Ровно пять лет назад ушел из жизни известный писатель-сатирик
Сегодня, 15 июня, исполняется пять лет со дня смерти Григория Горина. Когда итожишь сроки по такому поводу, остро чувствуешь и понимаешь, что время — лишь земная иллюзия, которая сжимается и исчезает, если речь идет о материях, ему неподвластных. А неподвластны ему — любовь, благодарность, восхищение, в общем, все то, что испытываешь к создателю совершенных, искрометных, полных божественной мудрости и радости произведений — драматургу, пришедшему к нам из вечности и в нее же спокойно, с улыбкой вернувшемуся. То, что он был не обычным человеком, а личностью с миссией, и не просто писателем, а Мастером, было понятно еще при его жизни. А пять лет назад Горин выполнил последнее условие здешнего мира: чтобы окончательно стать классиком — нужно умереть.
Но он остался здесь в своих произведениях и воспоминаниях друзей. Как сказал Григорий Израилевич во время своей последней встречи с Богданом Ступкой: «Я буду жить долго». И оказался прав — его жизнь, как блистательного классика драматургии, только начинается.
- Поскольку мы прошли вместе с Гришей достаточно долгий путь, создав многие совместные театральные, телевизионные и киноработы (»Тиль», «Поминальная молитва», «Королевские игры», «Тот самый Мюнхгаузен», «Дом, который построил Свифт», «Убить дракона», «Формула любви»), то я не могу сказать, что наши взаимоотношения всегда носили идеальный, ровный, спокойный и размеренный характер, — говорит Марк Захаров. — Наверное, мы уже существовали как близкие, родные люди, которые в семье, бывает, ведут себя по-разному в отношениях друг с другом. Тут могут быть взаимные недовольства, упреки, несовпадения настроений, что у нас, разумеется, тоже случалось. Правда, мы пытались выработать общие правила, понимая, что нужны друг другу, что конечный продукт, если он удается, получается достаточно пристойным, поэтому старались обходить все трудности, возникающие при таком многолетнем творческом содружестве. Для нас обоих на первом месте всегда было общее дело, хотя мы и безо всякого дела могли часами гулять за городом или сидеть в его или моей московской квартире, рассуждая на самые разные темы, и нам было хорошо и комфортно друг с другом.
Иногда мы выпивали, соблюдая известную умеренность. В радостные времена дружбы народов, которую мы еще застали в некоторых регионах нашей необъятной родины, его жене Любе, урожденной Кереселидзе, дальняя родня присылала из Грузии вкусное сладкое вино. И хоть я не являюсь поклонником сладких вин, это особое виноградное вино мне очень нравилось. Временами канистра с этим замечательным напитком возникала в доме Григория, помогая нам решать сложные проблемы мироздания, которые у нас в России всегда носили запутанный характер. Пытаясь осмыслить природу комедийного в драматургии, мы распространяли исследовательские эксперименты по ее изучению и в жизни. Однажды нам повезло совершить безумство, которым мы впоследствии гордились несколько лет, считая его вершиной остроумия, поставившей нас почти рядом с Бернардом Шоу. Этот выдающийся случай произошел, когда мы с Гориным шли навестить Ширвиндта в период ремонта в его квартире. Приближаясь к его дому, я заметил на помойке огромную ржавую чугунную батарею и сказал Грише, что было бы очень правильно подарить Ширвиндту такую вещь, которая может пригодиться ему для ремонта. Шутка была оценена как на редкость остроумная, возможно, даже лучшая, что я сказал в своей жизни.
С большим трудом мы донесли свой дар до третьего этажа и позвонили в дверь. Ширвиндт открыл и щедро нас похвалил, сказав, что это дело по-настоящему остроумное и что он очень высоко оценивает наше комедийное мышление. Но когда мы собирались уходить, он, смущаясь, все-таки попросил, чтобы мы забрали батарею с собой. Поняв, что нам придется это сделать, мы взяли ее. И вот когда мы уже почти дошли до помойки, меня посетила вторая идея, которой я до сих пор продолжаю гордиться. Я сказал: «Гриша, ты всегда просишь все так закольцевать, чтоб уж все концы сошлись с концами и не было многоточия». Он ответил: «Да, я люблю, чтоб все правильно заканчивалось». Тогда я говорю: «Давай, раз уж мы эту батарею столько таскали, отнесем ее Ширвиндту обратно». Второй раз увидев нас с батареей, Александр Анатольевич был несколько удивлен, но нашел в себе силы похвалить нас и за это. И мы удалялись с такой гордостью, будто написали выдающееся комедийное творениеЙ
Григорий Горин был особенным человеком в моей жизни. Он мог предостеречь, предупредить, сказать, что это, по его мнению, у меня получилось слабо, это недостойно моего режиссерского имени, с этим лучше не связываться, этого не стоит говорить, а этого — делать на сцене. Гриша был для меня тем человеком, который имел право дать квалифицированный совет, причем достаточно безаппеляционный и иногда в резкой форме. Правда, он умел мыслить конструктивно и сразу предлагал варианты, или, по крайней мере, направления поиска, что было очень ценно.
Сегодня драматургия Григория Горина на темы Герострата, Тиля, Мюнхгаузена, Свифта, Кина, шута Балакирева мне представляется многообразной, на редкость правдивой и причудливо-элегантной фантазией печального философа, умевшего обернуться коверным и отчаянно шутить по поводу самых разных премудростей мироздания — от закона падения тел до феномена взлета души.
Гриша обладал качеством, которое называется «обратная связь». Он чувствовал вторую сторону не меньше, чем себя. Не меньше, а на равных. Редкое качество, тем более у таланта. Талант оттягивает. И каждый творец, как беременная женщина, прислушивается к себе и сосредоточен на себе. Гриша тоже был сосредоточен на себе, но он умел выныривать из себя и слушать мир. Слушать и слышать чужой стон. Как-то мы собрались у дочери кинорежиссера Аллы Суриковой. Мы — это я, Алла, Лидия Федосеева-Шукшина и три наши дочери, молодые, красивые. Появились Гриша с Любочкой. Принесли водку, апельсиновый сок и прочее. Гриша пил водку с апельсиновым соком и говорил нашим дочерям о том, что ХХI век — это их время. Мы, мамаши, моргали глазами. Мы много трудились и многого достигли, а оказывается — это все не в счет, наш поезд ушелЙ Новый поезд подан для других.
Я пытаюсь восстановить справедливость. Любочка подшучивает над Гришей, подтрунивает. Он шутливо, по-итальянски кричит: «Молчать!» И стучит кулаком по столу. Мы смеемся, смотрим на него влюбленно. Гриша в свои шестьдесят нравится мне больше, чем в тридцать. Форма и содержание слились воедино. Никогда он не был так хорош: зрелый, широкоплечий, моложавый, знаменитый. Мы все — и дочки, и матери — смотрим на него с восхищением. Стильная Любочка в чем-то мягком, бежевом, от Версаче, улыбается одними глазами — и опять светло и талантливо, и хочется жить… Перед сном я читаю книгу Гриши, которая вышла в издательстве «АСТ», и мне кажется, что это Чехов. Хотя я понимаю, что Горин и Чехов — совершенно разные авторы. Общее то, что оба — классики. Его хочется читать и перечитывать, в отличие от другой литературы. Книга Гриши всегда у меня под рукой. Она стоит вместе с Чеховым, Довлатовым, Искандером, Трифоновым, Петрушевской. Это то, что Гриша оставил на Земле, — свою улыбку и свою душу.
- Моя первая встреча с Гришей произошла еще до того, как он увидел наш спектакль по своей пьесе, рассказывает Богдан Ступка. — Познакомил нас Михаил Швыдкой, который в свое время начинал учиться на театроведческом факультете Киевского театрального института. Миша первым из Москвы посмотрел «Тевье», а потом, когда я весной был на съемках в столице, он позвонил мне в гостиницу и сказал: «Быстро приезжай ко мне домой, у меня Горин в гостях». Мы тогда целый вечер просидели за столом, и разговор, по-моему, сложился очень хороший. Гриша умел располагать к себе людей, держался приветливо и естественно. Мне кажется, он обладал сильной интуицией и «считывал» человека не по внешним проявлениям, а по-настоящему глубоко, в чем я убедился в наших последующих беседах.
Со времени нашего знакомства с Гришей мы не раз встречались с ним в Киеве и Москве. За два месяца до смерти, во время своего последнего визита в Киев, он приходил ко мне в Министерство культуры, где мы, помимо всего прочего, обсуждали еще и деловые вопросы. Горин тогда заканчивал работу над либретто для оперы о композиторе Максиме Березовском и зашел ко мне после переговоров с дирекцией нашего оперного театра, которая очень заинтересовалась его идеей. Выглядел он просто прекрасно, имел здоровый цветущий вид, был в хорошем бодром настроении. В марте Гриша отметил шестидесятилетний юбилей, и мы выпили по этому поводу коньяка за его здоровье. Рассказывая о своей недавней поездке в Америку и предстоящих планах, он излучал такой оптимизм, что невозможно было предположить, что с ним может что-то случиться.
Через несколько дней мы снова увиделись в Москве. Вышло так, что наша последняя встреча прошла в том же составе, что и первая — Михаил Швыдкой с женой, Гриша с Любой и я. Мы сидели до ночи в китайском ресторане, пробовали восточные блюда, без конца шутили. Почему-то Гриша в тот вечер стал говорить, что он будет долго жить. Вот, мол, отец сколько лет прожил и я, наверное, такой же крепкий, как он… При всей его популярности в нем не было и намека на высокомерие и снобизм.
Напротив, его отличали скромность и простота интеллигентного и достойного человека, привлекали благородство, мудрость и глубина личности. Мне кажется, Горин отлично разбирался в людях, его не могли сбить с толку фиглярство и актерские штучки, потому что он умел определить их настоящую пробу так же точно, как ювелир может отличить подделку от подлинника. При всей его внешней мужественности и силе в Горине было что-то чеховское. Наверное, это ощущение давал ритм его внутренней жизни, в которой суета нынешнего времени почти отсутствовала. Я ни разу не слышал, чтобы он шутил зло и желчно, его юмор, как и все его творчество, держались на доброте. И этим он запомнится всем, кто его знал.