На базе этой школы ровно 95 лет назад было создано училище, позже вырос институт, затем Национальная академия изобразительных искусств «Холм земляной деформирован. Табличка плохочитаемая, ржавый хрест» — гласит запись (орфография сохранена) в инвентарной карточке на захоронение в Лукьяновском некрополе известнейшего деятеля искусств Николая Мурашко. Из рисовальной школы, которую он организовал в Киеве, вышли Серов, Пимоненко, Ижакевич… Он поддержал Александра Мурашко и заметил Михаила Врубеля. На базе этой школы ровно 95 лет назад было создано училище, позже вырос институт, затем Национальная академия изобразительных искусств. Но сам Николай Иванович был как-то позабыт. Только сейчас благодаря сотрудничеству Лукьяновского историко-мемориального заповедника и академии на могиле Николая Мурашко установлен памятник, мимо которого вряд ли равнодушно пройдет экскурсант.
«По-рабски бессмысленно, бездумно копировал оригиналы», — так оценивал Николай Мурашко свои первые художественные опыты. Будучи невысокого мнения о собственных талантах, Николай Иванович посвятил свою жизнь тому, чтобы засверкали таланты других.
Закончив Петербургскую академию художеств, Николай Мурашко работал в Киеве — поначалу в Кадетском корпусе, затем в реальном училище. Поскольку учительского жалованья не хватало, приходилось давать частные уроки — тут-то Мурашко и увидел, сколько людей хотят учиться рисовать и сколько из них к этому весьма способны. Николай Иванович собирает своих учеников вместе, фактически создавая частную школу. Но содержать ее нет средств — и Мурашко начинает собирать деньги. За спиной шептались: «Что это Мурашко, с двугривенным в кармане, вздумал устраивать рисовальную школу?» Но Николай Иванович не обращал на это внимания. Своей идеей он поделился с киевским меценатом Иваном Терещенко, тот откликнулся и помогал школе на протяжении четверти века. Со временем стал выделять средства и город. Помогали не только деньгами. Известные художники дарили свои картины для школьного музея.
Осенью 1876 года школа получила официальный статус. Принимали туда без затей. Спрашивали: «Что, рисовать хотите научиться? Принесли с собой бумагу, карандаши? Ну, садитесь, порисуем», — так описывал процедуру выпускник школы Константин Маковский, ставший впоследствии известным живописцем. Да и преподавание было до крайности демократичным: «Не навязывая своим ученикам никакой определенной художественной школы, Мурашко старался знакомить их со всеми новыми веяниями в искусстве, предоставляя каждому следовать по тому пути, к какому он чувствует большее влечение», — вспоминал сын учителя.
Такая демократическая манера преподавания встречалась редко. Например, Илья Репин, учиться к которому в Петербург Николай Иванович со временем отправил своего племянника и ученика Александра Мурашко, такой широтой взглядов не отличался. Привыкнув к тому, что ученики его боготворили и стремились копировать его технику, Илья Ефимович почувствовал себя просто оскорбленным, когда Александр не пожелал кого-либо копировать.
«Репин стал проходить мимо мольберта, за которым я работал по-своему, — рассказывал впоследствии Александр Мурашко. — Кончилось дело тем, что… отказал от права работать в своей мастерской… » Александр уехал на время в Киев, а вернувшись, опять пришел к Репину: «Захожу, показываю ему свои летние работы, а он так небрежно, как будто ему и дела нет до меня никакого, говорит: «Брось там, под стол, я потом посмотрю, когда будет время, а ты приходи ко мне завтра!» Но и на следующий день Илья Ефимович не был расположен смотреть работы своенравного студента. Когда же, наконец, ознакомился с ними, переменился: «Приходите работать».
А вот Николай Мурашко сразу заметил в своем племяннике искру Божью. «Мы познакомились с ним, когда его еще звали Саша Крачковский, а отца он называл дядей, — писал сын Николая Ивановича. — Иконостасно-резчицкая и столярно-позолотная мастерская Александра Ивановича Мурашко, брата Николая Ивановича, помещалась в одноэтажном деревянном домике с мезонином на углу Большой Владимирской и Большой Житомирской улиц… Наша квартира находилась напротив, в сохранившемся в полной неприкосновенности двухэтажном доме Лаппо N 11/6…
Работа по внутренней отделке Владимирского собора подходила к концу. В мастерской спешно изготовлялась необходимая церковная мебель. Рисунки для нее сочинял мой отец. То и дело к нему приходили за исполнительными чертежами резьбы кто-нибудь из рабочих мастерской, чаще всего — Саша.
Худой, длинный, лохматый, застенчивый, он быстро проходил в рабочую комнату отца и, уходя со свертками в руках, по-мальчишески задорно подмигивал в мою сторону. Сколько раз ни предлагали ему остаться позавтракать с нами или выпить чашку чая, Саша Крачковский никогда не соглашался.
Помню, как-то раз весной, после долгого отсутствия, пришел снова Саша. Я отворил ему дверь и был поражен его видом: худоба стала еще больше, курчавые волосы — еще лохматее, а глаза какие-то беспокойные и бегающие. Долго о чем-то говорил он с моим отцом в его рабочей комнате, а вышел из нее веселый, оживленный. Радостно жал руку отцу и за что-то горячо благодарил. В первый раз в этот день Саша остался позавтракать с нами.
Отец рассказал нам потом, что Саша пришел, как затравленный волчонок. Все время озирался по сторонам и, волнуясь, спотыкаясь чаще обыкновенного на отдельных словах, рассказал, что поссорился с Александром Ивановичем, дома не живет, ночует под открытым небом, где придется — на плотах, на баржах или в кустах на «Кукушкиной даче» — так назывался откос над Днепром в Царском саду, заселенный босяками и их такими же несчастными подругами.
С собою он принес показать этюды — днепровские откосы, барки, плоты и головы женщин и мужчин, поразившим чем-нибудь его воображение.
«Из-за чего вы рассорились?» — спросил мой отец. — «Дядя хочет, чтобы я постоянно работал в иконостасной мастерской и писал ему «богов», а я не хочу этим всю жизнь заниматься. Я чувствую, что могу работать лучше этих «богомазов» и не копировать чужое, а писать свое». — «Как же вы думаете проверить свои силы?» — «Я хочу на лето поехать в деревню, писать там этюды и так учиться, а осенью поехать в Академию художества, в мастерскую Ильи Репина». — «Что же вам для этого нужно? — спросил мой отец. «Да рублей тридцать на лето, я думаю, хватит. В деревне жизнь дешевая, я смогу прожить месяца два или больше. Краски у меня кой-какие имеются, холст тоже есть».
Денег у отца в эту минуту при себе было мало, он вынул из бумажника пятьдесят рублей и сказал: «Вот вам для начала, напишите из деревни, если не хватит на два месяца, я вышлю по вашему адресу, а с дядей поговорю, постараюсь вас помирить и уладить это недоразумение».
«Осенью Саша приехал из деревни загорелый, поправившийся и радостный, — продолжает воспоминания сын Николая Ивановича, — с целым ворохом новых этюдов, написанных увереннее и смелее. Молодые и старые украинки в пестрых платках или в скромных «очипках», девушки с яркими лентами и «низками» сверкающих на солнце кораллов, несколько типичных мужских голов, преимущественно стариков — все были написаны колоритно и сочно, рисунок тоже стал увереннее. Саша, показывая этюды, видимо, сильно волновался. Мой отец был для него большим авторитетом…
Отец сдержал свое слово и пошел к брату. Как рассказывал впоследствии, основательно «намылил ему голову»: «Как тебе не стыдно, у тебя такой талантливый сын, а ты не только не даешь возможности развиться его таланту, но даже не стесняешься неизвестно почему дать ему свое имя! В чем собственно дело? Живешь ты с его матерью хорошо, дружно, много лет, женщина она достойная, хозяйка превосходная — это и рабочие твои скажут. Чего же ты не повенчаешься и не усыновишь своего собственного сына? Ведь он прославит со временем твое имя! Раскошелься и дай ему возможность осуществить свою мечту — поступить в Академию художеств».
И так внимателен Николай Иванович был к каждому своему ученику. Уже через два года школу заметили в Петербурге: «Дело поставлено правильно». Ах, если бы ему еще и средств побольше!
- Несмотря на помощь Терещенко и доходы от выставок, рисовальная школа жила, можно сказать, туго затянув пояс, — рассказывает начальник научно-методического отдела Лукьяновского историко-мемориального заповедника Оксана Борисюк. — Николай Иванович представлял собой всю школьную администрацию. Технические обязанности исполняли ученики. Тем не менее Мурашко находил возможность поддерживать бедных учащихся, а способные вообще освобождались от платы. По воскресеньям давались бесплатные уроки, кроме того, директор устраивал благотворительные обеды.
Николай Иванович руководил школой до 1901 года, после чего на ее базе было организовано училище. Сам он со временем переехал в Бучу, где и умер в 1909 году. Похоронили его в Киеве, на Лукьяновском кладбище. Время едва не стерло с лица земли могилу педагога. Но о Николае Ивановиче всегда помнили художники.
- Я давно думал о том, чтобы сделать достойный памятник старому учителю, как сам он себя называл, — говорит профессор Национальной aкадемии изобразительных искусств Владимир Чепелик. — Все упиралось в деньги. Наконец нашлась такая возможность. Идею поддержали Союз художников и художественный комбинат. За дело взялся один из талантливых дипломников aкадемии Константин Добрянский.
И вот над могилой старого учителя застыл юноша, склонившийся над листом бумаги — ученик.
- Почему ученик, а не учитель?
- Поставить над могилой Николая Мурашко его бюст было бы банально, — объясняет молодой скульптор Константин Добрянский. — Да и не отвечало бы сути этого человека. Он мало думал о себе. Всегда — об учениках. И что из этого вышло?.. Обычно говорят о том, сколько больших художников начинали в школе Николая Мурашко. А ведь польза от школы была не только чистому искусству. Половину ее учеников составляли ремесленники, поэтому в Киеве выросло качество художественных работ: ювелирных, иконописных, столярных… Вот такой результат дела, над которым в свое время посмеивались, считая его обреченным на провал.