Пять лет назад ушел из жизни выдающийся украинский кардиохирург, ученый и мыслитель академик Николай Амосов На двери кабинета в столичном Институте сердечно-сосудистой хирургии и сегодня висит табличка: «Амосов Н. М. ». Ни у кого не поднялась рука ее снять… Осталась чашка, из которой Николай Михайлович пил чай, выйдя из операционной… Он подсчитал однажды, что сделал почти 6 тысяч операций на сердце. Проложенное им новое кардиохирургическое направление стало спасительным для десятков тысяч пациентов. По авторским чертежам Амосова был сконструирован аппарат искусственного кровообращения (АИК), благодаря которому стали возможны сложные операции на «открытом сердце». А затем по его идее появился искусственный сердечный клапан. В первых таких клапанах были створки из нейлоновой ткани, дефицитной в Советском Союзе, — в ход пошла… рубашка Амосова, купленная им в США. В Киев «к Амосову», везли детей с врожденными пороками сердца — этих «синих» мальчиков и девочек нигде больше не оперировали. Сюда же, в амосовскую клинику, приходили и молодые врачи, мечтавшие работать у Николая Михайловича…
- Я прочитал книгу Николая Михайловича «Мысли и сердце», когда еще работал районным хирургом, и понял: надо идти к нему, — рассказывает заведующий отделением Института сердечно-сосудистой хирургии имени Н. М. Амосова доктор медицинских наук профессор Леонид Ситар. Мы беседуем с Леонидом Лукичем в его рабочем кабинете. На стене — портрет Амосова, нарисованный пациенткой Ситара. — Было это в 1965 году. Помню: Николай Михайлович спешил к больному, которому протезировал митральный клапан — по тем временам очень сложная операция. Я на ходу говорю ему: хочу поступить к вам в ординатуру. Он в ответ — прямо, резко: «Докажи, что ты не дурак!» — «Я закончил школу с золотой медалью, мединститут с отличием». — «У меня все такие!» — «Вот список операций… » — «Все их приносят!.. » Вижу: уходит. Уже вдогонку выпалил последний аргумент: «У меня родители совершенно неграмотные!» Он остановился. «Ладно, подавай документы. Посмотрим… »
Николай Михайлович был руководителем моих кандидатской и докторской диссертаций. Доверил мне пациентов с аневризмой аорты — это было новое направление хирургии, некоторые операции делались впервые в СССР… В работе он был неистов, и от учеников требовал того же: максимальное количество операций с максимальной отдачей! Много способных ребят-хирургов сошли с дистанции — не выдержали темпа.
Ну и кроме того, Николай Михайлович не прощал обмана, халатности. И самоуверенности. Я сперва думал, что он не испытывает страха во время операций. Выдающийся кардиохирург, академик… Но вот однажды мы оперировали с ним — почти 12 часов! — тяжелейшую больную. Я заволновался, что-то спросил, а он: «Да замолчи ты! Я тут сам чуть в штаны не напущу со страху… » Страх за жизнь человека его не покидал. А вдруг откроется кровотечение? Он описал этот ужас в своей книге — когда на операционном столе осталась лежать девочка с белыми бантами…
Николай Михайлович относился к больному, как к своему родственнику. И каждого из нас спрашивал: ты бы оперировал такими методами своего брата, отца, маму? Руки бы у тебя чесались или нет?
Последний раз мы виделись с Николаем Михайловичем 12 декабря 2002 года, в Октябрьской больнице. Он лежал в кардиологическом центре. Горько было понимать, что он угасает. Потерял в весе килограммов десять, а ведь и без того был худой. Но голова оставалась такой же светлой! Мы поговорили, как обычно, и расстались. А через несколько часов его не стало…
Знаете, повсюду, где приходилось бывать за рубежом, убеждался — Амосова помнят. И признают: ни один хирург в мире не рассказал так честно о своем труде, как это сделал Николай Михайлович.
«У двери дома. Слышу нежный детский голосок.
- Кто там?
Это моя внучка Леночка. Ей четыре года… Я ее очень люблю. Очень.
- Почему ты так поздно? Делал операцию, да? Больная умерла?
Для нее слово «умерла» еще ничего не означает… »
(Хирург Михаил Иванович из книги — это сам Николай Михайлович Амосов. А маленькая Леночка — его дочь Катя. )
- Он вам снится?
- Снился всего два раза, даже странно… А маме, когда она первый год жила одна в квартире, снился постоянно. И она страдала.
- В семье Амосовых, писал Николай Михайлович, был один глубоко верующий человек — сестра его мамы, тетя Катя.
- Да, причем она кормила и привечала нищих людей с улицы. Помню, когда мы с родителями летом приезжали к ней в Старый Крым, у нее вечно жили бедные старушки. Она тратила на них всю свою пенсию. И папина двоюродная сестра, тоже Катя (у нас это семейное имя), пыталась ее «вразумить». Тетю Катю папа очень любил…
- Он ведь тоже жил по принципу «не собирайте сокровищ на земле»?
- И отец, и мама — на редкость не стяжатели. Когда в 90-е годы прошлого века «сгорели» все их сбережения, они отнеслись к этому спокойно. Как люди, испытавшие в жизни голод и лишения. Было время, они жили в такой маленькой комнате, что, как рассказывала мама, она спала на кровати, а папа — на полу…
Мне было лет десять, когда у нас дома появилась «парадная» полированная мебель в гостиной. С обивкой немыслимого ярко-зеленого цвета, ну просто «вырви глаз»! Мама как-то достала ее по случаю — никаких «блатов» в нашей семье не было. Папа все подсмеивался по поводу этой мебели. Но она простояла в доме до его смерти…
В кабинете он переделал на свой лад письменный стол (стол и сейчас «живет» на нашей даче).
- Одежду Николай Михайлович покупал себе сам?
- Да, нам с мамой этого не позволял. Больше того — сам пришивал пуговицы и мог зашить распоротую по шву вещь. Он и в быту был независим… В последние годы, подшучивая над собой, он покупал подростковую одежду — нужного ему «взрослого» размера не было. С проблемой папиного гардероба я столкнулась в 1998 году, когда мы срочно собирались в Германию на операцию (в клинике Райнера Керфера Амосов перенес сложную операцию — аортокоронарное шунтирование и замену аортального клапана. «Дочка опекала меня героически», — писал он. — Авт. ). Они с мамой сложили все в маленький портфель… Папа еле согласился взять кое-что из купленного мной — импортные футболки, белье, мягкие кофточки… Но тапочки положил старые, советские, в которых ходили хирурги в мединституте, — из очень жесткой грубой кожи. После операции обуть их на отекшие ноги было невозможно. Я принесла мягкие шлепанцы, говорю: «Давай еще халат тебе возьму!» Вижу: немцы по отделению в халатах ходят. Он возмутился: «Ни в коем случае!»
- Никаких халатов, кроме медицинского, не признавал?
- Так и не надел ни разу в жизни.
- Николай Михайлович был любителем книг. Сколько томов насчитывала его библиотека?
- Не думаю, что он сам знал точную цифру, — говорит Екатерина Амосова. — Библиотека очень большая… К книгам он относился трепетно-бережно, никогда не загибал страниц. Но работал с ними, подчеркивая карандашом нужные места. И что меня всегда поражало: отец не проводил жизнь за чтением чужих научных произведений. Брал ровно столько, сколько нужно, отсекая «тысячи тонн словесной руды». Чужой «руды». Помню, он выписывал американский журнал «Торакальная и сердечная хирургия» (во времена «железного занавеса» получать такую литературу было фантастикой). Но не считал необходимым изучать его в тиши кабинета. Читал эти научные тексты на английском языке в трамвае, по дороге на работу. А когда жил на даче в Клавдиево и ездил на работу электричкой (служебная машина встречала его только в Святошине), тоже читал. «Чтение второго сорта», как он говорил.
Когда мы жили на старой квартире, в доме мединститута — на улице Красноармейской, папа по воскресеньям отправлялся в книжный поход. Брал и меня с собой. Шли пешком по неизменному маршруту: сперва книжный магазин «Сяйво», затем — «Знання» на Крещатике (вокруг которого недавно разыгралась битва). Следующий пункт — «Букинист». А конечный — «Академкнига» на улице Ленина, 24. Именно в этом доме мы потом стали жить. После «великого переселения академиков» в новый дом напротив Оперного театра папе досталась эта квартира в старом доме. Он стеснялся, что она «барская» — целых четыре комнаты. Как во всех старых домах, потолки с деревянными перекрытиями. И глубокие подоконники, что оказалось очень кстати для упражнений.
- Каких упражнений?
- О, это отдельная история: как папа тренировал собак. Обеих звали Чари. После смерти первой Чари появилась Чари номер два.
Папа был фанатом физических упражнений. Считал, что собаке недостаточно гулять полчаса утром и час вечером, нужно тренировать мышцы. С этой целью стограммовый кружок докторской колбасы нарезался на мельчайшие кусочки. Эти крошечные порции папа бросал на подоконник. Чари запрыгивала туда, съедала колбасу и прыгала назад. Упражнение она выполняла охотно, поскольку не была избалована едой. Родители очень любили обеих собак, но мясом не кормили. Давали колбасу с хлебом и овсянкой, запаренной кипятком.
- А чем питались сами хозяева?
- Выражение «культ еды» я помню с детства. Но самого культа не было. У папы на завтрак — овсянка с молоком, на обед — горячее (вернее, горяченное!) первое блюдо. Слегка остывший суп он уже не ел. И чай либо кофе с молоком пил, такой, как кипяток. Еда простая. Но вот на папин день рождения, 6 декабря, был пир. Мама сбивалась с ног, готовила фаршированную курицу, чернослив с орехами и другие трудоемкие блюда. Наша знакомая из Херсона привозила «правильного» петуха для холодца. Собирались друзья…
- А в гости Николай Михайлович любил ходить?
- Нет, он не ходил по компаниям, встречам. Говорил: «Информации мало, а время тратится». Когда мы с мужем (доктором медицинских наук профессором Владимиром Григорьевичем Мишаловым. — Авт. ) заходили к родителям, отец пил с нами чай, сидел с полчаса, а потом говорил: «Вы, я вижу, уже всю информацию рассказали». И уходил к себе. Информация — это было его ключевое слово. И еще — время. Чтобы создать, скажем, модель личности, модель общества такому человеку, как он, нужно было только время — сесть, углубиться, продумать. Его интенсивная интеллектуальная внутренняя жизнь была настолько самодостаточна, что он не зависел от системы, окружения. И в этом, думаю, он был потрясающе счастливым человеком…
«Бегом с горы домой. Обед в семь часов, три часа ожидания рапорта. «Проснулся? Точно?» Радость. Телефильм с Банионисом. Чари забралась на руки, такая дылда. Сон без таблеток, но операция прокручивалась всю ночь, как в кино… Сегодня хорошо бегалось после усталости. Капуста, кофе — райская еда… Солнце. Последние осенние краски в ботаническом саду, свое место в трамвае… Конференция, обход в реанимации, больные все хорошие.
Чем тебе не жизнь, Амосов?
Может быть, она никогда не кончится?»