Подвижник Яков Грищук свою жизнь посвятил увековечиванию памяти тех, кто не пережил Голодомора и репрессий. Над их могилами он устанавливает надгробия за свой счет
Поминая миллионы людей, погибших во время Голодомора 1932-1933 годов в Украине, мы тем самым снимаем проклятие неупокоившихся душ, 75 лет довлевшее над страной. В этом убежден сельский подвижник Яков Грищук, который свою жизнь посвятил увековечиванию памяти односельчан, погибших от голода и репрессий. «Ведь над ними ни разу не читали молебен!» — поражается выходец из села Великая Фосня Овруцкого района Житомирской области. Именно в Великой Фосне Грищук за свои деньги и, по сути, своими руками установил первый из
17 мемориалов. В течение 20 лет Яков Яковлевич работал в архивах в поисках подтверждения убийств 139 семей односельчан. В архивах он и поседел после изучения семи тысяч уголовных дел, в которых основанием для ареста и последующего расстрела людей зачастую значилось: «грамотный».
— Моя мама никогда не смеялась, — вспоминает Яков Грищук. — Я помню ее песни по вечерам… Какие же они были печальные! А еще мама молилась. Каждое утро и вечер она просила Бога упокоить души умерших от голода ее братьев и сестер, повторяя их имена: «Адам, Ева, Оля, Аня, Петя, Коля». В 1932 году маме было 20 лет, жила она в селе Рудня Норинская Овруцкого района Житомирской области со своими родителями, Василием и Александрой Лапечуками. У моих деда и бабы было восемь детей. Мама — старшая. Однажды в их хату пришел председатель сельсовета и стал «агитировать»: «Если к вечеру не будете в колхозе, к утру вас не будет в живых». После его ухода дед натрамбовал в большой мешок муки, отнес его и спрятал возле речки. Пока нес — надорвался и потом до смерти мучился грыжей. А утром в хату пришли вооруженные люди и выгребли все, что было съестного. Под видом заготовки зерна забрали не только пшеницу, но даже семена свеклы, моркови, фасоль, горох. И люди накануне зимы остались ни с чем…
— Как же выживала такая большая семья без припасов?
— Благодаря мешку муки, спрятанному дедом. Из нее делали так называемую колотушу: пригоршню муки разводили (колотили) в кипятке и пили. А весной 1933 года в селе начался повальный мор. Мама рассказывала, как шла по селу, а на улице лежали опухшие люди, некоторые еще дышали и смотрели на нее молящими о помощи глазами. Она одна из всей семьи могла еще ходить, опираясь на две палочки. Остальные дети уже не в состоянии были передвигаться, лежали опухшие. Чтобы хоть что-то им дать, мама собирала вереск, ловила ежей, ворон, воробьев. Дед жарил ежей в печи, но такая еда не спасала: по очереди умерли трое самых младших детей.
Соседи посоветовали маме наломать веток боярышника, запарить, а потом попытаться отпоить родных. Боярышник же рос за 10 километров от нашего села. Пока мама на двух палках туда дошла, пока вернулась назад, Адам, Ева и Оля умерли. Все — трое — в один день. Спасла мама только своих родителей и брата Ивана.
Односельчане рассказывали, что Адам был самым лучшим учеником в Норинской школе. Умер в 16 лет… Тогда погибли миллионы таких, как он. Кто знает, как бы сложилась наша история, если бы они остались живы, родили детей?.. Мать так горевала за погибшими братьями и сестрами, что, мне кажется, даже умирая, она вспоминала их имена.
Дед с бабой своих детей не хоронили, они просто не могли ходить, лежали опухшие. Да и похорон, как таковых, не было, просто детские тельца на подводе отвезли за село и сбросили в яму. А где, теперь никто не знает, потому что голод забрал и тех, кто возил умерших. Каждый год я жду весну, чтобы искать места захоронения. Вы, наверное, не знаете, но когда весной сходит снег, то первыми появляются подснежники и еще такое растение… У нас его называют «шишки» — они растут только там, где есть трупный яд. По этим «шишкам» я нахожу могилы моих невинно убиенных соотечественников.
— Яков Яковлевич, почему вы занялись благородным, но морально тяжелым делом?
— С детства я слышал от матери и деда рассказы о Голодоморе и репрессиях, видел их печаль, которую они годами носили в себе. К тому же я был любознательным, все время расспрашивал старших о тех временах. Первые сведения я начал собирать в 60-х годах, когда были живы многие очевидцы голода и репрессий. Но говорить об этом тогда запрещали. Поэтому записей я не вел, все запоминал. Благо, память Бог дал хорошую. Я ходил от хаты до хаты и общался с людьми. Когда данные подтверждались рассказами нескольких человек, понимал, что они достоверны. Так я узнал о судьбе 120 семей из нашего села — кого расстреляли, кого раскулачили, кого выслали. Однажды ко мне подошел представитель власти и сказал, чтоб я бросал это дело, а не то стану 121-м. После этого у меня появилась кличка «121-й».
Мне не давало покоя то, что о мертвых запрещали говорить и молиться за упокой их душ. Ведь имена погибших на войне высекали на стелах, им устанавливали памятники, чтили их память. В 1965 году в нашем селе работали энтузиасты, собирали данные о фронтовиках. В центре стояли стенды с фотографиями погибших на войне. По сей день у меня перед глазами их имена и лица. И это правильно. Но тогда же я с горечью думал о тех, чьи тела бросали на кучу в ярах, присыпали их песком, а потом утрамбовывали колесами грузовиков… Это горе человеческое почему-то меня не отпускало.
Я организовал поисковый отряд. Мы находили тела погибших солдат, подпольщиков, воинов УПА, умерших от Голодомора, повстанцев. Я не делил их на своих и чужих, потому что все они — наши предки. Из моего рода 26 человек умерли от голода, 24 — не вернулись с войны. И каждый умерший имеет право, чтобы его душу хоть раз помянули потомки в молитве. Ведь души мертвых довлеют над нами. Они не дадут нам жить хорошо, пока мы не отнесемся по-человечески к их праху. Как мы о них заботимся, так и нам воздается. Поэтому, не надеясь, что власть поставит надгробие, я ставил скромный железный памятник на каждой могиле, которую находил. В одной из первых, оформленных мною, покоится прах погибшего десантника. На табличке я написал: «Поклонись этому месту, товарищ. Здесь покоится неизвестный десантник, замученный осенью 1942 года. Имя твое неизвестно. Подвиг твой бессмертен. Благодарные потомки».
Памятник трем погибшим партизанам я установил тоже за свои деньги, а дома сказал, что мне задержали зарплату. Но жена стала настойчиво расспрашивать, когда же мне отдадут деньги. И я пошел в райком комсомола, рассказал о памятнике, мне вернули деньги. С могилами умерших от голода или повстанцев было сложнее. Ведь в советское время о них нельзя было говорить. Поэтому я маскировал захоронения таким образом: устанавливал большой камень. Чтобы найти могилку, от этого камня в полдень надо было отмерить вдоль тени деревьев 300 шагов.
К одному свидетелю, знавшему место захоронения людей, пришлось 15 раз ездить на велосипеде за 44 километра. Когда явился к нему в очередной раз, он сказал, что, коль я такой упрямый, покажет место. Показал, а спустя две недели я решил еще расспросить этого старика. Приехал к нему, а меня встречает его жена в черном платке: «После твоего приезда мой дед через три дня умер». И тут я вспомнил, как старик однажды мне сказал: «Я все тебе покажу и расскажу, но за три дня до своей смерти»…
— Яков Яковлевич, вы человек не старый, но уже побелели…
— Когда открыли доступ к архивным материалам, я пересмотрел семь тысяч дел. Искал следы судеб 120 семей из моего села, документальные подтверждения их насильственной смерти, чтобы иметь право высечь их имена на камне. Ведь я задумал установить в селе памятник этим людям. В архиве и нашел дела. Причем не только относительно членов 120 семей, но еще на 19 семей, о которых люди не вспомнили. Благодаря архивам я установил, что погибло именно 139 семей, а не человек. То есть исчезнувших было гораздо больше… Например, односельчане мне говорили: выслали Распопова Захара. Но никто не вспомнил о его супруге и сыновьях с их женами и детьми… Работая в архивах, я и поседел. Мне стало жутко, когда я нашел дело сельского учителя Воробья. Знавшие его (среди его учеников были будущие кандидаты наук, инженеры, учителя) в один голос повторяли, что более мудрого и порядочного человека в своей жизни не встречали. Так вот, в его деле в графе о причине ареста записали: «грамотный». Когда я это прочел, то «отключился» на какое-то временя. А придя в себя, начал щипать себя за ногу, чтобы убедиться, что это не сон. Подумать только, людей убивали только за то, что Бог дал им мудрость… Подобных причин истребления народа я нашел в архиве много.
… В селе, где родился и вырос мой отец, а это в 25 километрах от Рудни, от голода умерло несколько семей староверов, которые отказались взять помощь «из рук сатаны», то есть от представителя власти. Дело в том, что местный председатель колхоза Паньшин тайно выпекал хлеб и ночью в торбе разносил самым слабым семьям. Кто-то написал донос, и Паньшин пропал бесследно. Но он успел спасти село от голода.
— Вы нашли неизвестные до сегодняшнего дня места массовых захоронений?
— В лесу возле нашего села есть особенные котлованы и впадины. Когда летом идет дождь, поднимаются испарения, там стоит такой запах… Как на старых потревоженных могилах. Но в этих местах в лесу дух разложения в три раза сильнее.
— Вам там не страшно?
— Я же иду в лес не ради приятных ощущений, а потому, что осознаю — несчастные души надо увековечить. Такие места нельзя забросить. В 60-х годах из подобных могильников добывали песок вперемежку с останками людей… Песок использовали для заливки фундамента животноводческих ферм: кости дробили, укатывали, сверху настилали пол и скот стоял годами на человеческих останках. Однажды эти фермы в день светлого праздника Пасхи сгорели.
Под Овручем находятся шесть огромных могильников, где присыпаны землей останки, по меньшей мере, 40 тысяч человек. Очевидцы мне рассказывали, что во время голода сюда шли составы с мертвыми, которых собирали на железнодорожных вокзалах, рынках.
В ходе расследования я случайно встретил молодую женщину из села Бережесть, которая рассказала, что в детстве бабушка водила ее в лес и рассказывала: «Деточка, когда был голод, наши пошли в Овруч спасаться, да не вернулись. Так, может, они тут?! Запомни это место». Ходили они в лес на поминальные дни и на Пасху, оставляли там конфетки, печенье, зажигали свечку. Ее бабушка видела, как ночью в лес шли составы с трупами, и слышала, как паровоз, свистя и пыхтя, останавливался, подолгу стоял, а потом возвращался пустой. Это же подтвердили старожилы Редчец, Невмержинский и Товчек. Когда я приехал в Бережесть, то эта молодая женщина по мобильному телефону рассказывала мне, куда идти, сколько шагов сделать на запад, куда повернуть, на какое дерево обратить внимание, где присесть, чтобы увидеть горбик… Она запомнила все на всю жизнь.
А вот дедушка Барановский, который жил в трех столетиях, свои воспоминания унес с собой. Родился он в 1899 году, а умер в октябре 2000 года. До последнего дня ходил в церковь за 12 километров, сохранил все зубы, читал без очков и был при памяти. Дед пережил семь арестов и трижды его расстреливали. Первый раз в Архангельской области. Второй — в Смоленской области, а третий — в селе Радча, на границе Киевской и Житомирской областей. Но каждый раз он выживал и с простреленной грудью возвращался домой. Однажды я пришел к нему и принес гуманитарную помощь из Красного Креста. Дед не поверил, сказал, что всю жизнь у него только отбирали и никогда ничего не давали. Я пытался расспросить его о тех страшных временах. Но безрезультатно. Он боялся. А когда я его стал убеждать, что сейчас уже никто никого не преследует, власть поменялась, старик Барановский лишь сказал: «Власть-то, может, и поменялась, а палачи остались»… Он умер со страхом в душе. А многие продолжают жить в страхе. И нам его не изжить, пока не будут достойно похоронены миллионы людей, кости которых лежат в просевших котлованах по украинским лесам. Вот зачем я это делаю.