В старину на пасхальных гуляньях горожан ожидали балаган, цирковые представления, сеансы белой и черной магии и даже… воскрешения из мертвых
В далекие годы первых полетов в космос, когда религия была еще «опиумом для народа», каждую весну на улицах Киева появлялись люди с живыми огоньками в стеклянных банках или просто в кулечках из газетной бумаги. И все знали, что это свечки, зажженные в церкви, и скоро будет Пасха…
До начала позапрошлого века такими вестниками Христова Воскресения были в Киеве студенты Академии. В особо чтимую в Украине Лазареву субботу (субботу шестой недели великого поста) они собирались к вечерне в Георгиевской церкви, брали заготовленные для них веточки вербы и с пением шествовали через весь город в свою братскую церковь. С этого вечера и начинались приготовления к Светлой неделе. В церквах совершались таинственные предпасхальные обряды омовения святых престолов, мощей, омовения ног, выноса плащаницы и освящения мирра (в Великой лаврской церкви).
А среди горожан на Страстной неделе начинались хлопоты, связанные в основном с магазинами и базарами. Киевляне закупали муку, поросят, яйца (в том числе расписанные особыми мастерами крашенки), вина, снедь и сласти. «Приготовления во всех домах к этому великому празднику, -- писали «Губернские ведомости» в 1859 году, -- были изумительны. Везде готовили столько яств, что казалось достаточно было ими накормить целую роту солдат. Из всех животных истреблено было более всего поросят. Писк и визг их оглашали постоянно базары и улицы в последние дни Страстной недели. Каждый бедняк непременно желал украсить свой стол поросенком, и поэтому можно считать приблизительно, что этих «угнетенных повинностей» (то есть жертвенных животных. -- Авт. ) истреблено в праздник не менее 50 тысяч».
Особенностью киевской Пасхи, писала газета, было то, что здесь, в отличие от «северных губерний», вошло в обычай убирать стол «жаркими, бабами, облитыми разноцветным сахаром, мазуриками, зеленью и проч. ».
Когда вошло это нововведение в киевский быт, неизвестно. Но из воспоминаний старых киевлян можно узнать, что изготовлению сдобных пасх (баб) посвящался особый день -- Страстная пятница. В этот Великий пяток в храме Академии в Софийском соборе совершались Пассии (проповеди, произносимые не только иереями, но и образованными мирянами), а в киевских домах происходили особые священнодейства у печей, которым горожане тоже придавали огромное значение.
Достоинство пасхальных куличей определялось не только их вкусом, но и высотой. Чтобы изготовить и подать на стол гигантские сдобные цилиндры, нужно было переделать кухонную печь. Поэтому нередко в Великий четверток домашние очаги безжалостно рушились, а после Пасхи восстанавливались в прежнем виде. Что и говорить, кулинарные страсти киевлян в Страстную неделю бушевали не на шутку!
Другой приметной особенностью киевской Пасхи был обычай украшать стол и комнаты живыми цветами. Повсюду шла бойкая торговля цветущей зеленью, а центральные улицы напоминали ярмарки цветов. Они выставлялись в бакалейных и фруктовых лавках, колбасных и булочных, в витринах больших магазинов. Яркие вазоны ставились у подъездов кафе, ресторанов, гостиниц.
Из местных сортов городские садоводы разводили в оранжереях лакфиоли, фиалки и розы. Но уже к празднику выгонялись из бельгийских и голландских луковиц тюльпаны, нарциссы, ландыши в крупных садовых хозяйствах Кристера (на Куреневке), Мейера (на Сырце), Вессера (в саду «Шато-де-Флер»), Крюгера (на Фундуклеевской улице). Символом киевской Пасхи был гиацинт. В этом цветке чувствовалась свежесть Светлой недели и аромат сахарных баб. Луковицы его получали из бельгийского города Гента, а земля для выгонки доставлялась в оранжереи из пригородных лесов. Столы богатых домов украшались азалиями из Дрездена и камелиями из южной Франции.
В первый день Пасхи на улицах царила необычайная тишина. Город дремал после ночного пасхального бдения и ранней службы, разговлялся в домашнем кругу за праздничным столом и набирался сил для наступающих общегородских гуляний.
Настоящее веселье начиналось в понедельник, на второй день Пасхи. Улицы с утра наполнялись празднично одетыми горожанами. Среди них, по деликатному выражению одного газетчика, встречались и такие, «которым отказывался служить язык». После долгой зимы и сурового поста люди жаждали шумного веселья. У балаганов толпился народ. Вперемежку с каруселями, перекидными качелями, коньками располагались лари с булками и калачами, телеги бакалейщиков, столики сбитенщиков, продавались каленые орешки, семечки, сладкие стручки (рожки), квас, моченые яблоки, вафли, мороженое, разноцветные киевские пряники, «сухое варенье» (цукаты), «смоквы» (засахаренные груши), «конфекты» (пирожные и конфеты), рахат-лукум…
Для пасхальных увеселений в центре города выделялись самые большие площади и пустыри. Потешный городок строился обычно в две-три линии, из которых самой престижной и прибыльной считалась первая, где под надзором городского архитектора возводились крупные «временные народные театры», называвшиеся тогда просто балаганами. Их сооружали из заранее заготовленных деревянных конструкций и обшивали снаружи чисто строганными досками, а внутри обтягивали ярко расписанной по трафарету бязью. Фасады больших балаганов и цирков восхищали пышностью украшения. Балаганщики соревновались в искусстве дурацких надписей (»В хот», «Вы хот», «Тиатр Марий Анеток») и неуемной яркости карнавальной живописи. «Искусная рука, -- писал «Киевский телеграф» в 1876 году о балаганах перед университетом, -- раскрасила их на диво: вот вам летающие драконы, выкрашенные с головы до ног огненной краской,… далее -- соблазнительные нимфы с претолстыми ногами, поднятыми выше головы (одно из па модного тогда канкана. -- Авт. ). Но больше всего на себя обращает внимание человек-карлик, проглатывающий человека-великана, от которого видны только болтающиеся в огромных сапогах ноги».
Украинские этнографы, в отличие от русских, уделяли городской среде и ее обычаям очень мало внимания, считая Киев, Харьков, Одессу и другие большие центры почти полностью русифицированными. Но в многочисленных газетных зарисовках, дошедшие до нас, проглядывают черты именно местной национальной культуры. По своему духу и быту Киев всегда был украинским городом.
Любимым пасхальным зрелищем киевлян являлась кукольная комедия с большими марионетками почти в натуральный рост, называемыми рататуйками по имени героя многих пьес Петрушки, которого в народе окрестили также Ванькой Рататуем (то есть воителем). На этом сходство киевского балагана с русским оканчивалось. Не похож он был и на традиционный украинский вертеп, с его центральным персонажем казаком-запорожцем. Старый Киев выдвинул на подмостки своего героя -- ремесленника, мещанина-сапожника, жителя подольской «Магдебургии» -- и насытил кукольные представления чисто городскими бытовыми реалиями.
Отмена запрета на «разговорные сцены» в 1860-х годах положила конец господству пантомимы. Народный театр заговорил. И, опять-таки, на своем условном языке, вполне понятном для массового зрителя, но отнюдь не для «приличной», образованной публики, которая долго не могла уразуметь, над чем и почему смеется народ в балаганах. Театральная проповедь добра и благоразумия в форме веселого дурачества, бесконечные драки персонажей, непристойности, абсурдные ситуации и другие приемы народной смеховой культуры «просвещенным ценителям прекрасного» казались просто бессмысленным кривляньем. Но, очевидно, не случайно любимцем народной аудитории стал «неуемный безобразник» клоун Яшка Невидимка. Киев того времени славился своим хулиганством. Мордобой и поножовщина на его улицах были обычным делом. И странно, что журналист из демократического «Киевского телеграфа», описавший одно из выступлений этого комика в 1876 году, за грубой клоунадой не увидел самого главного -- отлично слепленного образа бесшабашного киевского хулигана: «На тонком маленьком туловище сидит у него преогромная голова, увенчанная париком… Ловкие шутки откалывает, бестия! От смеха, право, животики надорвешь! Выйдет на авансцену, раскланяется, причем парик при смехе публики летит у него с головы, и пошла потеха! Вот он вытянул вперед правую руку, сжал ее в мохнатый кулак величиной с голову ребенка, и, потрясая им в воздухе, спрашивает: «Что это?» И отвечает: «Кулак, Яшка, кулак!» -- «А что это?» (указывает на зубы). -- «Зубы, Яшка, зубы!» (Размахнувшись). -- «Так бей же, Яшка, кулаком в зубы!» Сыпятся удары при громком крике и беганьи по сцене… Публика в восторге».
Впрочем, в программе киевского карнавала были и более утонченные развлечения, созвучные потаенным и, можно сказать, метафизическим устремлениям человеческой души. Киев всегда пользовался славою города чудес, города святых чудотворцев, ясновидцев, прорицателей, ведьм и колдунов. Специалисты по всякой чертовщине, затейливые трюкачи, профессора белой и черной магии, «сомнамбулы», а позже и спириты находили здесь множество любителей поужасаться, пообмирать от жути на «сеансах» и «опытах» сверхъестественного характера. Комизм киевской пасхальной «дьяволиады» заключался еще в том, что, поскольку в городе не было больших балаганов, дающих солидных сбор, заклинатели «темных сил» выступали в самых престижных залах. 2 марта 1871 года в Городском театре на «фантастическом вечере профессора Беккера» происходило воскрешение из мертвых. В театре «Соловцов» можно было наблюдать «моментальное исчезновение нескольких мужчин и дам из публики». В 1874 году в том же Городском театре киевлян щедро угощал жутью в духе булгаковского Воланда «доктор и кавалер разных орденов» С. Эпштейн. Один из самых знаменитых его сеансов носил зловещее название: «Смертная казнь, или отрезание головы живому человеку». Это был настоящий спектакль ужасов. Другой исследователь необычайных явлений -- профессор Гольтиум -- приглашал на свои странные опыты господ артиллеристов, поскольку он был «единственным человеком в мире, который позволял выстрелить в себя из 1200-фунтовой металлической пушки 20-фунтовым ядром».
Для публики попроще предлагались чудеса подешевле. В одних пасхальных балаганах показывали восковые фигуры в натуральную величину знаменитых царей и полководцев (например, «Клеопатру, египетскую царицу, изображенную в момент ужаления в грудь ядовитою змеею»). В других -- необыкновенных змей, пауков, птиц, бабочек и такие чудеса техники, как фонограф Эдисона, или механическую утку, которая «квакает, выпивает целый стакан воды, ест зерна и производит дальнейшие отправления организма с удивительной естественностью». Солидные люди не считали зазорным заходить в «световидные театры» (диарамы). Описание подобного «кинезотографического театра» в 1853 году оставил нам известный историк и бытописатель Киева Н. Сементовский. Судя по его заметкам, это было что-то вроде «кино» того времени. Удлиненное полотно картины-пейзажа занимало часть окружности стен балагана, а зрители сидели и стояли в центре помещения. На сеансе, описанном историком, представляли «Восход солнца в Швейцарии».
«Когда-нибудь наступит время, когда подобные картины займут место бездушных театральных декораций», -- высказывал смелую в то время мысль историк. Кино появилось через 42 года в Париже, а в Киеве на три года позже -- в 1898 году в театре «Соловцов» (ныне имени Ивана Франко), когда директор гастролировавшего здесь «Эден-театра» Б. Шенк включил в программу пасхальных представлений показ нескольких коротких кинолент. О начале киевского кино администрация «самого фантастического предприятия в мире» возвещала так: «В первый раз в Киеве! «Американский биограф» -- единственные в таком роде живые фотографии на всю величину передней занавеси. Аппарат самого последнего изобретения. Поезд-экспресс, который делает 60 миль в час, мчится перед глазами зрителей. Бомбардировка одного здания. Пожар в Лондоне и др. »
Наступала новая эпоха, менялись вкусы, развлечения. Архаичные пасхальные увеселения постепенно теряли свою привлекательность. Историки считают, что поводом к их угасанию послужила трагедия 1896 года на Ходынском поле в Москве, когда во время народных гуляний по случаю коронации Николая II погибло 1500 человек. Массовые пасхальные гулянья зачахли и тихо скончались где-то в начале XX столетия. А вместе с ними умер и веселый мир городского карнавала, где всем, по словам знаменитого художника Александра Бенуа, было «просто весело, и смешно, и забавно, потому что так необычно, так непохоже на всегдашнюю нашу хмурость»…