Самобытнейшему писателю-философу нынешним летом исполнилось бы 95 лет
Василь Барка не дожил нескольких месяцев до своего 95-летия. И еще при жизни стал легендой. Современный Сковорода: чудак (думали одни), святой (полагали другие), заокеанский отшельник… Жил в водонапорной башне, в «келье» размером два на четыре метра. Писал совершенно оригинальные стихи и прозу -- 20 томов произведений. Многое в Украине еще не издано. Но одну книгу Барки сейчас знают едва ли не все наши школьники -- повесть «Желтый князь». Это первое в мире литературное произведение о Голодоморе 1933 года. Книга, написанная 40 лет назад, пришла в Украину только в 1991-м. А в бывшем СССР многие смогли прочитать ее в переводе на русский язык, сделанном Лесем Танюком. Автор «Желтого князя» сам пережил Голодомор. И чудом выжил…
Настоящая фамилия Василя Барки -- Очерет. Его предком был запорожский сотник Очерет. А в селе Солоница на Полтавщине, где родился писатель, сохранились валы -- остатки казацкого стана Северина Наливайко… В семье Очеретов росло трое сыновей, Василий самый младший. Жили бедно. Но -- достойно. О друзьях отца, толковавших в хате про библейский «Апокалипсис», о сельчанах, учивших его «любомудрости» -- философии, Василь Барка с благодарностью вспоминал всю жизнь.
-- Мальчишкой отец пас коней, сторожил чужие сады, -- рассказывает сын писателя Юрий Очерет. -- Однажды, рассказывал он, хозяйка усадьбы дала почитать ему «Божественную комедию» Данте с иллюстрациями Доре, где изображены все круги ада. Книга его потрясла. И позже темой кандидатской диссертации отца стала именно «Божественная комедия». Самый крупный тогда знаток творчества Данте, профессор Московского университета Дживилегов оценил его работу очень высоко: это новое слово в литературоведении. Но… карьера отца не сложилась. Он осмысливал мир самостоятельно, и за это ему все время доставалось.
В Украине до войны у отца вышли только два поэтических сборника. Его первые стихи «благословил» Тычина, чем отец очень гордился. Но тем не менее автора стихов все время прорабатывали -- за «буржуазный национализм». А как-то отца чуть не упекли в психушку. Он учительствовал тогда на Донбассе в шахтерском поселке. Уличил местное партийное начальство в воровстве, пристыдил: у детей крадете! За это его и объявили «сумасшедшим». Спасло отца то, что он срочно уехал на Кубань (Северный Кавказ). Там и встретился с мамой -- молодой актрисой Довлехат, игравшей в Краснодарском театре. Отец звал маму Дорой…
-- Они были красивой парой?
-- Очень! И оба -- одареннейшие от природы люди. Отец с 15 лет начал писать стихи, а мама -- пьесы! Он рисовал (не все, кстати, знают, что поэт, философ и романист обладал еще и таким даром). А она играла на скрипке. На отцовские лекции по зарубежной литературе приходили студентки с других факультетов -- очень уж нравился им преподаватель. И мама была красавицей. Но у меня сохранилась фотография 1934 года, где на маму… страшно смотреть. Одна кожа и кости -- как у узницы концлагеря. Это кубанский Холокост. Голодомор в 1933-м выкосил Украину и принялся за Кубань (там, кстати, тогда жило много украинцев). Мне в 1934-м был год от роду. И из рассказов близких знаю, что выжила наша семья, можно сказать, случайно. Мамины родители сдали в Торгсин свои свадебные адыгейские украшения: кинжал, шитый серебром пояс. И купили немного пшена… Отец говорил, что был тогда на грани смерти: еле ходил, кожа на опухших ногах трескалась, и текла сукровица.
«… Мощная охрана обступила гниющие горы зерна, все -- с винтовками, говорят не по-нашему. Крестьяне же, как завороженные, смотрят на зерно… Сидят или прилегли от слабости -- скоро им конец. Окромя лютого голода, человек терпит невыносимые мучения от созерцания близкого хлеба; кажется, протянул руку, шагнул -- и спасен! Достаточно и сырого зерна поесть, чтобы подкормиться: твоего зерна, у тебя со двора вывезенного… » (Из повести Василя Барки «Желтый князь»)
Повесть о Голодоморе Василий Очерет написал уже в Америке -- после войны, тяжелейшего ранения, гангрены, плена, лагерей… Другой фамилией подписывался, чтобы, не дай Бог, не повредить оставшимся в СССР жене и сыну. Почему такой приземленный псевдоним -- Барка (»баржа»)? На Кубани он с другими рабочими как-то разгружал баржу с помидорами. «Почему-то прежняя жизнь моя напомнила мне ту баржу, которая снует по речке туда-сюда, неся на себе то, что нужно людям», -- так объяснял писатель.
В Нью-Йорке Василю Константиновичу довелось быть и рабочим котельной, и санитаром в госпитале. Зарабатывал от 15 до 35 центов в день. Питался так: одну банку рыбных консервов и миску риса растягивал на два дня. «Я исхудал так, что на ремне нужно было еще три-четыре дырочки пробивать», -- рассказывал Василь Барка при встрече Миколе Жулинскому. Живя впроголодь, он начал писать книгу о Голодоморе. Всплыло все зафиксированное в памяти: мор на Кубани, поездка к брату на Полтавщину в 1933 году, вооруженная до зубов охрана возле складов «Союзхлеба», где гнило зерно, глядя на которое умирающие крестьяне сходили с ума…
К украинскому читателю в 60-х годах «Желтый князь», естественно, попасть не мог -- тема голода была в СССР запретной. Повесть перевели во Франции. Парижские газеты восхищенно писали, что книга Василя Барки больше заслуживает Нобелевской премии, чем некогда удостоенный этой награды роман «Голод» норвежца Кнута Гамсуна. А тем временем Баркой пристально заинтересовались советские дипломаты…
-- В 60-х годах к Барке явились посланцы СССР, -- рассказывает Надия Свитлычна (известная украинская правозащитница, бывшая политзаключенная, ныне проживает в США. -- Авт. ). -- И предложили ему вернуться домой, воссоединиться с семьей. Оставили ему -- на время -- письма от близких, которые все эти годы до него не доходили. Посулили престижную работу и прекрасные условия -- не чета его крайне скромному нью-йоркскому житью-бытью. Взамен от него требовалось только одно: «осознать свои заблуждения». Но Барка не поддался на уговоры, сказав, что живет пусть и бедно, но свободно. Письма от родных у него забрали. И вскоре, по словам Барки, он стал замечать за собой слежку. А однажды автомобиль, следовавший за ним, съехал на тротуар, и Барку просто чудом не раздавило. После этого друг Василия Константиновича Роман Рычок и отвез его в поселок Глен Спей штата Нью-Йорк, в усадьбу «Верховина». Это поместье, когда-то принадлежавшее предпринимателю Зингеру, приобрел Украинский Братский союз США. Барка поселился в водонапорной башне -- деревянной, очень тесной, с крутой винтовой лестницей.
-- Первое письмо от отца мне передали с оказией в конце 60-х годов, -- рассказывает Юрий Очерет. -- Мама уже не могла его прочитать -- она умерла в 1954-м… Сперва я получал одно письмо в год, потом -- два. А в 1986 году мы с отцом, наконец, увиделись. Он собрал денег на мою поездку из Майкопа в Нью-Йорк. Отец всегда казался мне большим. А тут, в аэропорту, он стоял в толпе такой маленький! Худой, постаревший. Но я его сразу узнал. Мы поехали в его знаменитую башню, «не из слоновой, а из сосновой кости», как он шутил. Отец старался накормить меня сытно и вкусно. А сам ел из баночки нарезанные дольками фрукты. «Жизнь моя в бытовом плане не успешная», -- говорил он мне. Чай, согретый на электроплитке, «дежурные» гренки и клецки -- вот весь комфорт. Но отец относился к этому абсолютно спокойно. Он в 50 лет принял обет белого монашества (монаха в миру) и вел очень скромный, аскетический образ жизни. Говорил, что к старости почувствовал ясность видения мира -- «нашей прижизненной квартиры». Пока мы общались, он то и дело по-детски радостно восклицал: «Неужели это ты -- мой сын, которого я катал на санках и велосипеде?» Я продемонстрировал ему знание иностранных языков. Он в ответ прочитал стихи Омара Хайяма на фарси. Больше мы с отцом не виделись… (Сейчас доктор филологических наук, профессор-консультант кафедры иностранных языков Ростовского пединститута Юрий Очерет хочет издать книгу воспоминаний о Василе Барке. И уже говорил по этому поводу с Миколой Жулинским и Сергеем Белоконем. -- Авт. ).
«То, что испокон века называлось чудесным словом жатва, стало «уборочной компанией». Урожай 1933 года выдался в отдельных местах небывалый, почти сказочный: тяжелые колосья сгибали стебель, и ветер едва их раскачивал… Ждали жнецов.
А жать было некому. Оттого что страшно поредел народ…
Жнейка не могла работать, -- повсюду лежали мертвые: на небольшом, словно отмеренном, расстоянии один от другого. Видно, каждая умирающая душа, добравшись тайком, сторонилась тех, кто преставились, и ложилась поодаль. Пока не начали приезжать погребальные подводы, трупы чернели повсюду на светлой стерне…
Некоторые умерли давно: разило от них так, что жнецов постоянно тошнило. Не могли работать, хотя дышали сквозь платки, закрывающие лицо до самых глаз… » (Из повести Василя Барки «Желтый князь»).
Частенько бывало, что проезжавшие по проселочной дороге в Глен Спее резко тормозили: в траве неподвижно лежал Барка. Подбегали к нему, и тут выяснялось, что он… просто смотрит на небо.
-- Его считали в поселке либо чудаком, либо святым, -- говорит Надия Свитлычна. -- Он вел себя нестандартно. Но зашоренности, нетерпимости не было у него абсолютно. В Глен Спее стояло две церкви: православная (ее прихожанином был Барка) и католическая. У католической еще не было ограды. Так вот, Барка, каждый день гуляя пешком, приносил по нескольку камней и собственноручно поставил 100-метровую ограду.
Когда мы с друзьями приезжали к нему в гости, Василий Константинович выходил из своей «кельи». Все вместе устраивались под деревом, ставили корзиночку с едой, пиво. И Барка начинал рассказывать… Как любили слушать его наши дети, молодежь! Да и те, кто постарше -- Маринович, Кочур, Сверстюк, -- отогревались возле него. А последний раз мне довелось прогуляться с Баркой, уже когда он был тяжело болен. После инсульта находился в реабилитационном центре городка Либерти (в переводе с английского -- «свобода») под Нью-Йорком.
«Василий Константинович, -- говорю, -- смотрите, как красиво цветут чернобривцы! Давайте к ним прогуляемся. Не бойтесь, я вас поддержу!» Он тогда все-таки выбрался из инвалидной коляски и, легонько, деликатно опираясь на мою руку, прошелся по дворику. По-моему, больше он уже не бывал на свежем воздухе. Несколько лет провел в четырех стенах комнаты этого реабилитационного центра, по сути -- дома для престарелых.
-- Он находился в сознании?
-- Да. У него был правосторонний паралич, отказала речь (произносил только отдельные фразы), но сознание оставалось ясным. И когда мы, чаще всего с Роксоланой Сирой или супругами Рычоками, проведывали его, то просили… написать письмо (у меня сохранились все эти листочки с разборчивой подписью «Барка»). Пели, и он пытался подпевать. Читали молитву «Отче наш» -- Василий Константинович тогда собирал в горсточку пальцы парализованной руки, готовясь перекреститься… На первых порах, мне кажется, удалось бы многое сделать для его реабилитации. Был создан специальный благотворительный Фонд помощи Василю Барке. Сейчас этот фонд -- издательский, и должен оплатить издание второго тома «Желтого князя» -- последнего произведения Барки, написанного перед роковой болезнью. Но, к сожалению, средства при жизни писателя так и остались практически нетронутыми. Почему так вышло, кто прав, кто виноват -- Бог рассудит… Он так нуждался в общении! Но, по сути, оказался заброшен.
Однажды я привезла к нему актеров Львовского молодежного театра имени Леся Курбаса (они были на гастролях в США). Барка просто сиял! Но и гости его, попавшие в дом для престарелых с его безрадостной атмосферой, были буквально очарованы Василием Константиновичем. Он очень отличался от других пациентов: светлый взгляд, утонченные, апостольские черты лица… Был ли кто-то рядом с ним, когда он умирал? Думаю, что никого не было… Почему-то перед смертью ему сбрили бороду (сопротивляться этому он уже не мог). Однако даже это не помешало ему после кончины выглядеть благородно и достойно -- так же, как в жизни.
«Мир ловил меня, но не поймал», -- такую надпись распорядился сделать на своей могиле Григорий Сковорода. «Мир меня поймал, но не удержал», -- сказал однажды Василь Барка. Он похоронен на кладбище в Баунд Брук. На могильном холмике -- простой, покрашенный в белый цвет, деревянный крест…