Война на Донбассе длится более шести лет. Точное количество погибших не может назвать никто. Согласно официальным данным, свои головы на фронте сложили около 4 тысяч 100 защитников Украины, ранения получили приблизительно 10 тысяч 500 военных.
95-я отдельная десантно-штурмовая бригада (Житомир) на этой войне потеряла 109 человек. Накануне Дня памяти отдавших жизнь за Украину военнослужащих Десантно-штурмовых войск «ФАКТЫ» поговорили с командиром 95-й бригады полковником Вооруженных Сил Украины Максимом Миргородским — легендарным «Майком», чье имя наводит ужас на боевиков. Он первый участник войны, ставший полным кавалером ордена Богдана Хмельницкого. Во время самой кровавой и трагической фазы войны Миргородский командовал 1-м батальоном 79-й отдельной аэромобильной бригады (Николаев), который в зоне АТО прозвали «летучим», так как он всегда оказывался там, где тяжело. Ведь идеология десантников выражается тремя простыми словами: «Никто кроме нас». А о погибших побратимах они говорят так: «Десантники не умирают, они просто уходят на небо и больше не возвращаются».
Миргородский участвовал в прорыве из окружения под Дьяково, в освобождении Красного Лимана, в боях за Славянск и Саур-Могилу, в координации обороны Донецкого аэропорта и деблокировании Дебальцево. Известный блогер Serg Marco однажды написал: «Да на передовой, наверное, уже не осталось места, где бы не крошил сепаров „Майк“ со своим „летучим“ батальоном!»
— Максим Викторович, недавно глава «Союза десантников Украины» Сергей Лисовой обратился к президенту Зеленскому с письмом от имени ветеранов воздушно-десантных, аэромобильных и высокомобильных войск и войск спецназначения, которые якобы просят ко 2 августа, к 90-летию советских ВДВ, «восстановить социальную справедливость» и вернуть десантникам прежнюю форму — голубые береты и тельняшки, а морпехам — черные береты. Мол, в 2017 году, когда принимали решение о введении новой формы в ВСУ, «мнение военнослужащих и ветеранов не было учтено, и общественных слушаний не было», а ведь «голубой берет и тельняшка — символ мужества, чести и отваги». Один ветеран российско-украинской войны жестко прокомментировал в соцсетях это воззвание: «Тогда, чтобы все честь по чести, пусть заодно им вернут кирзовые сапоги и портянки. Они же хотят назад в СССР». Получается, этой категории военных захотелось праздновать одновременно с россиянами, ведь у нас День Десантно-штурмовых войск отмечают 21 ноября.
— С одной стороны, тельняшка и берет очень дороги всем десантникам. Как и традиции, заложенные нашими отцами. С другой, когда началась война, мы думали, что этих же традиций придерживаются и враги, ведь мы видели, что на их машинах такие же эмблемы ВДВ и они носили такие же береты и тельняшки. При этом, правда, считали нас «фашистами».
По поводу просьбы «Союза десантников Украины» скажу следующее. Я потомственный десантник, мой отец воевал в Афганистане. Очень уважаю всех ветеранов. Но при этом четко вижу, что среди них есть не только те, кто помогает нашим военным и словом, и делом, но и те, кто разжигает информационную войну на радость врагам. Они специально создают какие-то конфликтные ситуации внутри армии. Не знаю, кому они помогают.
На фронте мы практически не надевали тельняшки и береты. Но у каждого они были в рюкзаке. Открываешь рюкзак погибшего, а у него там обязательно лежат берет и тельняшка. Сейчас же мы с гордостью носим маруновые береты. У нас говорят, что это «голубой берет, залитый кровью». Это кровь наших погибших друзей.
Голубые береты уже в прошлом, как и празднование Дня ВДВ, который 2 августа отмечают в России. До 2017 года мы тоже отмечали праздник в этот день. Но теперь в Украине это День памяти погибших десантников. У нас уже появились свои традиции. И мы будем следовать им. Согласно недавнему опросу, более 90 процентов военнослужащих Десантно-штурмовых войск гордятся своей формой и отрицательно относятся к идее отмечать День ВДВ. Так что все дискуссии на эту тему считаю неуместными.
— Десантники — армейская элита, особая каста. Наверняка ваши коллеги из страны-агрессора прекрасно понимают, что происходит. Не общались с ними на фронте?
— В июле-августе 2014 года мы находились в районе границы. Как-то наша колонна попала в засаду. Один россиянин (позывной «Рязань») снял с нашего убитого воина радиостанцию и вышел на связь. Он предложил обменяться телами, чтобы похоронить их по христианским законам. Во время обмена наши офицеры поговорили с россиянами. Те снимали все на камеру, а потом выложили в YouTube. Они сказали: «У вас своя война, у нас своя. У вас своя правда, у нас своя». Наш офицер ответил: «Мы на своей земле и никого сюда не приглашали». Последние слова россиян: «Встретимся в бою». Звучали и угрозы: «Мы вас всех тут закопаем. У нас стоят наведенные на вас батареи».
Россияне всегда нас недооценивают, так как считают нацией низшего сорта. Поэтому такое высокомерие.
У них не было даже инстинкта самосохранения. Они тупо отправляли людей на убой. 28 июля мимо наших позиций, пересекая полевые дороги, проехал этакий парадный расчет — десять танков с триколорами, потом пассажирский автобус, за ним фура и какие-то гражданские грузовики. Мы не могли понять: они думают, что могут свободно зайти в наш дом, пройтись из одной комнаты в другую и их никто не остановит? А зря.
В YouTube есть ролик, как Сергей Кривоносов (Герой Украины, первый заместитель командира 2-го батальона 79-й бригады; 4 августа 2014-го, когда ракета «Града» попала в блиндаж, прикрыл собой подчиненных. — Авт.) уничтожил эту колонну. Танки разбегались, словно тараканы на кухне. Автобус полностью сгорел, в нем так и остались сидеть их солдаты с автоматами в руках. В это время с территории РФ нас поливали огнем артиллерия и «Грады». Но это нас только раззадорило.
— Ситуация на фронте очень тревожная, много погибших и раненых. А тут еще Путин затеял военные учения вдоль границы. Россияне могут пойти в открытое наступление?
— У меня нет полномочий давать ответ, это прерогатива высшего руководства. Тем не менее скажу, что мы уже давно не такие, какими были в 2014 году. У каждого из нас в подсознании заложен код войны.
— То есть?
— В 2014 году мы, едва начинался обстрел, звонили командованию: «По нам стреляют. Открывать огонь?» Знаю точно, что теперь начнем сражаться в ту же секунду. За эти шесть лет мы обрели очень большой опыт и не раз демонстрировали свою силу и умение дать врагу по зубам.
Не думаю, что они пойдут на нас. Техника у них не обновилась. Если танк будет вести активные боевые действия, его боекомплекта хватит на два километра пути. К тому же танки сгорают очень быстро. И не каждый танкист, проезжая мимо горящего соседнего танка, сможет выполнить свою боевую задачу. Да и трусов в их рядах хватает. А мы находимся на своей земле, где знаем каждый кустик, каждый уголок. Они же только выполняют команду «вперед» и потом по телевизору показывают обгоревших «боевых бурятов».
Если россияне начнут активные боевые действия, то захлебнутся в собственной крови. Да надеюсь, и народ не будет молчать, когда в Россию массово повезут «двухсотых».
— Когда война закончится?
— Это самый распространенный вопрос военным. Тут же задаю встречный: сейчас это зависит от нас?
— В одном интервью вы сказали: «Если воевать, то до победы». Какой победу видите, боевой офицер? Когда будут развеваться украинские флаги над админзданиями Донецка и Луганска? Или когда последний российский наемник покинет нашу территорию? Или когда школьники на линейке будут петь наш гимн?
— Для меня победа — это когда мы установим полный контроль над всеми границами и в Крыму, и на Донбассе и с чистой совестью сложим оружие в оружейные комнаты. Когда сможем быть каждый день дома с семьей и не переживать, что в любую минуту позвонят и прикажут срочно выезжать куда-то. Когда сможем в памятные даты — дни рождения и смерти — проведывать погибших товарищей. Сейчас, к сожалению, мы это делаем, когда появляется время, поскольку часто приходится выполнять боевую задачу не один месяц.
— Общаетесь с родителями, женами, детьми погибших?
— Конечно. Стараемся их поддерживать, навещать, приезжать к ребятам на кладбища. Те, кто потерял отца, мужа, сына, чувствуют, что не забыты. Особенно дети.
— Чья потеря для вас была самой страшной?
— Знаете, я не вправе говорить, кого больше уважал, кто был для меня ближе всех. Все, кто погиб, отдали самое дорогое — свою жизнь. Знаю, что каждый выживший в боях всю жизнь будет винить себя — на этом месте должен быть я…
— 28 сентября 2014 года погибли сразу девять человек из вашего батальона…
— Это случилось между старым и новым терминалами Донецкого аэропорта (Миргородский в октябре-ноябре 2014 года координировал оборону ДАПа, но всегда подчеркивает, что он не «киборг», так как не был в самом аэропорту. — Авт.). Территория плотно контролировалась боевиками. Когда наши ехали на ротацию, танки противника в упор расстреляли два БТРа. Тяжело вспоминать о таком.
— Многие считают 5 июля 2014-го поворотным днем в войне. Тогда Гиркин спокойно вошел в Донецк. СМИ писали, что вы заставили его бежать из Славянска, причем стремительно.
— Где вы такое прочли? Каждое подразделение должно было зачищать свой сектор на окраинах Славянска. Мы — южнее Семеновки. Нам попалась небольшая группировка.
4 июля у нас случилась тяжелая потеря. Два солдата — Антон Лысечко и Дмитрий Кеда — выбирали позицию для гранатомета АГС-17. При обстреле из миномета 82-миллиметрового калибра оба погибли.
Противник отходил мелкими группами, некоторые попадали к нам в плен.
— Это были россияне или «ополченцы»?
— Был один россиянин — командир какой-то группы. Такой жирный «попугай» — в форме, с корочками, со всеми документами. Мы его передали штабу командования. Потом его обменяли на наших пленных.
У нас не хватало сил, чтобы создать вокруг города двухкольцевую плотную контролируемую зону и окружить Славянск полностью. Окружение всегда предугадывают или прогнозируют. Мы люди военные. И с той стороны тоже были военные. Они понимали, что завязываются плотные бои на окраинах Славянска, то есть неминуем заход в город действующей армии, на что, собственно, мы и были нацелены. А теперь представьте, что вы загнали в угол крысу. У нее нет ни одного шанса. Что будет делать разозленное животное, которому нечего терять?
Полностью контролировать движение из Славянска было нереально. Реагировать на колонну Гиркина можно было только артиллерией и авиацией. Что касается утверждений, что Гиркину дали уйти, я не уполномочен давать им оценку.
— Трехчасовое интервью Гиркина Гордону наделало много шума. Гиркин очень умный…
— Дурака сюда не прислали бы. Он приехал со своей командой, команда рассредоточилась и набирала еще людей. Кстати, обратите внимание на тенденцию. Сколько полевых командиров осталось в живых? Только Гиркин, остальных ликвидировали. «Моторола», «Гиви», Захарченко, Безлер — все, кого поддерживали одурманенные кремлевской пропагандой граждане, кто стоял у истоков войны и знал правду, уже на том свете. Гиркин единственный, кому дали возможность избежать этой участи.
— Почему?
— Думаю, он более ценный, чем остальные. Его специально держат для чего-то.
— Когда освободили Славянск и Краматорск, казалось, что вот-вот вычистите и весь Донбасс.
— Первым освобожденным городом стал Красный Лиман. Тогда мы поняли, что способны горы свернуть, и доказали, что Вооруженные Силы при правильном планировании операции могут показать результат. И у нас ведь это получалось. Потом были Славянск, Краматорск и другие города. До тех пор, пока россияне не перешли границу. Когда мы удерживали участок Изварино — Должанское — Саур-Могила, нас россияне артиллерией закапывали и перекапывали, выдавливая оттуда. Мы держались до последнего. Но началась новая фаза войны — бои с действующей российской армией. Если бы они не перешли границу, все закончилось бы тем же летом. Все шло к тому.
— Были ситуации, когда вы понимали, что все, конец?
— Конечно. И очень часто. И 3 июня во время первого боя за Красный Лиман (у нас тогда было два «двухсотых» и 15 раненых). И 11 июля в Зеленополье. Едва мы туда зашли ранним утром, начался ракетный обстрел. Думали, что живых вообще не останется. И 12 июля, когда на Саур-Могиле мы столкнулись с подразделением «Моторолы».
— Как ведут себя люди в экстремальных ситуациях?
— По-разному. Кто-то жене или маме звонит, если есть связь, кто-то достает открытку с молитвой или иконку. Вот он никогда в Бога не верил, а в такой момент читает молитву, чтобы спастись. Потом, когда уже выходит из окружения, то бреется, моется и идет первый раз в церковь, к батюшке на исповедь, ставит свечку и начинает верить во Всевышнего.
Я тоже в церковь ходил не часто. Но, когда не раз оказывался между жизнью и смертью, стал носить крестик. Верю, что есть ангел-хранитель. Если мне жизнь сохранили — значит, кто-то погиб за меня, поэтому я должен довести его дело до конца. Это мой долг перед всеми погибшими, которым я закрывал глаза, перед их детьми, женами и родителями. Я не могу его не выполнить. Иначе с таким грузом потом тяжело жить.
Когда приходит подчиненный и говорит: «Я устал, у меня небольшая зарплата, наверное, буду уходить из армии», я спрашиваю: «Ты считаешь, что война уже закончилась? В твою дверь больше не постучат? В твой дом ничего не прилетит, твоим родным никто не угрожает? Друзья, которых ты потерял, дали тебе шанс служить, видеть родных, радоваться солнцу. И ты сможешь дальше с этим жить? У тебя две руки, две ноги, два глаза, ты можешь сражаться. Где твои совесть, честь и достоинство?» Он стоит и не знает, что ответить. Мне говорят: «Вы умеете переубеждать». Да я не переубеждаю, а просто говорю то, что думаю.
— На войне было столько геройских поступков…
— Да немерено. Расскажу о майоре Максиме Казбане. В ноябре 2014 года мои подчиненные на КамАЗе подвозили боеприпасы и продукты в ДАП и забирали раненых с метеовышки по «зеленому коридору», который постоянно обстреливали боевики. И вот однажды все отказались садиться за руль. Тогда я отправил туда своего единственного водителя, который и так ежедневно делал по шесть ходок в аэропорт. Рядом с ним сел водитель-«отказник», оставшийся за старшего. К ним прилетела граната ВОГ-25. Моего водителя ранило в шею, он потерял много крови, онемели рука и нога. И вот Макс не побоялся, сел в легковушку, поехал туда и забрал его. Если бы не он, мой водитель погиб бы.
Отчаянным храбрецом был и заместитель командира батальона майор Артур Кашапов. Мы с ним через многое прошли. Он был моей правой рукой.
В бою под Логвиново пропала связь и БМП потерял ориентацию. Он выехал на дорогу и хаотично стал стрелять по зданиям, где засели сепаратисты. Завязался бой. Вокруг пули свистят, снаряды рвутся. И вот Артур, не пригибаясь, пошел к БМП, а это где-то метров 150. Добрался, постучал по люку. Высунулся перепуганный механик-водитель: «Чего тебе надо?» А Артур: «Хватит, спасибо, ты свое отработал, отъезжай назад». Тот: «Хорошо». Закрыл люк и отъехал. Артур спокойно направился обратно. Я тогда сказал ему: «Ты больше так не делай».
Его осколки и пули не брали. Но 14 мая 2015 года Артур разбился в ДТП. Через два дня после того, как его восьмимесячная дочь умерла от пневмонии. Хоронили уже двоих. Вот такая судьба…
Расскажу еще о наших героических медиках. 12 июля на высоте Браво под Мариновкой тяжело ранило троих военнослужащих. Одного — гранатой в живот. Его притащили на носилках. Он хрипит, у него пена изо рта идет. И тут пошел проливной дождь. Четыре человека в чистом поле держали плащ-палатку над раненым и двумя врачами — хирургом и анестезиологом из 61-го одесского госпиталя, не помню их фамилий. Они постоянно смотрели на часы и решали, что колоть. Одну жидкость в левую руку вливают, вторую — в правую: «Так, через 15 минут другой раствор. Через 10 минут укол в сердце». Я спросил: «Он выживет?» Они сказали, что да, но надо срочно эвакуировать. А чуть позже: «Если через 30 минут не будет вертолета, он умрет».
Я набрал подполковника Евдокимова из армейской авиации: «Если не прилетишь, потеряем троих сразу». Он прилетел, мы погрузили пятерых раненых — троих тяжелых и еще двоих. Потом в 2016 году я встретил спасенного парня на Краматорском аэродроме. Оказывается, он вернулся в армию.
Когда я увидел, что можно при помощи капельниц, уколов и без каких-то хирургических вмешательств реанимировать человека, не поверил своим глазам.
А в Донецкий аэропорт мне прислали врача-стоматолога из николаевского госпиталя. Я даже обиделся: «Извиняюсь, но ты же стоматолог. А тут осколочные ранения, контузии. Мне нужны анестезиолог и хирург. Капельницу поставишь?» — «Да». — «Пулю достать сможешь?» — «Найдем, достанем». Он оказался молодцом. Справлялся прекрасно. До сих пор у нас хорошие отношения. Такие достойные люди есть во всех сферах.
— Какими были отношения с местными жителями?
— Разными. В июле-августе мы находились в окружении на границе. В Дмитровке один дед постоянно разрешал нам набирать из скважины питьевую воду. Не знаю, что с ним было дальше. А одна женщина приносила продукты в условленное место, а мы их потом забирали. Кто-то давал молоко, кто-то колбасу, еще что-то. Люди понимали, что мы их реально защищаем.
Но были и другие. Когда в районе Лисичанска шли бои, наш солдат переодевался в гражданское, шел в село и собирал информацию. Жители думали, что он «ополченец», и предупреждали: «Здесь „укропы“ стоят». Мы нередко засылали наших разведчиков в населенные пункты, чтобы понимать, кто как настроен.
— Вы верите, что Украина выстоит?
— Конечно, верю. Как на войне, так и в мирной жизни нам нужно объединяться и помогать друг другу. Наш дом — это наша страна. И не надо делить нас по подъездам, по квартирам, у кого балкон красивый, а у кого не очень, и кто на чем ездит. Только общими усилиями мы сможем одолеть все проблемы. Других вариантов нет.
Что касается нашего боевого духа и настроя на победу, расскажу одну показательную историю.
В двадцатых числах июля под Снежным тяжело ранило двоих танкистов. Водитель Сергей Кузьменко посадил их и раненого в руку снайпера Швеца в «уазик», чтобы доставить к медикам. На дороге они должны были свернуть налево, но пропустили поворот и в итоге заехали на блокпост боевиков. Спросили тех: «Где госпиталь?» Один вызвался показать и сел в машину. Приехали в снежнянскую больницу. Врач понял, кто эти раненые, но ничего не сказал, оказал первую помощь Швецу, а танкистов положил в палату. Швец сказал: «Я останусь с ними». Серега отговорил: «Нет, садись в машину». И они поехали обратно. Высадили боевика на их блокпосту. Тот не понял ничего, так как они были одеты в непонятно что. Тем более что все это происходило ночью.
И вот они благополучно отъехали, куда-то повернули и снова попали на вражеский блокпост, но уже другой. Там их положили на землю. Швец психанул и побежал в сторону кукурузного поля. По нему стали стрелять. А Серегу отвезли «на подвал», где уже сидели связанные те, кто их пропустил на первом блокпосту. Сергея неделю допрашивали эфэсбэшники и кадыровцы: «Ты, наверное, разведчик?» А он обыкновенный водитель взвода обеспечения.
Рассказал все как есть. Что были раненые, он их отвез в Снежное. Не поверили, но потом все подтвердилось. Записали его показания на камеру и предложили: «Звони отцу, мы тебя ему передадим». Когда отец приехал, Серега попросил боевиков: «Разрешите забрать тело погибшего Швеца?» — «Нет, оно уже разлагается на поле».
И вот спустя два месяца появился живой Швец, правда, слегка потрепанный. Оказывается, его ранили в голову. Его нашел местный дедушка. Они с женой затащили его в дом, перебинтовали, выходили, потом оформили документы, что он их родственник, и переправили на подконтрольную территорию.
Когда через полгода Швец прибыл на сборы резервистов, я вывел его перед аудиторией и сказал: «Видите, после всего, через что он прошел, он не побоялся вернуться в армию. Многие из вас совершили бы такой поступок?» Они давай с ним фотографироваться, расспрашивать, восхищаться…
Он у меня служил еще срочную службу. Спокойный такой, трудяга. Никогда не подумаешь, что он классный вояка. Таких парней, как он, у нас немало.
Читайте также: Генерал Сергей Кривонос: «За 47 дней обороны Краматорского аэродрома я не спал ни одной ночи»
Фото предоставлены пресс-службой 95-й бригады, пресс-службой командования Десантно-штурмовых войск и Управлением по связям с общественностью ВСУ