Сегодня легендарному писателю, поэту, журналисту, председателю редакционного совета киевского еженедельника «Бульвар Гордона» исполняется 70 лет
Виталий Коротич в особом представлении не нуждается. Миллионы советских людей во второй половине 80-х годов прошлого века с нетерпением ожидали свежего номера журнала «Огонек», который возглавлял Виталий Алексеевич. Очередь к газетным киоскам занимали с утра, ведь пятимиллионный тираж издания исчезал из продажи мгновенно. «Огонек» передавали из рук в руки, а подписку на него разыгрывали на предприятиях в лотерею. Еще бы! Почти каждая статья в нем была сенсационной, иногда просто шокирующей. Одни журнал любили, другие ненавидели, но равнодушных к нему не было. В журнале можно было прочитать о репрессиях против невинных граждан и фабрикации дел «врагов народа», о жизни заключенных, наркомании и проституции в Советском Союзе. Ровно через год после назначения Виталия Коротича главным редактором «Огонька» Михаил Сергеевич Горбачев позвонил к нему и спросил: «Что же ты там творишь?» Но процесс, как говаривал сам генеральный секретарь ЦК КПСС, уже пошел. Контролировать журнал становилось все труднее. В 1989 году по результатам опроса американского журнала «Уорлд Пресс Ревью» Виталия Коротича признали лучшим редактором мира.
Виталий Алексеевич родился в 1936 году в семье известных ученых и 50 лет прожил в Киеве. Был врачом, секретарем Союза писателей, безработным, главным редактором популярнейшего и самого массового в республике журнала «Всесвчт», депутатом Верховного Совета СССР, преподавал во многих университетах мира, получал там премии, титулы и звания. «Если бы я не научился смеяться, когда хочется плакать, наверное, жизнь моя устроилась бы совсем иначе», — говорит он. Сейчас писатель живет в своем загородном доме и московскую квартиру посещает редко. В один из его приездов в Белокаменную «ФАКТЫ» и встретились с Виталием Алексеевичем. Легендарный Коротич прибыл на встречу прямо с дачи — в джинсах и кроссовках.
- Что у вас такого интересного на даче, чтобы пропадать там постоянно? Неужели капусту, как Диоклетиан, выращиваете или наступил тот период, когда вы можете себе позволить послать все куда подальше и завалиться с книгой в гамак?
- Дом у меня большой и теплый, вокруг него стриженый газон, в котором там-сям вкраплены мелкие цветы. Главное мое растение — трава. Иногда она мне кажется ростками завтрашнего леса, того, что будет здесь шуметь после нас. В траве — несколько кустов малины и смородины, три яблони и много высоких прекрасных сосен, которые гудят на ветру, как корабельные мачты. Через дорогу лес. В нем живет сумасшедшая кукушка, каждую весну сулящая мне еще лет пятьдесят жизни. Дачу строила супруга по своему проекту, когда я преподавал в США. Никогда ей не прощу отсутствия балконов в доме. Я ведь южный человек, мне нужен балкон, а она москвичка — ей он вроде бы незачем. И веранды нет…
В траве никакой капусты, зато стоят параболические телеантенны, позволяющие принимать что угодно. В доме — библиотека, любимые музыкальные записи, около четырех тысяч фильмов на дисках и пленке. Хватило бы жизни все это просмотреть и прочесть. Иногда молчу сутками, а еще разговариваю, размышляю, пишу, стараясь избегать суеты. Приятели в актерских, киношных, журналистских кругах всю жизнь укоряют меня за нелюбовь к тусовкам: в Киеве упрекали, в Москве (Иосиф Кобзон постоянно об этом твердит), в Америке. Пора бы привыкнуть…
- Забором огородились?
- Трехметровым! Более того, выкапываю в лесу деревья и сажаю вдоль забора, чтобы еще одна стена была.
- Любите одиночество?
- Правильнее сказать, уединение. Одинокий человек несчастен. Другое дело — уединение, возможность остаться только со своими мыслями, когда никто не мешает. Мне много приходилось общаться с народом навязчивым, случайным, неинтересным. Так что жизнь в загородном доме, где круги общения определяю для себя сам, прекрасна. В молодости я иногда жил, как барбос, увешанный репьями, — столько всего на меня налипало. Опыт, возраст — это еще и время отряхнуться от всего лишнего, что налипло за жизнь.
- Виталий Алексеевич, а вы себя с какого момента помните?
- Когда-то в книге воспоминаний у Набокова я прочел, как он разволновался, увидев на фотографии крыльцо родительского дома со стоящей на нем коляской. Он еще не родился, а коляску уже купили… У меня, увы, нет ничего похожего. Мама рассказывала, что я спал в корзине для булочек. Я подумал, что это должно быть удобно, и купил такую же для щенка, которого мне подарили. Щенку понравилось, он очень благодарил. Я назвал книгу воспоминаний «От первого лица», имея в виду самое первое свое лицо, шестилетнее, которое увидел на фотографии. Все прочие снимки сгорели во время войны.
- По-прежнему устраиваете еженедельные обеды в кругу семьи?
- Не ценил никогда искусственные объединения — партии, так называемые творческие союзы и прочее. Много лет с удовольствием жил в странах, где никто никого насильно не организовывает, — даже привык. Убежден, что надо беречь только объединения дорогих людей, ценя при этом право каждого — даже самого близкого — человека на приватность. Семья для меня — главное объединение-убежище, но семейные обеды у нас были еженедельными лишь до тех пор, пока я не почувствовал, что сыновьям они не всегда удобны, а значит, надо было что-то менять. Сейчас мы устраиваем регулярные семейные съезды за городом. У каждого сына в доме есть своя комната, где он может уединиться и откуда может выйти, когда захочет и если захочет. Я очень люблю все, что происходит добровольно, включая сюда любые формы общения, от любовного до служебного. Надо беречь свое и чужое чувство внутренней свободы… Это очень важный фактор человеческой зрелости — внутренняя свобода. Моя настоящая зрелость и осознанное чувство свободы пришли уже после того, как меня увезли из Киева. Я созревал, как осеннее яблоко в ящике. Но, по-моему, созрел и поэтому научился уважать чужие свободу и зрелость.
- А со старыми друзьями встречаетесь?
- Никогда не испытывал необходимости в избытке людей вокруг, но и никогда не бывал одинок. Меня не раз предавали, и в то же время часто помогали — щедро, бескорыстно. Мой ближний круг — прежде всего семья, но всегда были друзья, проверенные в беде и радости. Кто-то из них уже ушел навсегда, кто-то отдалился, уехал, но даже смерть не прерывает отношений между людьми — она их просто переводит в какую-то иную форму. Когда-то мне показывали горный перевал, через который уходили в поход воины Тамерлана. Каждый оставлял на нем камень, а по возвращении — забирал его обратно. Оставшиеся камни были памятником тем, кто не возвратился. На моем перевале лежит много камней…
Старые и новые друзья? Прежде всего, это сам Киев, который я воспринимаю как живое существо, как друга. Во все на свете города я приезжаю, а в Киев — возвращаюсь. Здесь главные беседы и встречи. Вот и в эти дни надеюсь перемолвиться с Евгенией Мирошниченко, встретить вдову Роберта Рождественского, поэта Дмитра Креминя и художника Андрея Антонюка из Николаева… Недавно звонил из своей Оклахомы Евтушенко… А я обязательно позвоню Загребельным в Кончу-Заспу. Очень люблю тех, кто оживляет призабытое сегодня искусство беседы, диалога. В этом смысле уникален талант Дмитрия Гордона — блестящего киевского журналиста и собеседника, которого я тоже считаю своим другом.
- Профессию врача вам родители посоветовали выбрать?
- Родители всегда меня учили, что в нашей стране, том обществе, в котором мы живем, нужно иметь комплекс качеств, которые сделают тебя независимым. Отец говорил, что существует только две профессии — врача и инженера, позволяющие человеку зависеть не от начальника и происхождения, а от собственного умения и профессионального мастерства. Кстати, мне всегда больше нравились индивидуальные виды спорта, где все зависит только от тебя. Поэтому занимался борьбой, даже входил в молодежную сборную Киева.
Я закончил мединститут и шесть лет проработал кардиологом в институте Стражеско в Киеве (Институт кардиологии им. Н. Д. Стражеско. — Авт. ). Уход в литературу стал для меня ужасной трагедией, хотя я всю жизнь мечтал об этом. Я был беспартийным аспирантом, которого как хорошего специалиста посылали консультировать пузатых начальников из четвертого управления. (Четвертое главное управление при Министерстве здравоохранения СССР. Войдя формально в структуру Минздрава, оставалось самостоятельным органом руководства правительственной медициной. — Авт. )
А в журналистике и литературе доказать, что писатель Бобкин лучше, чем писатель Добкин, невозможно. Критериев нет. Конечно, где-то «под столами» все об этом знают. Поэтому в Союзе писателей у меня складывались недружественные, сложные отношения — там была масса людей, которые хотели пробиться в жизни только за счет своего пролетарского происхождения. К тому же я всегда считал Союз писателей рудиментом, который никому не нужен.
- Однако вас, 29-летнего, в 1966 году избрали секретарем Союза писателей?
- Это была оттепель, тогда еще никто не знал, что я за штучка. Понимаете, я ненавижу как убежденное холуйство вроде «чего изволите, исполню все, что хотите», так и убежденное диссидентство, когда говорят «я против всего, я всех ненавижу».
Я считал, что человек просто должен иметь систему своих моральных табу, и установил для себя какие-то рамки допустимого компромисса. Поэтому никогда не подписывал писем против националистов, хотя сам таковым не являюсь. Я терпеть не мог Солженицына, но отказался принимать участие в развернувшейся против него кампании.
Меня как-то вызвал Шевель Георгий Георгиевич — заведующий отделом агитации и пропаганды ЦК Компартии Украины (позже этот пост занял Леонид Кравчук, первый президент Украины. — Авт. ) — и сказал, что мы хотим послать тебя работать заместителем постоянного представителя Украины в ООН. Посольская должность! Но, добавил Шевель, мне для этого необходимо иметь четкую политическую позицию. Он говорит: «Тут Иван Дзюба (украинский писатель, критик. — Авт. ) написал книгу (»Интернационализм или русификация?». — Авт. ), поэтому нужно против него сочинить статью». Я ему: «Дайте почитать». Он мне опять: «Я тебя просто прошу написать против Дзюбы статью». Я вновь прошу дать мне книгу. В общем, вопрос о возведении меня в ранг заместителя постоянного представителя Украины в ООН отпал сам собой.
Во власти — как в банде, за все надо платить, и всякий сам определяет пределы, до которых он еще может вписываться в чужие планы. Я не совершал гадких поступков не потому, что такой замечательный человек, а потому, что меня родные бы не простили, да и самому было противно. Страх поселился в генах деятелей украинской советской культуры, особенно у членов писательского союза, разрушая многие души до основания. Начальство насадило совершенно небывалый жанр «коллективных писем», которые подписывали почти все подряд и против кого угодно. Против украинских националистов — сию минуту! Против Пражской весны? Мы же их освобождали и романы писали про Злату Прагу! Да как они посмели! Против кого-нибудь лично? Сахарова-Солженицына? Чего изволите… Начиная с Олеся Гончара, председателя Союза писателей Украины, такие письма подписывали, мне кажется, не читая. Хотя неподписание не влекло за собой каких-то особенных санкций, знаю по себе. Но моральные стандарты рухнули так низко и так массово, что говорить об этом было бессмысленно. Люди двигались строем и делали что велят. Уже только ради этого надо было ломать такой строй…
Я старался избегать дискуссий с националистами. Каждый имеет право на собственное мнение. Всегда верил в тезис известного нобелевского лауреата Альберта Швейцера, который сказал, что национализм — это патриотизм в состоянии истерики. Я считал, что достаточно быть просто патриотом. Поэтому на собрания националистов не ходил. К тому же, будучи циничным киевским парнем, прекрасно понимал, что половина присутствующих там завтра же побежит стучать на другую половину. Кстати, я первым приехал к Ивану Дзюбе на квартиру, когда его в 1972 году арестовали. Никто не поехал. Поговорил с его женой Мартой.
- Тем не менее вы почему-то были востребованны?
- Очень важно было выстоять в этой свистопляске. Было приятно, когда я встретил в Киеве одного из руководителей бывшего ЦК КПУ и тот сказал: «С вами было легко, вы были понятны: это вы будете делать, а это нет. У вас же было много коллег, которые исполняли все, что им скажут. На следующий день они поступали наоборот и прибегали каяться в том, что сделали».
Бывший киевлянин, прекрасный поэт Наум Коржавин, многие годы живущий в эмиграции, говорил мне об одном известном украинском поэте, умудрившемся быть старательным и премированным классиком советской пропаганды, разоблачителем националистов, католиков и кого угодно, а затем ставшем депутатом и ведущим националистическим оратором: «С коммунистами — он коммунист, с националистами — националист, с евреями — еврей, с антисемитами — антисемит, и, самое страшное, каждый раз он искренний».
Когда меня «ушли» с должности секретаря Союза писателей, я восемь лет был безработным. Отправился на Чукотку, Камчатку, Крайний Север, писал книги, которые издавались, переводились за рубежом. Поэтому мне предложили редактировать журнал «Всесвчт». Я уже тогда умным был. На заседании, на котором меня утверждали редактором журнала, мне задали вопрос: «Наши писатели что-то пишут? Есть что печатать?» Тут до меня доходит, что член ЦК КПУ не знает, что во «Всесвчтч» выходит только переводная литература. Бодро рапортую: «А как же! Есть писатели, пишут, да еще как! Обязательно будем издавать». «Тогда ладно, иди, работай», — говорит он.
- Вам удалось сделать «Огонек» самым читаемым журналом, каждый номер которого с нетерпением ждали, передавали из рук в руки. Трудно приходилось?
- В советские времена шла такая большая всесоюзная игра. Когда-то Сергей Данченко — режиссер театра Ивана Франко (Национальный академический театр им. Ивана Франко. — Авт. ) мне сказал: «Понимаешь, я ставлю пьесу и знаю, что это полное дерьмо, драматург, актеры и зрители об этом тоже знают. Но тот, кто первым выйдет и скажет «это дерьмо», нарушает правила и выбывает из игры». Эта игра была многогранной. Одним из моих решений было убрать с обложки «Огонька» орден Ленина и лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Вызвали меня по этому поводу в отдел пропаганды ЦК КПСС, а я и говорю: вы же не носите каждый день на пальто орден Ленина! К тому же у журнала сейчас совсем другая концепция, мы можем поместить фотографию девушки легкого поведения, а тут профиль дорогого Ильича! Вот, дескать, только поэтому.
- Да, Егор Лигачев как-то вспоминал, что вы всегда прикидывались дурачком.
- Много раз меня спасало чувство юмора и, если Лигачев (секретарь ЦК КПСС. — Авт. ) считал меня дураком, я охотно соглашался с ним: почти всех начальников раздражают подчиненные, которые умнее их. Мне ведь главное — дело делать и сохранять свое право на выбор. Поймите, это был такой театр абсурда, что я получал огромное удовольствие, придумывая в нем блестящие сюжеты.
Вот был один случай. Председателю Союза писателей СССР Георгию Маркову дали вторую звезду Героя Социалистического Труда. А при второй звезде герою полагался памятник на родине. Поэтому ему быстро устанавливают монумент, и дальше полный бред: Марков едет его открывать. Мы напечатали фельетон на эту тему. В свою очередь газета «Правда» помещает статью с негодованиями: как мы могли позволить измываться над дважды Героем Соцтруда, великим человеком и т. д. В тот же день мне звонит из ЦК какой-то очень высокий начальник из отдела пропаганды и говорит: чтобы в следующем номере «Огонька» появилась эта статья. Естественно, ничего не появляется. Спрашивают почему? Я говорю, что у меня решение принимают члены редколлегии, а без них никак. Там академики есть, попробуйте их собрать — кто в командировке, кто за границей. А то вдруг еще не согласятся, дадут интервью «Би-би-си», и мы окажемся в дурацком положении. В результате статья «Правды» у нас так и не появилась. А если бы я сразу показал дулю и сказал: «Вот вам всем! Не буду я это дерьмо печатать», — был бы грандиозный скандал. Что же касается умения отстаивать свои взгляды, то я много раз делал это по-разному. Главное, что никого не предавал, и если что было не так, то весь позор был всегда готов принять на себя лично.
- Правда ли, что первый секретарь ЦК Компартии Украины Владимир Щербицкий, когда вам в 1986 году предложили редактировать журнал «Огонек», не хотел отпускать вас из Киева в Москву?
- Щербицкий относился ко мне нормально, но, когда ему велели отдать меня в Москву, не «шевельнулся» в мою защиту. Он потому и пережил на своей должности четырех генсеков, что не возражал ни одному из них. Вначале редактором «Огонька» предложили быть Генриху Боровику (писатель, журналист, телеведущий. — Авт. ), затем — Роберту Рождественскому (русский поэт. — Авт. ), но они почему-то назвали мое имя. Перед очередным съездом писателей Украины группу литераторов вызвали к Щербицкому. Стали обсуждать, кого выбрать главой Союза писателей. Вдруг Щербицкий поворачивается ко мне и говорит: «Ну, Коротич отпадает: его Горбачев забирает в Москву!» Все на меня посмотрели как на предателя. А для меня это было большой новостью.
Позже вызвали на заседание Секретариата ЦК КПСС, которое вел секретарь ЦК Егор Лигачев. Поскольку я не хотел перевода в Москву, то заявил Лигачеву, что у меня гипертония. Он мне в ответ: «Да брось, у тебя два раза в год повышается давление». Значит, и это они уже знали. В течение нескольких минут мою кандидатуру утвердили. Я когда-то спросил Лигачева, почему выбор пал именно на меня, и он сказал: «Потому что у вас не было своей банды!» То есть я не был москвичом и не принадлежал ни к одной из группировок. Правда, позже Лигачев говорил, что мое назначение было самой большой ошибкой в его жизни.
С самого начала работы в «Огоньке» я как-то сразу подружился с заведующим отделом пропаганды ЦК КПСС Александром Яковлевым. Вместе что-то обсуждали, иногда выпивали. Единственное, что он просил, это не ругать Горбачева. И я не ругал.
- А когда вы поняли, что пора уходить?
- Представьте себе положение редактора «Огонька», которому звонит Михаил Горбачев и говорит, что Ельцин — пьяница, идиот, он себе вены резал, и надо его «размазать». Возьми, мол, это на себя. Буквально через два часа в редакцию приходит Борис Ельцин с требованием опубликовать свои мемуары, которые, по его словам, «размажут» Горбачева. Я понял: чтобы не попасть между двумя жерновами, нужно сматываться. Участвовать в борьбе между Горбачевым и Ельциным не хотелось. Кстати, все мемуары будущему российскому президенту Борису Ельцину писал заведующий отделом писем «Огонька» Валентин Юмашев, который позже стал руководителем администрации президента, а затем женился на дочери Ельцина.
- Виталий Алексеевич, вы почти восемь лет проработали в США. Желания остаться навсегда в нормальном демократическом обществе никогда не было?
- Я мог принять американское гражданство давным-давно. А зачем? Ни я, ни мои дети никогда бы не ощутили себя полноценными американцами, никогда бы не избавились от боли за родной дом. Это все ерунда — «биологическая родина», «историческая родина», «вторая родина», «новая родина». Родина бывает одна. Она может быть жесткой, невнимательной, но это единственное место на свете, где можно требовать чего-то в полный голос.
Америка начинается с отречения от страны, в которой ты родился. Принимая американское гражданство, надо клясться, что теперь все твои поступки будут совершаться исключительно в интересах США. Нет уж, я хотел бы жить и умереть дома и не отрекусь от него, каким бы он ни был. Украина научила меня всему, что я знаю. Странствия по свету были тоже полезны, они избавили от провинциализма, насаждавшегося у нас очень много лет и вросшего во многие души и судьбы. Украина еще не хочет или не умеет созывать своих детей. Поэтому надо делать для нее все, что удается, самому — независимо от конъюнктуры, не теряя слуха от митинговых визгов.
Когда я преподавал в Бостонском университете, там бесплатно учились сыновья, потому что по условиям моего контракта они имели на это право. Оба поселились в общежитии — хорошем, с комнатами на двоих, со всеми удобствами, микроволновой печью и телевизором. Но тут же с удивлением рассказали мне, как соседи по комнате разглядывали «лейблы» на их одежде. По тому, какой марки твой костюм, в Америке определяют многое: там не очень легко купить, как у нас, «часы Ролекс» китайской сборки или «костюм от Хуго Босса», пошитый в Броварах. По-настоящему богатые люди сегодня зачастую играют в демократичность, подчас бравируя простоватостью и обычной повседневной одеждой. Но и в США, и у нас есть круги, где бытует такая, простите, жлобская мода — сортировать людей по нашивкам на пиджаках.
Америка — это милая, хорошо организованная чужая жизнь со специфическим чувством юмора. В «Огоньке», например, когда приносили плохой материал, я говорил: «Я не идиот, а только выгляжу идиотом. Вы думаете, что я это подпишу?» То же самое я сказал одной студентке в США, когда она мне сдала свою курсовую работу. В аудитории стало очень тихо. Затем молодой человек поднял руку, встал и начал меня успокаивать: «Профессор, вы совсем не выглядите идиотом».
На первой пресс-конференции в США меня спросили, как я отношусь к проблемам геев. Это их любимая тема. Поскольку в США много женщин ходят в мужских рубашках, солдатских ботинках, без макияжа, я пошутил: «Если бы меня окружали американские женщины, я бы, наверное, сам стал геем». Уточняют: «Что вы имеете в виду?» Я сказал, что женщины в США почти не отличаются от мужчин. Они жутко обиделись. Потом долго доказывал, что меня не так поняли. То есть все эти шутки доходят там до уровня скандалов.
Американцы — хорошие ребята, конкретно мыслят, но они просто другие. Если бы я еще остался на два года поработать, то получил бы американскую пенсию. Уже не хватало терпения, я уехал.
- Виталий Алексеевич, вы считаете, что чувство юмора важно сохранять даже в самых трудных жизненных ситуациях?
- Конечно. В этом плане мне нравится последний кошевой атаман Запорожской Сечи Калнышевский. Не домученного на Соловках, его освобождали указом императора Александра I. В ответ на предложение попросить у власти чего-нибудь он отказался от такой возможности и пожелал лишь, чтобы камеры строили попросторнее. Гениально! (На момент освобождения Петру Калнышевскому исполнилось 111 лет, 25 из которых он провел в ужасных, нечеловеческих условиях. — Авт. )
Интересно, что меня с Миколой Бажаном (украинский поэт. — Авт. ) всю жизнь считали тайными евреями. Ну не могли, наверное, по-другому объяснить наш интерес к иностранным языкам. Микола Платонович как-то мне говорит: «Вчталчю, може ми з вами знчмемо штани ч пройдемо Спчлкою письменникчв, щоб усч побачили, який вигляд воно в нас мах?» Потрясающий был мужик!
- Виталий Алексеевич, а сто грамм себе по праздникам позволяете?
- Количественная характеристика (»сто граммов») ничего не уточняет. Сейчас, как и в молодости, я могу выпить и рюмку, и бутылку, но количество и характер выпитого определяется людьми, которые разделяют мое застолье. Никогда не выпиваю со случайными знакомыми или попутчиками. На этот раз в день моего рождения рядом со мной будут хорошие люди, так что все в порядке, чокнусь — и выпью.
- О прожитых годах размышляете?
- Некоторые размышляют над жизнью только в даты, кратные десятилетию. Но это неверно, итоги надо подводить ежевечерне и в 20, и в 70 лет. Многие молодые люди считают, что лет до тридцати — это еще не жизнь, а так, репетиция, и лишь потом понимают, что все было всерьез — от рождения и до смерти…
- Виталий Алексеевич, простите, но как вы пережили трагический для вашей семьи 1971 год?
- Да, мы тогда жили на Печерске, на Суворова, 10. Нашему сыну исполнилось 12 лет, но несмотря на это он уже заканчивал школу. Андрей был очень способным парнем. Однажды он с ребятами во дворе играл в прятки (в глазах Виталия Алексеевича появляются слезы. — Авт. ), спрятался в трансформаторной будке… Совершенно нелепая история… Его убило током… Ко мне прибежали: «Ваш сын погиб… » Жена была на шестом месяце беременности. Я очень боялся, что потеряю еще и второго ребенка. Поэтому решил срочно увезти Зину из Киева. Позвонил в Ригу латышскому поэту Иманту Зиедонису, он сказал, что нас ждут. Врач и писатель Юра Щербак и живший тогда рядом поэт Иван Драч повезли меня с женой в аэропорт «Борисполь». И она по дороге умерла… У нее остановилось сердце. Слава богу, что я врач — мы начали делать ей массаж сердца, она зачихала, закашляла и ожила… В общем, мы прилетели в Ригу и поселились в Доме творчества на берегу Балтийского моря. Через день прилетели мои хорошие друзья, славные поэты из Грузии, в том числе Джансуг Чарквиани, ставший для меня ближе многих родственников. Мы с ним переводили книги друг друга. Все те дни они были с нами. Тогда только понял, как хорошо, что у тебя есть настоящие друзья.
В Киеве нашего сына хоронили Женя Мирошниченко (известная украинская оперная певица. — Авт. ), Иван Драч, Юра Щербак и мои родители.
- А когда вы вернулись в Киев?
- Через несколько месяцев, когда Зине пришло время рожать. Она лежала в роддоме, что на бульваре Шевченко. Когда же появился сын, возникла проблема с именем. Называть, как погибшего сына — Андреем, было нельзя. Другое имя почему-то на ум не приходило. В конце концов жена предложила имя Виталий. «Пускай будет еще один Виталий», — сказала она. Поэтому у моего старшего сына имя-отечество — Виталий Витальевич. Только в оперетте выступать. Ребенок рос, появились новые заботы, и жена постепенно начала оживать. В 40 лет Зина родила еще одного сына — Никиту. Выросли хорошие парни и хорошие специалисты по международному менеджменту. Вот собираются везти меня к какому-то закройщику мерки снимать. Дескать, приедешь в Киев, тебя будут поздравлять люди в красивых модных костюмах, нужно выглядеть соответствующе. Хотя, если честно, в джинсах и кроссовках мне удобнее.
- В старой квартире на Суворова жить так и не смогли?
- Да, я написал заявление, мне пошли навстречу и нашей семье выделили квартиру на улице Заньковецкой. Это была полная развалюха на последнем этаже, но мы ее отремонтировали. Когда меня перевезли в Москву, жена просто сдала ключи от квартиры. То же сделали и с ключами от маминой квартиры, которая находилась на Крещатике в Пассаже, над аптекой. Когда умер папа, моя мать стала жить в Москве рядом с нами. Она сейчас, слава богу, жива, ей 96 лет. В моей квартире на Заньковецкой поселился замечательный актер Богдан Ступка, а в маминой — актриса Лариса Хоролец.
- А могли бы сейчас на продаже этих квартир заработать несколько миллионов?
- На кой черт мне они? У меня же философия Шуры Балаганова, которому для счастья не хватало всего каких-то ста рублей, а для полного счастья — пяти тысяч. В связи с этим вспомнил одну историю. Получал как-то в США премию за международную журналистику вместе с основателем «Си-эн-эн», известным медиа-магнатом Тедом Тернером. Нам вручили чеки по семь тысяч долларов. Тернер благодарит за то, что отметили его вклад в международную журналистику, а сам что-то в руках вертит. Когда он ушел, я увидел на столе бумажный кораблик из чека на семь тысяч долларов. А я-то свой аккуратненько сложил и подальше в карман спрятал. Подумал тогда: вот что значит быть миллиардером!
- По Родине не скучаете?
- Меня можно в Антарктиде поселить — и все равно останусь украинцем. Да, чувство Родины обостряется в разлуке с ней. Но я знаю людей, которые, покинув Родину, нагнетают в себе чувство обиды на нее, а не на бестолковую власть и спешат отречься от родного дома, даже навредить ему. Да, страдания, мучения формируют характер. Но есть немало тех, кто, настрадавшись, стал предателем и приспособленцем, сломался. Никогда нельзя терять чувства собственного достоинства и самоконтроля. На вопрос, над чем я работаю, даю стандартный ответ: «Над собой… » Эта работа не прекращается никогда. Слава богу, что я имею возможность разделять с Украиной любой успех и каждую боль. Двадцать лет назад в моей трудовой книжке была сделана запись: «Переведен с должности главного редактора журнала «Всесвчт» на должность главного редактора журнала «Огонек» по решению… » Тогда же я перестал писать стихи, потому что умею писать их только по-украински. Правда, написал несколько книг по-русски, одну даже по-английски. Сейчас стихи ко мне вернулись. Завершился долгий круг странствий, а душа и память стали взрослее…