольнение. Сидели на скамейке в парке имени Шевченко.
Смотрим: напротив на скамейке сидит красивая девушка с книгами, что-то читает. А меня словно током прошибло. Мои парни удалились вдвоем в кино. Я подошел к девушке, спросил разрешения сесть рядом. Разговорились. Оля оказалась студенткой медицинского института. Я предложил сходить в оперный театр.
Денег ни у меня, ни у нее не оказалось. Я пошел к директору театра. Он завел нас в пустой зал и показал, на какие приставные стулья можно сесть.
До начала спектакля было полчаса. Вышли на воздух. Смотрим: через дорогу загс. Давай, говорю, пока время есть, зарегистрируемся! Она: чего же ты медлил?
— Это, выходит, любовь с первого взгляда?
— Выходит, да. За пару часов знакомства, когда сидели в парке, а затем шли пешком к театру, мы успели обо всем переговорить, понять друг друга…
У меня была красноармейская книжка, у Оли — паспорт. В считанные минуты нас расписали, и мы успели на спектакль. Какой — не помню. Мы с Олей прожили 56 счастливых лет. До последних дней жизни она работала заведующей стоматологическим отделением. И теперь мне ее очень не хватает. Лучше ее я уже никого не найду. Ничего, дети-внуки радуют. Жизнь продолжается.
За помощь в организации материала автор благодарит сотрудницу Киевского музея Великой Отечественной войны Ярославу Пасичко.