О том, что происходило на электростанции в первые часы после аварии, рассказывает участник тех событий — старший прапорщик в отставке Алексей Середа, выживший после острой лучевой болезни
Накануне 19-й годовщины Чернобыльской катастрофы корреспонденты «ФАКТОВ» побывали на ЧАЭС с Алексеем Середой, который служил в подразделении Внутренних войск, охранявшем атомную станцию. Ночь на 26 апреля 1986 года, когда произошла авария, и последующие сутки ему довелось провести у стен разрушенного реактора, извергавшего тонны радиоактивных веществ.
С Алексеем Середой мы беседовали метрах в ста пятидесяти от саркофага, стены которого закрывают разрушенный четвертый энергоблок Чернобыльской АЭС.
- Так разволновался, что аж сердце разболелось — я ведь не был здесь уже 19 лет, с тех пор как 3 мая 1986 года меня с острой лучевой болезнью отправили в Иванковскую райбольницу, а затем в Киев, в госпиталь МВД на Лукьяновке, — говорит наш собеседник. — Незадолго до катастрофы я вернулся домой с дежурства по охране ЧАЭС. Только лег спать — раздался телефонный звонок: «Немедленно прибыть на станцию. Сейчас за вами заедет дежурная машина». От города атомщиков Припять до АЭС всего несколько километров, так что через десять минут я уже был возле охваченного сильнейшим пожаром четвертого энергоблока. Туда еще даже пожарные не приехали — они прибыли минут через 10-15. Языки пламени поднимались метров до ста в высоту, стоял едкий запах гари, воздух казался более плотным — возможно, из-за радиации. Кругом валялись обломки строительных конструкций и взорвавшихся кислородных баллонов.
Что и по какой причине произошло, никто толком не знал. Об уровне радиации нам не сообщали, а дозиметров у нас не было. Однако, как и положено в случае ЧП, мы с сослуживцами облачились в резиновые защитные костюмы и противогазы, перешли на усиленный вариант несения службы, увеличили количество охраны. Первым делом бросились искать диверсантов, точнее, выяснять, не стал ли террористический акт причиной взрыва и пожара. Проверить эту версию помогла контрольно-следовая полоса. Как и на Государственной границе, она проложена по периметру атомной станции. Мы исследовали полосу несколько раз. Следов на ней не было. Перепрыгнуть полосу было практически невозможно — она довольно широкая. Станция охранялась несколькими автоматическими системами контроля и сигнализации, но из-за радиации они вышли из строя. Утром к нам из Киева приехали сотрудники КГБ. С ними мы обошли контрольно-следовую полосу еще трижды. И это при том, что ее протяженность более четырех километров. Но никаких следов проникновения опять не обнаружили.
Кагэбисты вновь приехали к нам через пару дней, но уже под видом врачей. Вызывали по одному якобы для того, чтобы провести медосмотр, и как бы между делом расспрашивали о том, что происходило в ту роковую ночь. Но скрывать нам было нечего.
В те первые часы мы с сослуживцами даже мысли не допускали, что уран вырвался из реактора, ведь нас учили: такого не может быть. Мол, реактор абсолютно надежен, его бетонная оболочка выдержит, если даже в нее врежется пассажирский самолет. А когда часа в четыре утра пожарные потушили крышу машинного зала, не дав огню перекинуться на другие энергоблоки, многие решили, что худшее уже позади. Взбодрились, шутили, даже резиновые костюмы и противогазы посбрасывали. И только под утро начали осознавать: случилась серьезная беда. К этому времени у нескольких ребят распухли шеи (увеличилась в размерах особо чувствительная к радиации щитовидная железа), почти у всех из носа текла сукровица, в горле першило, голова болела, некоторые даже теряли сознание. Запомнился случай с прапорщиком Иваном Седовым. В первый раз обходя посты, я застал Ивана в добром здравии, он еще сало с хлебом уминал. А подошел к нему через час — смотрит на меня пустыми глазами. Оказалось, Ивану было так плохо, что он меня не узнал! Впрочем, и после этого не все сообразили, насколько опасно на ЧАЭС. На рассвете ребята стали собирать свои жутко загрязненные радиацией защитные костюмы, полагая, что их придется сдавать старшине.
Уехать домой утром мне было нельзя — по графику в семь часов нашей караульной смене следовало заступать на охрану ЧАЭС. На дежурство я заступал либо начальником, либо помощником начальника караула. Чтобы мои люди получали меньше радиации, мы переместились из караулки в бомбоубежище. В 11 утра решили снять с постов всех часовых и раз в два часа дозором обходили по периметру ЧАЭС.
В ночь аварии на четвертом энергоблоке работали 84 человека. За ними приехало много «скорых». Они вывезли всех, кроме старшего оператора Валерия Ходемчука, который погиб под руинами. Сейчас в саркофаге установлена мемориальная доска в память о погибшем.
- Поначалу власти тщательно скрывали информацию об аварии даже от жителей Припяти. Удалось ли вам сообщить родным, чтобы они как можно скорее покинули город?
- Телефонную связь с Припятью в караулке отключили. А поехать домой я смог только через 30 часов после того, как ночью вызвали на электростанцию. Но семью предупредить все-таки сумел — через своих ребят, которых отпустил на следующее утро после аварии. С ними передал и таблетки с йодом для всех жителей нашего многоквартирного дома. У нас с женой тогда уже было двое детей: сыну исполнилось восемь лет, а дочке — два года. Жена успела уехать с ними к моим родителям в Чернигов: вечером 26 апреля села в последний поезд.
По Припяти действительно лишь слухи тревожные ходили. Дети играли на улице — родители, как обычно, выводили малышей на прогулки. Но 27-28 апреля жителей города эвакуировали, а нас поселили в палаточном лагере. Причем место его расположения меняли каждый день — мы за дежурство «набирали» столько радиации, что превращали участок, где стояли палатки, в загрязненное пятно. Фонившее обмундирование пришлось сдать, из Киева нам привезли новую форму. Почему-то это оказались парадные мундиры милиции, к тому же с погонами майоров, подполковников и полковников. Такую форму мы носили в лагере. А на станции нам ежедневно выдавали свежую белую спецодежду и «лепестки» — маски для носа и рта, их меняли каждые 20-30 минут. На ЧАЭС мы добирались на армейских БТРах, обшивка которых в 12 раз снижает радиационную нагрузку на укрывшихся за ней людей. Тем не менее ближайший к станции участок дороги был так загрязнен, что даже если бы мы неслись по нему со скоростью 120 километров в час, все равно получали бы дозу примерно в 15-20 рентген. Тогда я проложил другую дорогу — через лес. Я ведь увлекаюсь охотой и рыбалкой, грибы люблю собирать, поэтому знал в окрестностях станции чуть ли не каждый кустик. Эта дорога сразу стала трассой с оживленным движением, а затем на ней уложили асфальт.
- Чем «выгоняли» из организма радиацию?
- С первого дня мы получали таблетки, содержащие йод. Все знали, что помогает и спиртное. В киевском госпитале нам ежедневно выдавали на завтрак и ужин по стакану, а на обед — по полтора стакана красного вина «Каберне». А на станции не наливали. Но там на складе стояли бочки со спиртом, и мы не преминули этим воспользоваться. Но потребляли умеренно и только в свободное время.
Еду нам привозили в лагерь. Правда, за маслом и деликатесами вроде копченой колбасы, сыра и шпрот мы бегали к себе домой, в Припять, ведь к празднику 1 мая все забивали холодильники разными вкусностями. Свет в опустевшем городе был, так что содержимое холодильников оставалось пригодным к употреблению. Во время очередной вылазки в Припять мы наткнулись на падавшего от изнеможения молодого гаишника. Парня поставили патрулировать одно из самых загрязненных мест на дороге и умудрились… забыть. Без еды и питья он провел там двое суток, не решаясь уйти без приказа! Мы усадили парня в БТР и увезли в санчасть.
Из своей припятской квартиры я забрал только обручальное кольцо супруги, но когда поднесли к нему дозиметр, оказалось, фонит. Я даже залил кольцо расплавленным свинцом, чтобы не излучало радиацию. Спустя какое-то время мы решили: лучше купим новое.
- Что вам рассказывали пожарные, которые тушили крышу машинного зала?
- Я их хорошо знал, ведь эти ребята служили в пожарной части ЧАЭС. Когда, потушив крышу, они ранним утром вернулись к себе в часть, зловещее синее пламя исходило только из жерла разрушенного реактора. Время от времени оттуда раздавались хлопки, как будто выпускали пар, и огонь вспыхивал ярче. С пламенем в жерле реактора пожарные справиться, конечно же, не могли. Вскоре туда с вертолетов стали сбрасывать мешки, наполненные песком, свинцовой дробью и аммонием.
Помочь станционным пожарным в ту страшную ночь были готовы сотни, если не тысячи их коллег, которых оперативно вызвали из близлежащих районов и Киева. Вереница пожарных машин растянулась примерно на километр. Но ни одну из них на территорию станции так и не пустили — помощь не понадобилась. Куда дели потом эти машины, не знаю. По крайней мере, когда меня 3 мая отправляли в больницу, они стояли у забора ЧАЭС.
- Какую вы получили дозу радиации?
- На второй день после катастрофы всем нам выдали дозиметры. Но разобраться, какая доза в организме накоплена, может разве что специалист — на приборах не было ни шкалы, ни светового табло. Свою дозу радиации — 280 рентген — я узнал только через год, когда проходил обследование в специализированной больнице в Пуще-Водице под Киевом. У меня была острая лучевая болезнь.
После лечения и поездки на море летом 1986 года мое самочувствие улучшилось. Но спустя пару месяцев на меня посыпались болезни. Бывало, терял на улице сознание, большую часть года проводил в клиниках. Получил статус инвалида I группы. Кроме врачей, от болезней меня спасают работа и активный отдых — хожу на рыбалку или охоту.
- Приходилось слышать, что это была не первая серьезная радиационная авария на ЧАЭС.
- Да, еще одна произошла раньше, в 1984 году. Что-то стряслось с турбиной, и случился выброс радиации. Но тогда, похоже, были загрязнены только ближайшие подступы к зданию станции. Два года оттуда снимали бульдозерами грунт и куда-то вывозили. Мы стали получать бесплатные талоны на обед. Чувствовали себя нормально. Так что масштабы аварий 1984 и 1986 годов сравнивать никак нельзя.