115 лет назад император Александр III изумил «приличное общество» тем, что купил репинскую картину «Запорожцы пишут письмо турецкому султану»
Запорожцами Репин «заболел», едва услышав о существовании письма казаков турецкому султану. Дело было на подмосковной даче известного мецената Саввы Мамонтова, где гостил Илья Ефимович и куда приехал профессор петербургской консерватории Рубец. Он-то и привез список с исторического послания турецкого султана сечевикам и их ответ обнаглевшему врагу.
«Я султан, сын Магомета, брат Солнца и Луны, внук и наместник божий, владелец царств — македонского, вавилонского, иерусалимского, Великого и Малого Египта, царь над царями, властелин над властелинами, необыкновенный рыцарь, никем не победимый… » — писал турецкий правитель, а запорожцы ему: «Числа не знаем, бо календаря не махм, мчсяць у небч, год у книзч, а день такий у нас, як у вас, та й убирайся вчд нас, бо будемо лупити вас!»
Веселой бесшабашностью людей, никому ничего не должных, а всему обязанных только собственной удали и отваге, повеяло от этих строк. И художник загорелся идеей положить исторический сюжет на полотно.
Чем больше Репин узнавал о Сечи и сечевиках, тем больше восхищался: «Ну и народец же! Недаром про них Гоголь писал, все это правда! Чертовский народ!.. Никто на всем свете не чувствовал так глубоко свободы, равенства, братства». Да где взять типажи для картины? Илья Ефимович ездил по местам казачьих походов, разыскивал потомков сечевиков… Но наряду с людьми, встреченными где-то на пристани или рынке, на полотно попали вполне узнаваемые профессор петербургской консерватории Рубец, собиратель украинских древностей Николай Тарновский, историк Дмитрий Яворницкий…
Главного же героя картины, легендарного атамана Сирко, Репин пытался писать с нескольких людей, однако фигура эта никак не удавалась. Да и неудивительно. Бесстрашный вояка, жизнь которого прошла в битвах, атаман участвовал более чем в полусотне сражений, из которых, кроме трех-четырех, вышел победителем. Сирко громил татар и турок, вызволяя из плена тысячи украинцев, русских, поляков. История, правда, знает и случай, когда людей, вызволенных из плена, но пожелавших вернуться, ибо были уже обременены семьями, атаман велел… зарубить. Идейные вожди всегда мыслили судьбами не отдельных людей, а народов. Сирко, видно, претила мысль, что его земляки будут «плодиться и размножаться» в чужой стране.
Имя Сирко гремело в Польше, Франции, Крымском ханстве… Став кошевым в 1663 году, он был избран еще восемь раз. Ему по заслугам была бы гетманская булава, но казачий атаман поддержал крестьянскую войну Степана Разина и даже планировал с ним совместный поход на Москву. Какой правитель такое простит?
Москва, не дав согласия на избрание Сирко гетманом… отправила его в изгнание — в Тобольск! Сгнить бы там славному воину, если бы не то, что 300-тысячная турецкая армия, перейдя Дунай, стала угрожать Украине, Речи Посполитой, России. Ивана Сирко вернули из Сибири, и он, снова возглавив казачество, спас Сечь, а с ней и все, что стояло за ее могучей спиной.
Чтобы написать Сирко, требовалась личность не меньшего масштаба. И судьба подарила нужную встречу — с киевским генерал-губернатором Драгомировым.
Генерал-губернаторское кресло в Киеве никогда не занимали люди случайные: уж очень ответственный округ — соседние страны не только воевали друг с другом, но и жадно поглядывали в сторону России. Михаил же Драгомиров знал толк в военной науке и практике. Учился он в Дворянском полку, где закончил курс с золотой медалью. Получил направление в Генеральный штаб, но не сделался штабным чистоплюем — не было такой военной кампании, в которой бы не участвовал Драгомиров. Побывал на театре военных действий австро-итальянской войны, а в русско-турецкой был тяжело ранен. Научные труды Драгомирова многие годы служили российской армии. Так что в Киеве Михаил Иванович оказался вполне закономерно: сначала в качестве начальника штаба Киевского военного округа, затем — командующего округом, и, наконец, генерал-губернатора.
Впрочем, есть предположение, что должность эту Драгомиров занял не только благодаря своему послужному списку. Выходец из осевших на Украине обрусевших поляков, Михаил Иванович называл себя «малороссом» и как таковой был, вероятно, удобен императору, решившему смягчить национальную политику в Украине. В разговоре с королем Сардинии Виктором-Эммануилом I, армия которого воевала с Австрией, Драгомиров предрек: «Вы победите австрийскую армию. Она будет разбита, ибо в ее рядах — масса славян и венгров. Нет дурака, который, сидя в тюрьме, сражался бы за честь своей тюрьмы!» Мог ли человек, понимающий такие вещи, сам служить тюремщиком? Конечно, нет. И Драгомиров остался в памяти киевлян тем, что протежировал украинскому культурному движению. Дружил с такими людьми, как историк Владимир Антонович, писатель и театральный деятель Михаил Старицкий, композитор Николай Лысенко…
Современники, правда, вспоминали: когда «братчики» заходили слишком далеко, Михаил Иванович мог на них и наорать. Дружба — дружбой, а служба — службой? Дело было, видимо, не только в этом. Воспитанник Драгомирова генерал Сухомлинов так характеризовал Михаила Ивановича: «В целом, настоящий хохол, малоросс со всеми его преимуществами и слабостями, но не украинец, а великоросс».
Многосложный характер Драгомирова не укладывался ни в какие рамки, и его окружение никогда не знало, чего от него ожидать. Например, когда в кадетском корпусе узнавали, что смотр будет делать «сам», то готовились с дрожью в коленках. И Михаил Иванович был действительно придирчив. Но прибыв в воинскую часть, мог отправить унтер-офицеров и подойти к солдату: «Кто тебя обидел, брат?»
Военный до мозга костей, Драгомиров не был жестоким. Когда Николай II приказал пресечь студенческие беспорядки возле университета, он отправил в Петербург такую телеграмму: «Ваше величество, по моему приказу около университета расположена часть драгунов. Армия на позиции, пушки выставлены, врага нет».
Местного шефа жандармов Василия Новицкого либерализм Драгомирова не устраивал, и он не раз доносил на генерал-губернатора. Так было и когда Драгомиров своей волей сократил наказание курсисткам, участвовавшим в волнениях. Драгомиров не был бы самим собой, если бы, узнав о доносе, не придумал оригинальной мести. Вызвав Новицкого «на ковер», генерал-губернатор встретил его… в ночной рубахе и с розгами в руках. Одной рукой задрал сорочку, другой протянул Новицкому розги и, повернувшись спиной, сказал: «Что же, провинился… Прошу высечь меня». Новицкий пулей выскочил за дверь.
Окружающих часто шокировали выходки Драгомирова, их обсуждали, над ними посмеивались. Но Михаила Ивановича это не смущало, он оставался верен себе. Рассказывали, например, такой случай: во время обеда у гофмаршала придворные спросили прославившегося прозорливостью Драгомирова, когда окончится война с Японией. Михаил Иванович приподнялся со стула и, издав неприличный звук, сказал: «Вот чем закончится!» Он не стеснялся показать фигу городскому голове, который просил денег для какого-нибудь важного киевского проекта, или выкинуть еще что-нибудь такое, что потом пересказали на ушко.
Человек, по словам генерала Сухомлинова, «суровый и бесцеремонный» и в то же время «мягкий и сердечный», «стойкий в своем доверии, если его у него заслужили», а значит, надежный товарищ. Репин понял: вот он, атаман Сирко! И попросил Драгомирова позировать. Тот согласился.
Первый раз Михаил Иванович позировал художнику, когда портрет Драгомирова заказала Академия Генерального штаба. Но то был официоз! Теперь же генерал-губернатор пожелал позировать в обычном сюртуке с боевым орденом Георгия III степени. Впрочем, и костюм был ни к чему. Натура воина — в его взгляде!
«Запорожцы» Репина произвели фурор! Но цена?! Художник объяснял ее тем, что в последние годы работы над картиной он отказывался почти от всех заказов и практически все свои сбережения потратил на то, чтобы закончить полотно. Как же замерло у живописца сердце, когда потенциальный покупатель Терещенко не пришел за картиной! Выручил Александр III. Репин сказал, что он «в телячьем восторге» от того, что «Запорожцев» приобрел император! И все-таки жаль, что поскупился наш земляк. Остался бы в Киеве и репинский шедевр, и память о Драгомирове. А так о нем напоминает лишь дом Ь 32 на улице Грушевского, который он так любил, что не покинул, даже когда стал генерал-губернатором, ведь мог переехать в более престижные апартаменты.