Недавно дважды Герой Советского Союза генерал-полковник Василий Степанович Петров — единственный в мире офицер, воевавший без обеих рук, — отметил свой восьмидесятилетний юбилей
В годы войны об этом мужественном человеке слагали легенды. Потеряв в двадцать один год обе руки (незадолго до этого гвардии капитан Петров был удостоен звания Герой Советского Союза), Василий Степанович после длительного курса лечения вернулся на фронт и был назначен на должность командира истребительно-противотанкового артполка.
Правда, в послевоенные годы о боевом офицере незаслуженно забыли, и кандидат военных наук, дважды Герой Советского Союза полковник Петров в течение четырнадцати(!) лет вынужден был довольствоваться скромной должностью заместителя командира отдельного истребительного противотанкового полка, дислоцировавшегося в Турке — небольшом городке на Львовщине. Когда же один из его сослуживцев на приеме у члена Военного Совета Прикарпатского военного округа генерал-полковника Лукашина поставил вопрос о назначении Петрова на более высокую должность, тот воскликнул:
- Что?! Назначить Петрова командиром полка?.. Так ведь он без рук! А значит, даже рапорт у подчиненного, как положено, не сможет принять… Нет-нет, этот вопрос будем считать закрытым.
Но пройдет не так много времени, и генерал-майора Петрова назначат на должность заместителя командующего артиллерией Прикарпатского военного округа. А после развала Союза и обретения Украиной независимости дважды Герой Советского Союза Василий Петров, согласно Президентскому Указу от 11 марта 1994 года, будет оставлен на военной службе в Вооруженных Силах Украины пожизненно.
- В первые дни войны наступление немцев было столь стремительным, что многие из военнослужащих альтернативы плену не видели, — вспоминает Василий Степанович Петров. — От безысходности, в минуты отчаяния они, ничуть не стесняясь, говорили: «Товарищ лейтенант, сопротивление немцам бесполезно. У нас один выход — плен». И, чтобы склонить меня на свою сторону, напоминали о трагической судьбе моего младшего брата Степана, об отце, который несколько лет провел на строительстве Беломорканала. Где-то в глубине души я понимал их: у измотанных донельзя и заглянувших смерти в глаза людей срабатывал инстинкт самосохранения. Обычно в такие минуты привычные условности во взаимоотношениях между людьми исчезают: человек говорит то, что думает (как бы противно и мерзко это не выглядело со стороны).
- Василий Степанович, а как ваш отец попал на Беломорканал?
- Во время гражданской войны его мобилизовали в белогвардейские части. Однажды, будучи начальником конвоя, он отвел шашку, занесенную его сослуживцем над головой пленного красноармейца, тем самым сохранив ему жизнь. А спустя почти десятилетие тот «отблагодарил»: случайно встретив его на улице и, узнав своего спасителя, донес на него в соответствующие органы. Отца арестовали…
Так супруга отца Александра Филипповна (мама умерла, когда мне было три года) осталась с пятью детьми на руках. Прокормить всех ей было трудно, и она, забрав своего ребенка, перебралась в рыбацкое село Троицкое Приазовского района Запорожской области, бросив остальных ребятишек на произвол судьбы. Двух старших сестер взяли на воспитание родственники первой жены отца, ну а мы с братом (восьмилетний Степан был тремя годами моложе меня) остались вдвоем. Какое-то время за нами присматривала тетка Матрена, наша соседка. Но однажды она пришла к нам и сказала: «Мальчики, вам в одиночку тут не выжить. Отправляйтесь, пока не поздно, в Троицкое, к матери».
- И вы отважились на переход?
- Да. Тем более что расстояние до Троицкого было не таким уж большим — километров восемь-девять. Но мы заблудились, пошли совсем в другую сторону. Блуждали несколько дней, прошли сотни километров и вышли… к западной окраине Бердянска. Меня, совсем обессилившего, почти без сознания, подобрали тамошние рыбаки и сдали в детский детдом. Брата спасти не удалось: он так и остался лежать на берегу моря, присыпанный песком…
Из детдома я сбежал и добрался до села. Сбитые в кровь ноги меня больше не слушались и, чтобы не упасть, я стоял у ворот, ухватившись за них руками. По пояс голый, с растрепанными и сбившимися в колтун волосами, грязный и худой — вот таким я предстал перед мачехой. Увидев меня, она и еще несколько женщин бросились бежать. По дороге им повстречался какой-то старик. «Дедушка, там какое-то привидение!» — кричали они, указывая на меня. Но старик тоже оказался не из смелых. Он еще долго не решался подойти ко мне ближе — то ли боялся заразиться дизентерией, то ли я действительно так ужасно выглядел. Лишь потом, признав в «привидении» приемного сына, Александра Филипповна вместе с другими женщинами отнесла меня к морю. Женщины меня хорошенько отмыли…
- А с отцом вы больше так и не встретились?
- Нет, почему же. В 34-м его досрочно освободили и он вернулся домой. Уже после войны я приезжал к нему и Александре Филипповне на побывку. Мы подолгу беседовали с отцом. Он слушал меня и… плакал.
- Василий Степанович, а ведь вы, как и ваш отец, спасли жизнь человеку, стрелявшему в вас…
- Да, это случилось в Германии, за несколько дней до того, как наши водрузили знамя Победы над Рейхстагом. Я был ранен, от сильной потери крови терял сознание, но приказ — оцепить район и задержать стрелявшего — отдать успел. Когда у пленных спросили, кто стрелял, из строя вышел унтер-офицер. Его звали (до сих пор помню) Пауль Имлер. Все мои подчиненные сходились во мнении, что пощады и прощения ему быть не может.
Последнее слово оставалось за мной. (К тому времени майор Петров уже командовал 248-м гвардейским истребительно-противотанковым Львовским артиллерийским полком. — Авт. ) Я подозвал майора Алексеева и сказал: «Никаких расстрелов! Приказываю вам сейчас же посадить этого человека в бронетранспортер, вывезти за линию соприкосновения войск и отпустить с миром».
- Чем вы тогда мотивировали свое решение?
- Исход войны был уже предрешен, и смерть этого парня уже ничего не меняла. По красно-белой ленточке на его френче между второй и третьей пуговицами можно было сделать вывод, что на войне он не первый год. Такие нашивки вручали всем солдатам Вермахта, принимавшим участие в зимней кампании 41-го. Лежа на носилках, я смотрел на этого парня и думал: «Этот человек прошел всю войну. И сейчас, когда до ее окончания остаются считанные дни, он должен погибнуть?.. Несправедливо!»
Я ведь сам чуть не погиб в 1943-м на Букринском плацдарме. Преодолев расстояние в три километра, меня, тяжелораненого, товарищи доставили в Ковалин, где тогда находился наш медсанбат. Но он был переполнен ранеными, и меня, как безнадежного, оперировать не стали…
Умерших от ран было очень много. Похоронная команда, не успевая предавать тела земле, укладывала их штабелями возле руин разрушенных домов, в сараях… В один из таких сараев положили и меня.
Когда командиру бригады доложили, что Петров отправлен в морг, полковник Купин приказал капитану Запольскому и майору интендантской службы Галушко немедленно отбыть в Ковалин, найти мое тело и доставить его в село Старое для похорон. На поиски ушли почти сутки, но приказ командира они так и не выполнили. Возвратившись на плацдарм, Галушко с Запольским доложили комбригу, что капитан Петров… уже похоронен. Но Купин отказывался верить в это. Он приказал офицерам вернуться в Ковалин и возобновить поиски моего тела.
В общем, среди умерших им в конце концов удалось отыскать меня. Обнаружив, что я жив, Галушко с Запольским вновь перенесли меня в санбат и, приставив пистолет к голове хирурга, потребовали сделать все, чтобы спасти мне жизнь. На размышление дали одну минуту. И тот рискнул сделать операцию, хотя честно предупредил моих товарищей: шанс выжить у раненого минимальный. Операция, однако, прошла успешно. А спустя несколько недель, где-то в конце ноября — начале декабря 43-го, на самолете У-2 меня доставили в Московский институт ортопедии и протезирования.
- Первые полтора месяца, проведенные в московском госпитале, были ужасными, — продолжает Василий Степанович. — Когда сознание возвращалось ко мне, я испытывал нестерпимую боль во всем теле и начинал кричать до тех пор, пока силы не покидали меня. А затем все повторялось снова. Позже, когда боли поутихли и я осознал весь трагизм своего положения, мне казалось, что жизнь потеряла всякий смысл. Чтобы заглушить душевные страдания, я много курил, иногда до ста папирос в день. «Что произошло? Почему судьба так жестока ко мне?» — спрашивал я себя и не находил ответа.
В те дни я находился в такой глубокой депрессии, что не хотел не только никого видеть рядом, но и жить. Я вновь и вновь, до мельчайших подробностей, прокручивал в памяти тот день, когда произошла трагедия. «Конечно, — размышлял я, — можно было спрятаться, отсидеться. Но что подумали бы обо мне те, кто всегда видел во мне отважного воина, кто писал мне в госпиталь ободряющие письма? Да, я потерял руки. Но ведь главное — способность управлять боем и чувство собственного достоинства — я сохранил». Наверное, тогда я впервые осознал, что с мыслью о самоубийстве распрощался навсегда…
- Вы могли остаться в тылу?
- Конечно. Мне предлагали должность второго секретаря одного из райкомов партии в Москве. Но весной 44-го я вернулся на фронт, в свою часть.
- Увидевшему ваш почерк и в голову не придет, что принадлежит он человеку без обеих рук. Скажите, сколько времени ушло у вас на то, чтобы заново научиться писать?
- В госпиталь мне приходило огромное количество писем. Ответить на все было просто физически невозможно. И все же я старался по возможности писать ответы, надиктовывая их своему адъютанту Павлову. А позже мне захотелось вести переписку самостоятельно. Сперва научился писать свою фамилию, затем — воинское звание. И по прошествии трех-четырех месяцев неустанных тренировок я уже мог похвастаться первыми результатами. Дальше — больше. Кстати, и мемуары, и диссертацию я писал сам. А это сотни, тысячи страниц рукописного текста…
- А как называлась тема вашей диссертации?
- «Князь Бисмарк и возникновение германской империи 1860--1871 годов». Любопытный эпизод произошел в ходе защиты работы. Слушая мой доклад, председатель комиссии вдруг спросила: «Василий Степанович, а не кажется ли вам, что вы поете дифирамбы капиталистическому укладу жизни?» На что я ответил: «Я не пою никаких дифирамбов, а лишь констатирую величие человеческого духа и превосходство образцового порядка над хаосом». После этих слов зал взорвался аплодисментами.
- Это правда, что решение пожизненно оставить вас в Вооруженных Силах СССР принимал лично Сталин?
- Об этом решении я узнал лишь в 1982 году от своего однофамильца, главкома Сухопутных войск маршала Петрова. Несмотря не то что мы с ним дружили, только когда мне исполнилось шестьдесят, Иван Васильевич признался о существовании стенограммы телефонного разговора, состоявшегося между Верховным Главнокомандующим и маршалом Василевским. Вот тогда, по его словам, Сталиным и было принято решение оставить меня в Вооруженных Силах пожизненно. Но, повторяю, от меня этот факт тщательно скрывали на протяжении десятилетий.
- Но почему?
- Я тоже как-то задал этот вопрос Корягину, начальнику сектора в административном отделе ЦК КПСС. Он ответил весьма витиевато: мол, говорить об этом ранее было нецелесообразно, поскольку «ваше поведение могло выйти за рамки должной скромности». Вот, оказывается, какая проблема волновала товарищей из ЦК.
- Нам известно, что ваши отношения с партийными органами не всегда были безупречными…
- Действительно, в 1963 году (я тогда служил в небольшом городке Нестеров на Львовщине в должности заместителя командира 35-й ракетной бригады оперативно-тактических ракет) нашлись люди, которые представили меня эдаким злостным неплательщиком партийных взносов и поставили вопрос об исключении меня из партии. Аргумент — отсутствие моих подписей в ведомости об уплате партийных взносов. Хотя указывать на это с их стороны было, мне кажется, просто нетактично. Впрочем, я не возражал, если за меня распишется адъютант. Но позиция коммунистов была такой: мол, партия выше всех героев и не героев вместе взятых, и вообще, где это видано, чтобы какой-то там рядовой ставил свою подпись за члена партии?..
- И вопрос о вашем исключении из рядов КПСС был вынесен на партсобрание?
- Да. Выступая перед собравшимися, секретарь парторганизации (жаль, запамятовал его фамилию) не скрывал слез: «Товарищи, одумайтесь! Не делайте поспешных выводов!» Однако его аргументы членам собрания показались неубедительными, и они потребовали поставить вопрос на голосование. И надо же такому случиться, что как раз в этот момент в дверь актового зала постучал оперативный дежурный: «Товарищ полковник, — обратился он к командиру нашей бригады Сергею Владимировичу Буцевицкому, — срочная телефонограмма от командующего артиллерией Вооруженных Сил СССР!» Ознакомившись с ней, комбриг сказал: «Товарищи, Постановлением Совета Министров СССР полковнику Петрову Василию Степановичу присвоено очередное воинское звание «генерал-майор». В зале повисла трехминутная гробовая тишина. Ее нарушил замполит: «Товарищи коммунисты, есть предложение вопрос сегодняшней повестки дня рассмотреть на следующем партсобрании». Буцевицкий, а за ним и все присутствующие предложение замполита поддержали. На следующем партсобрании этот вопрос действительно был вынесен вновь. Однако желающих проголосовать против моего исключения из партии на этот раз уже не нашлось…
- Многие из ваших сослуживцев, с которыми нам приходилось общаться, отмечают ваш суровый нрав и умение резать «правду-матку» в глаза.
- Видите ли, я никогда не уклонялся от выполнения приказов, но если приказ был абсурден, считал правильным прямо сказать об этом. Понятно, что о моем «вольнодумстве» тут же становилось известно особистам. Однажды (дело было в 41-м) меня, лейтенанта, вызвал к себе начальник особого отдела полка майор Васильчук и сказал: «Петров, ты позволяешь себе высказывания, недопустимые для командира! Да понимаешь ли ты, что это закончится для тебя штрафбатом!» «Ну что ж, — спокойно ответил я. — Значит, дивизион потеряет одного командира батареи, а в штрафбате одним рядовым станет больше. » Такой дерзости Васильчук, похоже, не ожидал. В ответ он лишь засмеялся и сказал: «Ладно, Петров, служи… Но учти: если и впредь будешь таким языкастым, я буду обязан на тебя донести».
И Васильчук слово сдержал — донос на меня таки настрочил. Но почему с его легкой руки меня не упекли в штрафбат, не знаю… Кстати, с Юрием Ивановичем мы встретились двадцать лет спустя после войны. Он сам «вышел» на меня и попросил помощи — его сын как раз поступал в Академию МВД.
- Неужели помогли?
- Разумеется, помог. Хотя мои отношения с Васильчуком вряд ли можно назвать дружескими, но он был отважным человеком, не прятался за спинами однополчан да и пулям поклоны не бил… А вообще на своем веку я повидал немало храбрых людей — старшина Бураев, лейтенант Глотов, подполковник Александр Чапаев (сын легендарного Чапаева), генерал Маркиян Попов… Да и Никита Хрущев, должен я вам сказать, был человеком не робкого десятка.
В первый и последний раз я видел Никиту Сергеевича на Курской дуге, в 43-м. Вокруг рвались снаряды, а Хрущев, как ни в чем не бывало, бравой походкой шагал по передовой. За ним с портфелем в руке тащился его адъютант. Хрущев подходил к бойцу, благодарил за службу, и вручал ему орден Красного Знамени. Причем, чтобы сделать это, Никита Сергеевич был вынужден нагибаться, поскольку не каждому награждаемому приходило на ум выпрыгнуть из окопа и принять награду, как подобает…
Авторы выражают благодарность полковнику в отставке Василию Александровичу Рябцу за помощь в подготовке этого материала.