45 лет назад увидела свет первая книга выдающейся украинской поэтессы
… Одетая удивительно просто -- черный брючный костюм, золотистый, в тон волосам, легкий шарф, -- Лина Костенко вышла на сцену, и… весь зал поднялся ей навстречу! Люди, собравшиеся на юбилейный вечер поэтессы в Киевском доме учителя, приветствовали ее так горячо и в то же время так почтительно-нежно, как признаются в любви. Сейчас уже кажется, что ее «Маруся Чурай», ее стихи и поэмы были в нашей литературе всегда. А между тем не так уж и давно Лина Костенко считалась «крамольной» поэтессой. Она не печаталась 16(!) лет, побив печальный рекорд Анны Ахматовой, молчавшей 12 лет. И -- выстояла. О ее крутом нраве и сегодня ходят легенды: как она раздавала словесные «оплеухи» коллегам-писателям, а однажды закатила пощечину киевскому чиновнику. Мужественная женщина! Впрочем, самой ей это словосочетание режет слух:
Чи й справдi необхiдно, Щоб жiнка була мужня? Спасибi вам, спасибi за цей приорiтет. Поетам всiх вiкiв була потрiбна Муза, А жiнцi хто потрiбен, якщо вона -- поет?
… Через несколько месяцев после своего памятного поэтического вечера Лина Васильевна снова оделась в черное -- но это был уже скорбный, траурный убор. Не стало ее мужа -- Василия Васильевича Цвиркунова, легендарного директора Киностудии имени Довженко 60-х годов. Закончилась его жизнь -- но не их любовь. И наш разговор с Линой Васильевной Костенко -- о любви. О мужчине-рыцаре и женщине-поэте.
-- Мы познакомились в трудные для меня времена -- я была запрещенным поэтом, моих стихов нигде не печатали. И только очень смелый человек мог предложить руку и сердце такой «крамольной» женщине, как я. Он ничего не боялся. Абсолютно ничего! Когда мы впервые встретились -- только посмотрели друг на друга, и почувствовали близость. Все, что было дорого ему, стало дорогим и для меня. Мои друзья стали его друзьями. Многие, зная мой характер, изумлялись: и как это он с ней живет? А все очень просто. Василий Васильевич считал, что должен меня защищать. И, чувствуя себя защищенной, я делалась «как шелковая». В то же время кого-то удивляло: почему мне так дорог и близок этот «номенклатурный руководитель»? Ведь он, в силу интеллигентности, никогда не выставлял напоказ свое благородство, доброту…
Однажды я увидела листок, на котором муж расписывал шариковую ручку. Обычно пишут первое, что приходит на ум, скажем, свое имя. А он исписывал все страничку словом «добро»! Кстати, первой эту его привычку заметила моя дочь Оксана. Ей было девять лет, когда в нашем доме появился Василий Васильевич.
-- У них сложились хорошие отношения?
-- Хорошие -- не то слово! Знаете, дать ребенку отчима не так-то просто. Я понимаю женщин, которые всю жизнь оставались одинокими, чтобы не привести в семью, к детям, чужого человека. И если бы я почувствовала, что муж может быть даже не равнодушным, а душевно-глуховатым к моему ребенку, или что он будет любить нашего общего сына больше, чем мою дочь… Тогда -- все, до свидания! Но ведь этого не запрограммируешь. Ты же не можешь поставить условие: люби моего ребенка! Любовь либо есть, либо нет. И не успела я даже задуматься на эту тему, как увидела, что моя Оксанка полюбила Василия Васильевича, как отца. При этом она знала, что у нее есть родной отец, с которым мы расстались.
Не нужно думать, что если двое людей расстаются, то кто-то из них хороший, а кто-то -- плохой. Не нужно вообще обсуждать то, что касается только двоих. Отец Оксаны -- польский писатель Ежи Пахлевский -- достойный, порядочный человек… Однажды я сказала дочке: у тебя мама украинка, отец -- поляк. Я никогда не буду диктовать, кем тебе быть. Подрастай и почувствуй, кто ты и где хочешь жить -- в Украине или в Польше. И Оксана сделала выбор. А позже -- выбрала отца. Она так полюбила Василия Васильевича, что при встрече с моим бывшим мужем сказала ему: «Можно, я буду называть тебя Ежи? Я не могу говорить тебе «папа», потому что у меня уже есть отец».
Причем Василий Васильевич не позволял себе сюсюканья, «пуси-муси» и уловок «доброго дяди». Часто ведь мужчина, пытаясь завоевать сердце женщины, готов быть для ее ребенка «лошадкой» и часами возить на плечах -- только бы показать, каким хорошим папой он может стать! Нет, ничего демонстративного не было. Но такой силы дочерней и отцовской любви мне раньше встречать не приходилось.
В доме они всегда были союзниками и сообщниками. Даже устраивали «заговоры», разрабатывали тайные планы, как уберечь меня от неприятностей. Я ведь часто делала то, что казалось им опасным…
Уберечь Лину Васильевну от неосторожных поступков, зная ее вольнодумствующую натуру, было непросто. Еще в ноябре 1965 года в ЦК КПУ и ЦК КПСС поступило открытое письмо-протест против начавшихся политических репрессий в Украине. Это было первое обращение такого рода. Подписи под ним собирала Лина Костенко. Встретив на Киностудии Довженко Сергея Параджанова, она показала ему текст -- и режиссер поставил размашистую подпись зеленым фломастером. Со студии отправилась в конструкторское бюро к Олегу Антонову -- он тоже подписал письмо… Ответа авторы обращения не получили. А в 1966 году начались судебные процессы. Во Львов, где судили братьев Горыней, Михаила Осадчего и Мирославу Зваричевскую, приехал киевский «десант поддержки». Подсудимым бросали цветы. Пробившись сквозь строй охранников, Лина Костенко быстро вложила в руку Мирославы Зваричевской плитку шоколада…
В те годы гонорар за одну «правильную» поэтическую строчку составлял 1 рубль 40 копеек. За особо идейные строки платили по 1 рублю 75 копеек. У Лины Костенко никаких гонораров не было (что уж тут говорить о писательской даче или престижных поездках!). Ее имя вошло в «черный список», составленный идеологом ЦК КПУ Маланчуком. Казалось, и не было блестящего дебюта в литературе, когда один за другим вышли три поэтических сборника. Первый -- «Промiння землi» -- еще в 1957 году. Рукопись первой книги, по сути, была дипломной работой Лины Костенко в Литературном институте им. Горького. Рецензент диплома, известный писатель Всеволод Иванов, оценил труд студентки так: «Это очень талантливый поэт с большим будущим».
-- Лина Васильевна, вы столько лет были «невыездной»!
-- Ну и что? Зато мы с мужем объездили всю Украину -- на его маленьком «Запорожце» с ручным управлением. «Запорожец», скажу вам, пройдет там, где «Мерседес» застрянет… Порой писатель думает, что Украина должна знать его. А я всегда считала, что мне нужно знать Украину. Муж это понимал. Он выводил из гаража «коня» -- и вез меня по берегам Днепра, все дальше и дальше. Я больше «лесной» человек, а Василий Васильевич -- истинный «степовик», родом из южных степей Приазовья. В детстве пас не корову, а верблюда -- это горбатое чудо. И так получилось, что я полюбила его степи, а он -- мои леса. Будучи умеренно коммуникабельной, я всегда нуждалась в уединенности. А город этого не дает. Телефон звонит… И, бывало, я говорю: «Васильочок, в мене не йде строфа!» Он выводит нашего «коня»: «Поїхали!» Приезжаем в лес. Иду к своим соснам. Постепенно лес сбрасывает с тебя весь городской шум-гам. И в тишине приходит строфа. Вторая, третья, пятая… Я возвращаюсь к поэзии. И мы едем домой, переборов мирскую суету, абсолютно счастливые!
-- У вас были свои любимые леса?
-- Они появились позже. Мы не сразу научились читать лес, как книгу. А вот наши друзья -- Евген Попович и его жена Ольга -- это умели. И я, тогда еще грибник-дилетант, поражалась: как они могут с одного взгляда определить, что вот здесь будут белые грибы, а там -- маслята ими подберезовики. Но потом и сама научилась разговаривать с лесом. А если ты его понимаешь, он отвечает тебе любовью. И потому даже глубокой осенью, когда грибникам уже делать нечего, лес непременно дарил мне последний белый гриб! Я называла его «лебединым» -- он сгибает свою длинную белую «шею» и прячется под мохнатую ветку, чтобы согреться.
В вереске же часто прячутся «красноголовики». Проведешь по траве рукой -- и гладишь их шапочки, а они изумительно красивые: от нежно-золотистого до вишнево-коричневого цвета. У меня всегда была своя корзинка, куда я складывала самые красивые грибы. Другие -- на сиденье, в багажнике. А эти не выпускала из рук и всю дорогу, пока ехали домой, любовалась ими.
-- Ну, а потом?
-- Потом ничего не поделаешь: раз уж грибы собраны, их надо сушить, тушить, мариновать. Когда делала маринад -- всегда острый, не люблю ничего пресного -- дети прибегали его попробовать, лизнуть с ложки. И столько было смеха, столько радости! Дело ведь не в еде как таковой -- просто это красиво, приятно. Это философия быта. А если у женщины ее нет, в доме жить невозможно.
-- Не боялись, что вам ненароком вместо хороших грибов попадутся поганки?
-- Нет. Знающий грибник всегда различит настоящие грибы -- белые, благородные -- и «губы», к которым относятся все прочие. Отравляются чаще всего именно «губами». А мы ездим в царство белых грибов -- в Страхолесье. В этих местах, кстати, была дача Михаила Беликова и покойного Лени Быкова, а сейчас здесь зона… Лес никогда не огорчал и не разочаровывал нас. Лишь однажды мы испугались -- когда после очередной поездки в лес сын Василько устроил экспериментальный взрыв.
-- ???
-- А он в детстве был летчиком, космонавтом, физиком, химиком, и -- заметьте -- в домашних условиях. Все приборы разбирались на детали, все горючие и сыпучие вещества изучались. А в тот день -- в лесу -- он набрал под сосной живицу. Дома смешал с чем-то, поджег и на совочке поднес горючую смесь к крану с холодной водой. Я только и успела крикнуть: «Ложись!» Вся кухня наполнилась черным дымом, а у моего маленького «химика» закоптились кончики пальцев. С тех пор его в детской поликлинике называли «наш Менделеев» (но стал Василий Цвиркунов-младший не химиком, а математиком-программистом. -- Авт. ). Характер у него тогда был…
-- Мамин…
-- Однажды, протестуя против запрета, он отломал ножку деревянного столика и пошел в бой -- отстаивать свои права. Я отобрала у него палицу и со всей лютой силой… ударила себя по ноге! (Странно еще, что ногу не повредила, синяк оставался очень долго). А сын, почувствовав, как мне больно, обнял меня и заплакал. Больше он такого уже никогда не делал. С годами характер у него стал похож на отцовский -- такой же сдержанный, благородный.
-- Но, насколько мне известно, Василий Васильевич не всегда сохранял невозмутимое спокойствие -- например, в те дни, когда вы дома проводили «сухую» голодовку.
-- Да, он пошел тогда в Союз писателей и хорошенько «огрел» их. Но мне не сказал ни слова -- узнала я об этом от друзей. А голодовка была страшная, не дай Бог. И не потому, что меня не печатали. Не потому, что рассыпали верстки готовых книг -- «Зоряний iнтеграл» уничтожили после второй верстки, «Княжу гору» -- после третьей. Нет, причина была как раз в том, что после долгих лет запрета в «Лiтературнiй Українi» вдруг решили напечатать подборку моих стихов -- дескать, вот какая прогрессивная советская власть, даже таких «крамольных» авторов публикуем. Приношу им стихи и спрашиваю: «Но вы даете слово чести, что все будет напечатано в таком виде и вы не «вырубите» ни строчки?» -- «Конечно, конечно!»
Утром открываю газету и вижу: «вырезаны» самые любимые мои строфы. Сняли и эту: «… Життя -- страшна корида. На сотню Мiнотаврiв -- один тореадор». А когда в редакции я напомнила им о «слове чести» и заявила, что больше не дам публиковать ни строчки, один из начальников кинул мне в спину: «Тореадор!» (а он даже не был Минотавром -- просто никчемный мужичишка). «Ах так? -- говорю. -- Хорошо. Либо вы все-таки извинитесь перед мной, либо я умру… »
Пришла домой и слегла. Не могла ни есть, ни пить. Жить не могла от страшной обиды. Никто, кроме близких, о моем состоянии не знал. Через пять дней начало «троиться» в глазах (потом уже мне объяснили, что еще чуть-чуть, и я бы навсегда потеряла здоровье). И вот тогда Василий Васильевич явился в Союз писателей. Уж не знаю, как он их «воспитывал», но передо мной извинились. Думаю, он пошел в атаку -- как мужчина-фронтовик, которого только и могла испугаться эта чиновничья рать.
-- Ему часто приходилось ходить в атаку?
-- Он был солдат, воин -- в настоящем смысле этого слова. Ходил в атаку на фронте. Получил тяжелейшее сквозное ранение, ему ампутировали ногу… А когда он стал директором Киностудии Довженко, защищал, прикрывал собой молодых. У него был дар находить талантливых людей. И таким образом создавалась уникальная школа украинского кино 60-х годов. Я бы не ограничивала его определением «поэтическое». Фильмы снимались в разной манере, но все они были со знаком качества. Именно тогда об украинском кинематографе заговорили поляки, французы, японцы. Если бы только Василия Васильевича не начали преследовать и не сняли с работы…
-- А до этого у него, наверное, было много выговоров?
-- «Строгачи» не имели для него значения. Разве что тогда дома он выкуривал чуть больше своей нормы -- двух пачек сигарет. Он начал курить еще на войне. А бросил в один день. Ради меня. Однажды заметила ему: мол, как же я могу бросить, если ты сам куришь. Он затушил окурок и сказал: «Все. Это последняя сигарета». И больше не притронулся к пачке никогда!
В 1973 году Василия Цвиркунова вынудили уйти с киностудии. Несмотря на то (а скорее, именно за то), что в бытность его директором здесь были сняты «Тени забытых предков» Сергея Параджанова, «Каменный крест» и «Пропавшая грамота» Леонида Осыки, «Комиссары» Николая Мащенко, «Аннычка» Бориса Ивченко, «Белая птица с черной отметиной» Юрия Ильенко. В том же 73-м Лина Костенко заканчивала исторический роман в стихах «Маруся Чурай». Его напечатали только в 1979 году. Книга, изданная 8-тысячным тиражом, была распродана за несколько дней. Помню, как милая продавщица (дай Боже ей здоровья!) в старом магазине «Поэзия» из-под полы достала мне с друзьями заветный томик в темно-зеленой обложке… Повторное издание -- 100-тысячным тиражом разошлась -- молниеносно. «Вы уже прочитали «Марусю Чурай?» -- спросил Вячеслава Брюховецкого его знакомый 84-летний поэт. «Прочитал. » -- «Теперь и умирать не страшно… »
-- Лина Васильевна, вы обмолвились, что у женщины должна быть своя философия домашнего очага. Но совместить поэзию и быт… Как вы успевали?
-- Когда любишь, все успеваешь. Я не тратила время на собрания и «посиделки» в президиумах (меня ведь не существовало в официальной литературе), на писательские тусовки, рестораны и кафе «Эней». У меня были только работа за письменным столом и -- семья. Очень помогала мне мама. Помню, я удивлялась: как это она умеет все делать? А мама в ответ говорила: «Я тоже ничего не умела, пока моя мама была жива». И вот ее не стало… А для меня пирожок испечь -- это высшая математика, по части быта считала себя абсолютно бездарной. Ну, думаю, неужели не смогу нормальный обед приготовить мужу? Все кулинарные книги прочитала, все мамины советы задействовала…
-- И как муж на это реагировал?
-- Он из самых добрых побуждений уговаривал: «Линусенька, зачем ты тратишь время? Это не твое призвание. Давай поедим «по сокращенной программе». Но я «по сокращенной» ничего не могу делать. Уж если пишу стихи, так пишу… стихи. А если готовлю, то пусть это будет произведение искусства.
Мама пекла замечательные пирожки -- запах теста знал каждый бывавший у нас дома. И вот, представьте, тесто удалось мне с первого раза. И гости с порога уважительно так говорят: да, в этом доме всегда пахнет пирогами… Очень красивые получаются пирожки и вареники с лесной малиной или земляникой -- когда их выложишь на рушничок. Василий Васильевич, конечно, подшучивал надо мной, но я же видела, что ему это приятно! Покупной деликатес для него был ничто по сравнению с домашней едой, особенно той, что пахнет его родной степью, а значит, и зерном, молоком, зеленью… Так почему же я должна была отказывать себе в радости приготовить ему что-то вкусное и красивое? Постараться, чтобы приправы не повторялись, пофантазировать с закуской…
-- И, конечно, подать тонко нарезанное сало…
-- Боже упаси! У меня к нему идиосинкразия. В жизни ни кусочка не съела.
-- Удивительно.
-- «Нетипичная» украинка! Потому, кстати, и не восприняла призыв одного нашего поэта: «Украина должна подняться с колен!» Помню, спросила у мужа: «Василечек, ты когда-то стоял на коленях?» -- «Нет». -- «И я не стояла», -- говорю. Значит, мы «нетипичные» украинцы.
-- Но, как бы там ни было, вы типичная… нефеминистка.
-- Не могу быть феминисткой, поскольку у меня был такой муж и есть такой сын. Женщина может дать мужчине радость быть мужчиной. А он дает ей радость чувствовать себя женщиной… Но при всем при том я хорошо понимаю, почему женщины становятся феминистками в условиях нашей, мужской, цивилизации. Об этом моя постчернобыльская повесть «Записки українського самасшедшего». (именно так: самасшедшего. -- Авт. ), которая, возможно, обидит мужчин. И, не будучи феминисткой, я покорнейше благодарю моих коллег мужчин-писателей, ни разу не бывших в Чернобыле (куда езжу уже 12 лет), когда они хвалят меня за мужество.
Давным-давно, когда Чернобылем и не пахло, студентка Лина Костенко написала рассказ о трагедии, разыгравшейся на ее глазах. Соседская девушка дождалась жениха из армии -- он служил в ракетных войсках. Сыграли свадьбу. Все как полагается. Но почему-то муж, прежде здоровый парень, почти ничего не ел, только пил компот. У них родился ребенок -- без неба, с ножками-ниточками. Он кричал день и ночь, хоть мама и не спускала его с рук. Через год ребенок умер. А женщина, очень любившая своего мужа, почувствовав, что снова беременна, отправилась на стройку таскать неподъемные тяжести, чтобы избавиться от плода.
-- «Лина, не пугай людей!» -- сказала я себе. И отложила рукопись. А в 1962 году написала стихотворение о дожде… со стронцием. «Не пугай людей!» -- снова велела себе. Эти стихи не включала ни в один сборник. И вот теперь есть три чернобыльских повести -- пока не опубликованных.
-- Почему вы столько лет ездите в зону? Не для того же, чтобы пугать людей?
-- Может быть, там я спасаю душу. Впервые отправилась в Чернобыль после скандальных разборок в Союзе писателей -- совершенно разбитая, мертвая. Василий Васильевич волновался: «Как же ты поедешь в таком состоянии!» А вернулась из зоны совсем другим человеком.
В Чернобыле корректируешь меру собственной боли, все мельчает перед такой трагедией. Когда потом в Киеве слушаю записанные на пленку голоса людей из зоны, меня на какое-то время «замыкает». Вот на таких «коротких замыканиях» и написаны повести. Проще, конечно, сидеть дома и пописывать что-то постмодернистское.
-- Не только проще -- для здоровья безопаснее. Как дома относились к вашим «турне»?
-- Муж даже ездил с нашей чернобыльской экспедицией. А вдвоем с ним мы как-то отправились в Страхолесье. Это же наш лес, лучшие минуты жизни с ним связаны. Мы там каждую сосенку знаем! Но теперь там всюду колючая проволока. Нам перекрыли лес, как кислород. И милиционеры тут как тут: «Грибы нельзя собирать!» «Хлопцы, -- говорю, -- мы их в Киев с собой не заберем, высыплем по дороге. Но пусть хоть минуту постоит корзинка с грибами. И мы почувствуем себя в той нашей жизни, которую так любили».
Милиционеров мы не обманули… Но вообще-то в зоне я ем все, чем угощают люди: грибы, рыбу из Припяти, пирожки с лесными ягодами. Пью воду из здешних колодцев -- она очень вкусная. Это мой личный эксперимент (хотя повторять его совсем не обязательно, особенно молодым людям). Чувствую себя нормально. Однажды только потеряла сознание и чуть не попала под колеса машины (накануне в зоне мы проводили съемки в селе Толстый Лес, на месте сгоревшей уникальной церкви, и я стояла, как вкопанная, на пепелище). Это случилось на глазах у моей Оксаны. И с тех пор стараюсь «усыпить» ее бдительность: езжу в зону в промежутках между ее звонками (Оксана Пахлевская сейчас преподает на кафедре Римского университета. -- Авт. ). Пока был жив Василий Васильевич, он меня «прикрывал». И Оксану успокаивал: «Ну, в конце концов мама ведь знает, что делает… » Хотя сам очень за меня переживал.
Из всех званий, наград, премий ей дороже всего медаль святой Ефросинии Полоцкой, врученная в Минске. Ею награждают за особое, личное, отношение к Чернобыльской трагедии. В Белоруссии эта награда есть у нескольких человек. А в Украине -- пока только у Лины Костенко. Она повесила медаль над входной дверью. И только Ефросиния Полоцкая видела, чего стоило ей выйти в тот день из дома. И сказать приехавшим за ней членам чернобыльской экспедиции, почему она остается в Киеве. Накануне умер муж…
-- На кладбище я все время отворачивала личико внучки -- в сторону портрета. Чтобы Славуся видела, что дедушка -- живой, он не умер. И вот, когда уже его хоронили, Славуся сказала Оксане: «Мама! Я поняла! Жизнь может закончиться, а любовь -- никогда… » Вот по этой формуле только и можно жить. Я сына спросила: «Теперь ты понимаешь, почему я назвала тебя Васильком?» Он в ответ: «А ты теперь понимаешь, почему я назвал свою дочку Линой?»
… Он снился мне сразу после ухода -- это были очень тяжелые сны, я переживала его физическую боль. А нынешней весной за день до поездки в Чернобыль вдруг приснился мне молодой, здоровый, красивый. «Василечку, -- это ты? Ты живой?» -- «Как же ты могла поверить, что я умер, -- говорит он. -- Это ошибка!» И вдруг он куда-то отлучился. Оксана заволновалась. А я говорю ей: «Ну что ты волнуешься? Он же сказал, что случилась ошибка. Он сейчас придет… »