60 лет назад, в феврале 1944 года, после снятия блокады в Ленинград вернулась мирная жизнь
Когда участницу войны Наталью Татаринову приглашают выступить перед школьниками, она обязательно берет с собой подобие блокадного хлеба. На городском хлебозаводе специально пекут эрзац, наполовину состоящий из ржаной дефектной муки с добавками жмыха, отрубей, соевой муки, солода, целлюлозы и обойной пыли. Ни кусочка такого хлеба дети проглотить не могут. А в блокадном Ленинграде люди сутками выстаивали в очередях за своей 125-граммовой пайкой. И подкладывали под весы чистенькую тряпочку, чтобы, не дай Бог, не пропала упавшая крошечка!
-- Я без хлеба кушать не могу, -- сокрушается жительница Фастова Наталья Татаринова. -- Если его нет на столе, для меня это катастрофа. Хотя мои дети могут ответить: «Мы же не блокадники. Можно перебиться и без него!»
-- Вы коренная ленинградка?
-- Нет. Я родилась в 1928 году в Уфе, а уже через месяц вместе с мамой Клавдией Ильиничной, старшей сестрой Верой и маминой сестрой Агнией Семеновной Куликовой переехала в поселок Лугу под Ленинградом. Здесь нас и застала война.
Генуля (так мы называли тетю, Агнию Семеновну) до мозга костей была коммунистом, но из-за дворянского происхождения в партию ее не принимали. И вдруг накануне войны ей выдали партбилет, а после ее начала заслали в город Павловск. В мирное время Генуля работала агрономом и закончила иняз, как выяснилось позже, чтобы, овладев языком, выполнять спецзадание в тылу врага.
Именно тетя внушила нам, что Ленинград никогда не отдадут, ибо немцы никакими путями не зайдут в город. Поэтому вместе с ней мы выехали в город на Неве в августе 1941-го -- фашистами здесь еще и не пахло. Когда добрались до Ленинграда, на Витебском вокзале у Генули раскрылся фанерный чемоданчик, из которого выпали галеты и шоколад, выданные ей как спецагенту. «Шпионку» тут же забрала милиция, но, проверив документы, отпустила. В 1943 году отходившие из Павловска немцы повесили нашу тетю…
-- Чем занимались ваши родители до войны?
-- Мама преподавала в школе физику и математику. В июне 1941 года после выпуска своего 10-го класса пришла домой и сказала: «Мишка мой уходит на войну!» (это был ее любимый ученик) -- и через некоторое время Молотов объявил о нападении Германии.
Папа Степан Федорович был геологом, перед войной работал «в поле» в Мурманской и Архангельской областях. От него нам регулярно приходили посылки с белухой, красной и сушеной рыбой, икрой. Это давало нам возможность вполне сносно жить, хотя некоторые соседские семьи голодали. Мама даже открыла на нас с сестрой две сберкнижки: «Вырастете, будете учиться в институте и купите новые пальто, платье, туфли!» В войну папа получил бронь и продолжал заниматься поиском полезных ископаемых, необходимых для промышленности.
-- С каким багажом вы отправились в дорогу?
-- В руках у нас были только небольшие узелки. Все оделись по-летнему, в легкие платьица и туфельки, оставив в Луге основные пожитки. Например, библиотеку со множеством старинных книг. Но основным богатством в то время считалось собрание сочинений Ленина. По команде Генули мы сорвали с крыши толь, в который завернули каждый из 35 томов. Сложенные в ящик книги закопали в подвале. Видимо, чтобы ценность не досталась немцам.
-- Как семья обустроилась в чужом городе?
-- Жить нам было негде, работы никакой -- все школы закрылись, кушать нечего, -- вспоминает Наталья Степановна. -- Слава Богу, что мамин товарищ приютил нас в своей комнатке по Английскому проспекту. Запомнила, как однажды у меня сильно разболелись зубы, я плакала и капризничала, а мама подвела меня к окну, за которым виднелось зарево пожара, и сказала: «Там бомбы падают, люди гибнут, а ты… »
Чтобы получать месячную продуктовую карточку, мама попросила направление на работу в госпиталь. Я ходила ей помогать, потому что моя сестра была очень слабой. Видимо, Вера застудила почки, потому что мочилась с кровью. Для нас раздеть и помыть привезенного из-под бомбежки человека, у которого нет рук или распотрошены все кишки, стало обычным делом.
Если бы сейчас увидела что-то похожее, пришла бы в ужас. А в блокадном Ленинграде, набирая в Невке воду, спокойно отталкивала бидончиком плавающий в проруби труп.
-- Долго вы прожили у приютивших вас людей?
-- Несколько месяцев. А в ноябре сын хозяев упал на улице и замерз от голода. Продуктами-то уже никто не делился. Моя мама, когда эту ледышку привезли с улицы, взяла в одну руку щетку, на другую надела шерстяную варежку и начала его растирать. И парень открыл глаза. Но через два дня он все равно умер -- у него явно было воспаление легких. Больше оставаться в семье, куда пришло такое горе, было невозможно, и мама взяла направление в эвакопункт.
Здесь было еще хуже. Под эвакопункты приспосабливали школы, где в классных комнатах селились по десять, если не больше, семей. Сдвинутые два-три стола становились жильем для одной семьи. Спали на столах, под ними хранили убогие пожитки. Тут же ютились соседи.
Хорошо, если чей-то родственник умирал в начале месяца -- тогда его карточка оставалась родным. Умершего под конец месяца прикрывали тряпками, будто он спит, и ложились спать с ним, чтобы получить карточку мертвеца на следующий месяц. И никто никому не сочувствовал, потому что во время голода чувства притупляются.
В январе 1942 года вместо 250 граммов хлеба на человека стали давать по 125. Мы пайки тут же съедали, а мама оставляла свой хлеб под подушкой. «Сейчас не хочу, живот болит», -- объясняла нам она. И мне, голодной, было совершенно безразлично, поела мама или нет. А через час она доставала свой кусочек и делила его на три части. Мы опять съедали положенное, а мама прятала свой остаток под подушку, чтобы позже опять нас подкормить.
-- Где-то на помойке, -- рассказывает Наталья Татаринова, -- наша мама нашла дохлую кошку -- большая редкость в блокадном Ленинграде! Кошки и собаки в городе исчезли, а вот ловить крыс люди не наловчились. Часто можно было видеть лежащего посреди улицы покойника, со всех сторон облепленного мерзкими тварями. Дохлую кошку мама ободрала и сварила…
Радио в школе работало круглосуточно -- по нему узнавали о начале обстрела или налета. Если проверяющий обнаруживал выключенную «тарелку», начальство штрафовали. Когда не было радиопередач, передавали звук метронома: пи-пи-пи-пи. Если же и этот звук исчезал, мы знали, что сейчас начнется артобстрел. Тогда нас выгоняли прятаться в выкопанные щели. И хоть при точном попадании никакая траншея нас не спасла бы, все покорно шли в укрытие.
Водопровод и канализация в городе не работали. В туалет ходили на горшок или в старую кастрюлю, содержимое обессиленные люди еле доносили до окна и с трудом опрокидывали через подоконник. На страшном морозе фекалии тут же примерзали к стене. Поэтому фасады красивейших домов «украшали» колонны из заледеневших нечистот.
-- До каких пор в 1942 году держался лед на Ладожском озере, по которому блокадников вывозили машинами из города?
-- Мы переправлялись через Ладогу одними из последних, в апреле. Этот путь советская пропаганда эффектно называла Дорогой жизни, а мы между собой -- «дорогой смерти»: многие машины с людьми гибли под бомбежками или уходили под воду. Ленинградцев отправляли на переправу, соблазняя едой.
Когда нас вывезли с эвакопункта на берег озера, все расположились кучками. К каждой группке подходили водители и говорили: «У кого есть золото, деньги, спирт, садитесь!»
Мама отправила меня сказать шоферу, что у нас есть золото и спирт. Мы сели на полуторку и оказались наверху человеческой массы -- людей набилось так много, что, если бы машина качнулась, кто-то мог упасть за борт. Сверху мне было хорошо видно, как шедшая невдалеке машина провалилась под воду. Люди тонули молча -- не было ни сил, ни смысла звать на помощь. Да и наша полуторка шла по льду, затопленному водой чуть ли не до борта, -- на дворе-то был апрель!
Чтобы мы переправились через Ладогу, мама сняла свое золотое кольцо и бросила в воду. И попросила всех женщин, чтобы они тоже отдали какую-то дань. Может, это и спасло нас тогда. После переправы передала через меня водителю пузырек с нашатырным спиртом: «Он ему больше нужен, чем нам!» Никакого спирта у мамы не было, она обманула мужчину ради спасения своих детей!
На том берегу нас действительно один раз накормили. Давали по килограмму хлеба на человека или по 600 граммов сухарей. Если у кого-то была посуда, люди получали суп или борщ. Остальным насыпали кашу. Я сняла с себя платок, в который мне положили кашу и кусочки голландского сыра. Хлеба мне не хватило. Когда я несла еду маме и сестре, вдруг из-за моей спины чья-то рука потянулась к продуктам. Кто-то ударил этого голодного мужика, и тот упал -- он еле на ногах держался! А может, это был и парень, ведь у голодного человека возраст не разберешь. Хотя мне было всего 13 лет, я сама напоминала старую бабу.
-- Блокадников рассадили по теплушкам и отправили в центр России, -- плачет Наталья Степановна. -- Мама лежала полностью опухшей от голода, большую часть пути находилась в забытье. Но во время остановки состава на каком-то глухом полустанке неожиданно пришла в себя: «Нам здесь выходить!» Мы сошли и сели на рельсы. Какой-то обходчик, сжалившись над блокадниками, взял нас к себе в дом. Мама расспросила у него о деревне Малые Алабухи Рязанской области -- родине отца. Село оказалось в 15 километрах отсюда. Из нас двигаться могла только я. Отправляя меня к отцовской родне, мама напутствовала: «Найдешь Татариновых и скажешь, что умирают Степановы жена и дочь. Пусть пришлют за нами подводу. И ничего не бойся!»
Я была одета в плюшевую кофточку, на голове -- вязаная шапка с висящими длинными ушами, вместо обуви -- привязанные веревками калоши. Сколько я не встречала по дороге людей, все давали мне еду. До села я все-таки дошла. Повстречавшиеся мне две девки смотрели на меня ошарашенно: «Бабка, вы к кому?» Узнав, что к Татариновым, довели до избы. За мамой и сестрой отцова родня посылала подводу два или три дня -- разлив в тех краях был очень сильный. Когда наконец-то добрались, мама была уже мертвая.
От голода у мамы полностью атрофировались пищевод и желудок. В свои последние дни, как только она выпивала глоток воды или съедала кусочек чего-то, все тут же выходило. Из-за этого мамина беличья шубка ниже спины полностью прогнила, мех выпал. Закопали нашу маму на деревенском погосте, а после похорон шубку подкоротили на меня.
-- Остаток войны вы прожили на Рязанщине?
-- Нет. Мы с сестрой стыдились объедать родственников, у которых было 10 душ детей. Сбежав ночью из семьи, решили добираться в Архангельск к отцу. Боже, на кого мы тогда были похожи! В наших волосах клубились вши. Во всех швах нижнего белья -- тоже. Даже на каждой ворсинке моей плюшевой курточки жили громадные паразиты. Все тело чесалось, гноящиеся раны мы обматывали тряпками.
В Архангельской больнице наши тряпки обрезали вместе со струпьями, под которыми виднелась розовая кожа. В таком виде мы пошли в баню, чтобы избавиться от чесотки, но женщины выгнали нас. Я их понимаю, они не хотели заразиться… Когда мы все-таки разыскали отца, патронажная сестра несколько раз натирала нас керосином. Со временем стало лучше.
-- После Архангельска вы сразу перебрались на Украину?
-- После войны я закончила Архангельский фармацевтический техникум, -- продолжает Наталья Татаринова, -- получила направление на работу в Курганскую область. Сестра Вера закончила геологический факультет Ленинградского университета, работала в Средней Азии. Замуж вышла тоже за геолога. Родила двоих детей. Живет в Тольятти.
В 1946 году отец отправился из Архангельска на Украину, стал преподавать в Белоцерковском сельхозинституте. Со временем прислал мне письмо: «Бросай все и приезжай -- я уже немного обжился! Закончишь институт».
Хотя я приехала после окончания приемных экзаменов, меня зачислили в сельхозинститут. Эта наука мне не очень нравилась, зато здесь давали стипендию, а на пороге был 1947 год. Вновь появились карточки. А мы, голодные и кое-как одетые студенты, отправляясь на разбор развалин, орали патриотические песни и верили во что-то светлое! Это нас согревало…
-- Как сказалась на вашем здоровье пережитая блокада?
-- Врачи объяснили мне, что из-за длительного недоедания в период созревания организма у меня развилась так называемая инфантильность матки. Ведь позже, когда я вышла замуж, у меня было пять родов. Троих малюток не смогли выходить из-за малюсенького веса -- 700-800 граммов. Сын при рождении весил 900 граммов, и врачи тоже считали его смертником. Даже кричать у него не хватало сил, он только попискивал, как котенок. Первенец умещался на ладони отца, а сегодня ему 48 лет.
Дочь, родившаяся весом один килограмм 200 граммов, воспринималась в нашей семье, как богатырь. И тоже, слава Богу, выжила, выучилась.