Это интервью мы записывали до беды. После случившегося с Натальей Георгиевной многие слова, произнесенные тогда, в разговоре, звучат по-другому, наполняются скрытым смыслом, который, возможно, Гундарева совсем и не вкладывала. Но я не стал ничего менять в тексте. Что сказано, то сказано.
-- Наталья Георгиевна, правда, что вы болеть любите?
-- Если болезнь не смертельная.
-- Когда насмерть, это уже по-другому называется… И все равно не пойму: что за кайф ходить на какие-то процедуры, без конца глотать таблетки?
-- Болезнь хороша тем, что душа может поговорить с Богом. Стоит мне остановиться, никуда не бежать и задуматься о вечном, забыть о текучке и бытовых мелочах, как сразу становится легче. Я живу, постоянно испытывая чувство долга, от этого никуда не деться, и лишь больничный лист иногда выручает. Так проще, чем объяснять каждому, что я устала, и мне нужно передохнуть.
-- Разве обязательно для этого болеть? Не проще ли, как все нормальные люди, взять отпуск?
-- Значит, я ненормальная, мне не проще. По-настоящему отдыхать я не умею. Если где-то впереди маячит работа, даже через три месяца, у меня уже сидит, как я говорю, костыль в голове: отпуск превращается в подготовку к очередному прыжку, и я сама себе напоминаю пантеру в засаде. У меня папа был трудоголик, работа составляла для него смысл жизни, и этим, видимо, я удалась в отца. Словом, болезнь -- единственный способ перевести дух. Но это крайнее средство, обычно я месяцами борюсь с хворью своими силами, сопротивляюсь до последнего и только потом говорю: «Все, больше не могу, иду сдаваться». Врачи укладывают меня в больницу, я смиряюсь с мыслью, что на несколько дней обречена на постельный режим, и… постепенно успокаиваюсь.
-- Лечиться, конечно, надо. Но, повторю вопрос, неужели больничная койка -- единственное место для обретения душевного покоя? Кажется, у вас есть домик в деревне, где можно укрыться от посторонних глаз?
-- Сейчас в этот домик уже не убежишь. Когда лет двадцать пять назад я его покупала, там в самом деле можно было затаиться. Между моим участком и соседскими оставался большой прогал, свободная, ничейная земля. А сейчас все застроено, кругом люди. Место стало другим. Это не хорошо и не плохо, но я там теперь чужая. Наверное, вышло мое время. Даже ностальгического чувства нет: собраться, как бывало, на шашлычки, посидеть в хорошей компании у костра… Нет, не тянет.
-- А может, стоит попробовать и вернуться?
-- Не думаю. В последние годы мы на дачу почти не заглядываем. Впрочем, для этого есть и иная причина. Раньше домик был, как обустроенный плацдарм: в нем все лето жила мама, она и приглядывала за хозяйством, а мы с мужем наведывались на выходные, приезжая на все готовое. А потом с мамой случилось несчастье, она дважды с интервалом в полтора года перенесла микроинсульты, и ей, понятное дело, стало не до дачи.
-- Мама сейчас с вами живет?
-- Нет, она женщина самостоятельная. В восемьдесят лет по-прежнему старается сама себя обслуживать: в квартире убирает, еду готовит, белье стирает, даже в булочную ходит… Только на генеральную уборку мы родственницу приглашаем да продукты я завожу, а в остальном мама справляется без посторонней помощи. Но на дачу ехать боится. Сами понимаете, деревня, не дай Бог, что-нибудь случится, неотложку ни вызвать, ни дождаться…
Поэтому дом который год стоит бесхозный. Зимой там особенно неуютно. Правда, есть комната с русской печкой, если заготовить дров, то и в холода не страшно, но кто этим заниматься будет? Опять же -- за водой надо ходить к колодцу, туалет в огороде… Жизнь, прямо скажем, не особо обустроенная.
-- По-моему, вас, Наталья Георгиевна, этим не испугать.
-- Это так. С другой стороны, с годами привыкаешь к комфорту, цивилизованным условиям, и все труднее даются объяснения, во имя чего надо терпеть неудобства. Повторяю, раньше я находила какую-то романтику в том, чтобы встать на заре и бежать к реке, купаться в каком-то омуте, не обращая внимание на коряги и все прочее. А сейчас начинаешь думать: стоит ли лезть в эту воду, когда плечо болит и нога ноет? Все же лучше бассейн, там хотя бы вода почище…
-- Значит, надо строить персональный бассейн, чтобы и вода оставалась чистой, и незнакомые лица вокруг не мелькали.
-- Тогда уж проще совсем не купаться, а запереться в четырех стенах и нос не высовывать.
-- Есть такое желание?
-- Периодически возникает. Слишком много развелось людей, которые без всяких на то оснований вдруг решили, что имеют какие-то права на меня, на мое время и внимание. В общем-то, это удел всех представителей публичных профессий, добившихся определенной известности. Если поддаться натиску желающих растащить тебя на части, то рискуешь остаться ни с чем. Я давно уже поняла, что общение с незнакомыми людьми часто оказывается поверхностным и пустым. Мне теплее и уютнее с друзьями, с теми, кого я давно и хорошо знаю. Нет, не отказалась бы поговорить, к примеру, с Евгением Велиховым или с Мстиславом Ростроповичем, но вдруг они со мной общаться не захотят?
-- Вы тяготитесь назойливым внимание посторонних, но почему-то даже дома не прячетесь за автоответчик. Странно как-то…
-- Иногда мы включаем автоответчик, но обычно, вы правы, я подхожу к телефону. Так проще. Иначе придется прослушивать сообщения, потом перезванивать самой или заставлять человека снова набирать мой номер…
-- Судя по тому, как долго и успешно вы отпирались от этого интервью, слово «нет» вам вполне удается.
-- Похоже, это получается даже лучше, чем «да». А как по-другому? Приходится распределять силы: сидишь и дозируешь себя, словно провизор… Годы берут свое, да и теперешнее время вносит в душу большой непокой и суету. Бежать бы от него…
-- Куда?
-- А это уж кому как удается: одни -- в себя, другие -- из себя…
-- Вы какое направление предпочитаете?
-- Поскольку большая часть жизни мною пройдена, могу честно сказать, что на определенных этапах строила разные планы спасения. То с головой уходила в работу, загружала себя так, что на все иное не оставалось времени и сил. То вдруг испытывала острое желание побыть одной. То искала отдушину в литературе, читала запоем, хотя, признаться, с чтивом у меня сложные взаимоотношения. Я почти никогда не помню сюжетов, имен героев… Наверное, за годы моя память так истрепалась, что ничего не в состоянии хранить.
-- Ничего?
-- Ну как… От хороших книг остается память сердца, эмоциональное ощущение. Скажем, по внутреннему настроению я никогда не перепутаю Уайлдера с Маркесом, но могу не вспомнить какой-нибудь конкретный эпизод из, допустим, «Ста лет одиночества»…
Но я не закончила рассказ о том, какие возводила линии Маннергейма, пытаясь сохранить душевный покой. Был период, когда я истошно начинала помогать другим. Мне казалось невероятно важным почувствовать себя нужной кому-то. Этого хватало, чтобы прожить какой-то момент. Я ходила по кабинетам начальников, просила машины, квартиры, путевки… При этом бесконечно чертыхалась и говорила: «Ну почему я должна заниматься всем этим? За что мне такой крест?» Однако стоило проблеме свалиться с моих плеч, как я сразу начинала чувствовать себя обездоленной и паниковать из-за этого. Вроде как в Гундаревой и не нуждается больше никто.
-- Похоже, вам хорошо знакомо чувство страха.
-- Почему вы так решили? Впрочем, не стану спорить: знакомо… Однажды на спектакле у меня случился гипертонический криз, и потом, наверное, с полгода мне всякий раз становилось плохо, когда я доходила до эпизода, во время которого потеряла сознание. Я боялась опять грохнуться без чувств, ничего не могла с собой поделать. Страх -- жуткое чувство, наверное, нет ничего ужаснее, он может подавить самую сильную натуру.
-- А чего вы боитесь больше всего?
-- Пока к смерти не могу привыкнуть, хотя и думаю об этом каждый день.
-- Каждый?! Не рановато ли?
-- Надо смириться с необходимостью ухода, свыкнуться с этой мыслью как с данностью. Полагаю, это легче сделать людям верующим, они знают путь смирения. Мы же все атеисты.
-- Пожалуй, правильнее сказать: безбожники.
-- Нет, так нас назвать нельзя. Может, я и рада была бы относиться к вере иначе, но меня этому вовремя не научили, я выросла в окружении атеистов и ничего другого не знала. Хотя, должна сказать, в детстве меня крестили. До сих пор сохранился маленький нательный крест из меди, который я никогда не снимаю. Он до того истерся, что даже распятье не различить. Пришлось даже специальный кулон для крестика сделать, видите? Боюсь его потерять.
-- Поэтому никогда и не снимаете?
-- Наверное. Помню, однажды делала рентген и спросила у медсестры: «Крестик, наверное, мешать будет, снять?» Женщина посмотрела на меня и сказала: «Ни в коем случае этого не делайте. А тех, кто посоветует вам такое, гоните, это плохие люди».
-- И что, этот крестик вас защищает?
-- Мне кажется, да…
-- Были ситуации, когда вашей жизни угрожала реальная опасность?
-- Как сказать? Я, что называется, на краю никогда не стояла, клинической смерти и прочих ужасов благополучно избежала. Впрочем, однажды… Сейчас вдруг вспомнила: однажды было. Мне сделали наркоз, и… я увидела коридор, о котором все говорят, коридор, отделяющий жизнь от смерти. Я смотрела на себя как бы со стороны и заметила, что лежу на напоминающей катафалк платформе, которая едет по узкоколейке. Света в конце не было, но тоннель становился все уже и уже. По сторонам находились какие-то дверцы или окна, я пыталась их открыть, но мне не удавалось… А потом я проснулась. Страха не осталось, только чувство, будто заглянула, куда живым хода нет. Это случилось много лет назад, тогда еще для наркоза применяли этот жуткий димедрол, травивший все живое.
А еще помню свое первое ощущение от мысли о смерти. Мне было лет четырнадцать, я шла по улице и подумала: «А ведь когда-то я умру». От этой случайной мысли вдруг стало так страшно, что я заметалась по Варварке и стала громко звать маму.
-- Вы даже запомнили, где именно это случилось?
-- Детская память цепкая, да и происходило все возле нашего дома. Мы жили тогда в Кривом переулке.
-- Это где?
-- Рядом с Красной площадью. Мы занимали комнатку на верхнем этаже, под самой крышей, и поднимались туда по длинной винтовой лестнице. Дома у нас не было часов, поэтому время узнавали, подходя к окну и глядя на Спасскую башню Кремля.
-- «А из нашего окна площадь Красная видна»?
-- Именно так.
-- Вы ведь и сейчас, кажется, неподалеку обосновались -- на Тверской?
-- Верно, но сколько до этого было разных обменов, переездов… Понимаете, если бы я не хотела быть, просто быть, то многое в моей жизни так, вероятно, и не случилось бы. Ко мне ведь многое пришло поздно. Я поздно научилась плавать -- в нашей семье не было денег, чтобы ездить на моря. Никто не пытался устроить меня в хореографические кружки или музыкальные студии, я до всего доходила сама. И водить машину я научилась поздно… Так и с квартирой. Мы с мамой очень долго жили в коммуналках -- в Кривом переулке, на Таганке, на Чистых прудах… Я столько лет мечтала о своем угле, что, получив наконец квартиру, решила сама все переконструировать, перепланировать.
-- Благо опыт чертежницы у вас был -- по первой профессии.
-- Признаться, чертежные навыки остались в далеком прошлом, но это не помешало мне руководить капитальным ремонтом. Я потом еще трижды переезжала и всегда лично занималась перепланировкой, сама обмеривала стены, высчитывала кубометры паркета, кафеля… Должна признаться, по натуре я человек огромной разрушительной силы, но… созидатель.
-- Это, интересно, как?
-- Вот так! Смотрите на меня и все поймете. Даже в дизайне квартиры мне хотелось сделать все по-своему. Я буду ездить по магазинам, перебирать ткани, пока не найду занавески именно того цвета, который нужен мне. И это не из желания выделиться -- у меня свое представление об уюте, комфорте, и я хочу, чтобы было по-моему. Хотя, конечно, приятно, когда приходят гости и говорят: «Какая же ты, Наташа, молодец».
-- А рассказывают, что Андрей Гончаров, впервые попав в ваш дом, поразился убранству квартиры и даже назвал вас сумеречной женщиной.
-- Было и такое. Много лет тому назад я попала в автокатастрофу, и наш главный режиссер вместе с женой приехал меня проведать. По внешнему проявлению я произвожу впечатление человека легкого, светлого, жизнерадостного, а тут Андрей Александрович зашел в комнату и говорит: «Наташа, в действительности ты совсем другая. Сумеречная… » Внешние признаки быта -- всякие вазочки, штучки-дрючки, статуэтки, игрушки -- меня только раздражают. Конечно, подобного добра в доме много, но я с этой мелочевкой пытаюсь бороться. Мне нравится все фундаментальное и… сумрачное. Правда, сейчас у меня другая квартира, не та, на которую приезжал Гончаров, в ней светлая мебель, но шторы на окнах все равно почти всегда задернуты наглухо. Устаю от бесконечного праздника жизни, в котором пребываю уже почти тридцать лет. Мне обязательно нужно забиться куда-нибудь в тень, поглубже в тень. И это, заметьте, при патологической любви к солнцу…
-- Так ведь и Гончаров говорил не об убранстве квартиры, а о сумерках в вашей душе.
-- С возрастом характер у меня, конечно, подпортился. Вернее, не так: не с возрастом, а из-за нашего времени. Вы сами видите, сколько развелось вокруг необязательных людей и дилетантов. Этакие пустобрехи, продавцы воздуха. Они могут пообещать что угодно и запросто не сдержать слово, взяться за дело и провалить его, продолжая после этого спокойно жить. Моя же обязательность, похоже, даже утроилась по сравнению с прежним временем. Не из-за занудства, нет. Это как бы мой протест, только так я могу сопротивляться, противостоять тому, что мне не нравится. Скажем, я и раньше не любила опаздывать, а теперь-то уж специально прихожу раньше назначенного часа. Хочу быть обязательной даже в мелочах. Назло всему!
Я упомянула аварию, приключившуюся со мной много лет назад. В случившемся моей вины не было: пьяный перебегал дорогу, и, чтобы избежать столкновения, мне пришлось немножко свернуть в… дерево. Однако самого факта ЧП оказалось достаточно, чтобы я решила: надо учиться водить машину заново. Я ведь в свое время экзамены на водительские права сдавала экстерном -- по письму из театра. Поэтому после аварии пошла к отцу (он тогда работал в автошколе на АЗЛК) и попросила дать самого опытного инструктора. С ним и стала заниматься. Сидела и аккуратно записывала в тетрадку, что нужно делать на скользкой дороге, как вести себя в момент торможения… Только разобрав все нештатные ситуации в теории, я снова села за руль.
Меня воспитывали в другую эпоху, и многих вещей, которые происходят сегодня, я не понимаю. Для меня всегда самым страшным было подвести кого-то. Я начинала ненавидеть себя, жрать, как саламандра, с хвоста. Чтобы такого не случалось, старалась заранее распланировать свою жизнь, избежать любых проколов и сюрпризов. А тут вдруг оказалось, что от меня почти ничего не зависит. Я могу рассчитывать на что-то, пока не встретится необязательный человек, который, даже не извинившись, смешает все карты. Он подставляет тебя, ты подводишь другого… Это очень разрушает.
-- Где же выход?
-- Вот вопрос! Знаю лишь, что не желаю быть заложницей чужих пороков. С какой, собственно говоря, стати? Характер-то у меня патологически независимый. Родители рассказывали, что первым словом, которое я сказала, было не «мама» или «папа», а «сама». Независимость -- очень серьезная часть моего внутреннего существования, если я в чем-то не согласна, то могу пойти и против толпы, не испугаюсь. Так почему я должна давать над собой власть тем, кто этого не заслуживает? Скажем, снялась я в картине. Уже молчу о том, что обещанный гонорар мне не заплатили. Этот как бы мелочи.
-- Как бы не совсем.
-- Да, верно. Но я не хочу касаться этой темы, а то потом опять скажут, что артисты жалуются на бедность, а сами ездят в импортных авто и носят норковые шубы. Я о творческой стороне дела. Роль сыграна, фильм вроде бы снят, но на экраны он не вышел и, кажется, не выйдет. Почему? Начинаются ссылки на какие-то непредвиденные обстоятельства, форс мажор и так далее. Но мне-то ясно: всему причиной необязательность и непрофессионализм людей, взявших на себя ответственность за судьбу картины. Я готова зависеть от Гончарова, много давшего мне в жизни, готова понять, что в 83 года ему трудно обеспечить всю труппу новыми ролями, но в моей голове не укладывается, по какому праву мною распоряжаются люди, чьи имена в искусстве пока ничего не значат и, возможно, значить не будут?
Бессмысленная работа убивает. Наверное, я слишком целеустремленная, заряженная на конкретный, осязаемый результат. В противном случае дурные мысли начинают лезть: может, я устарела, вышла из моды, раз какие-то сопляки позволяют так себя вести со мной? Барахтаешься, самоедством занимаешься…
-- Плюнуть на все не пробовали?
-- Не получается! Как говорится, мы Смольных институтов не заканчивали, но некоторые вещи мне крепко вбили в сознание. Кто-то живет под девизом «я хочу», а для меня главными всегда были слова «я должна». Если разобраться, даже в театре (а я в «Маяковке» уже почти тридцать лет, страшно вслух цифру называть!) мне чаще приходилось играть то, что надо, а не то, что хочется. Сложись иначе судьба, могла бы попробовать себя и в роли Катерины в «Грозе», и Анны Карениной. Да разве все перечислишь? Я сыграла меньше, чем могла бы, а сейчас такой период, когда и надеяться на что-то особенно не приходится. Гончаров говорит: «Наташа, приноси любую пьесу, поставлю». Но то, что нравится мне, рассчитано на двух актеров, а это не масштаб для Андрея Александровича, он привык двигать массами, ему будет скучно работать. Поэтому… поэтому я пьесу не несу и ничего нового не играю.
-- А муж что вам на это говорит?
-- У него те же проблемы. Я могу хотя бы пошуметь, повозмущаться вслух, пар выпустить, а Миша все носит в себе. Иногда кажется, что однажды у него разорвется сердце, не выдержит.
-- Семейный подряд осваивать не пробовали?
-- Мы все же стараемся работать порознь. Не скажу, что мне не нравится, когда супруги вместе на сцене, к примеру, у Саши со Светой (Лазарев-старший и Немоляева. -- А. В. ) прекрасно все получается, и у Эммы с Аллой (Виторган и Балтер. -- А. В. ) так было, но я предпочитаю не путать дом и театр. Это разные вещи.
-- Однако вы же играли вместе с Михаилом Филипповым.
-- Да, в «Петербургских тайнах», в «Небесах обетованных»… Но это не был наш выбор, мы не прилагали к этому никаких усилий. Скажем, Рязанов сначала пригласил в картину меня, а потом добавил: «И Мишу». Я ответила: «С мужем сами договаривайтесь». Эльдар Александрович так и поступил, спросив: «Миша, ты хочешь, чтобы Наташа сыграла твою мать или сожительницу?»
-- Хорош выбор, ничего не скажешь.
-- А я спокойно к этому отнеслась, поскольку давно привыкла, что мне приходится играть дам старшего возраста. Например, в «Сладкой женщине» я снималась 25-летней, а моей героине было не меньше сорока. Иначе откуда бы у нее взялся взрослый сын? Потом я вообще сыграла роль матери десяти детей… Тем, кто знает Гундареву только по кино, кажется, что я в жизни должна быть выше, старше, дороднее. При случайной встрече меня часто не узнают. Правда, иногда спрашивают: «Вам не говорили, что вы похожи на актрису Гундареву?»
-- И что отвечаете?
-- Соглашаюсь, мол, говорили… К слову, голос меня обычно и выдает. Он, оказывается, весьма характерный, узнаваемый.
-- Значит, внешность вам проблем не создает, а привычка резать правду-матку?
-- Какого ответа вы ждете? Конечно, я не сахар. Если мне с собой не просто, что говорить об окружающих?
-- Не пробовали сказать себе: «Промолчи, сдержись»?
-- Как в анекдоте о поручике Ржевском: «Гусары, молчать»? Конечно, можно стерпеть, но почему, собственно, я должна это делать, во имя каких высших целей? Живем-то один раз. И жизнь, поверьте, так уродовала и мордовала меня, я столько превозмогла, что заслужила, выстрадала право вести себя так, как считаю нужным.
-- Уверены, что люди поймут, о чем вы? Внешне у вас всегда все было в порядке.
-- Именно поэтому так часто не хочется давать интервью. Путь, прослеженный извне, и дорога, пройденная тобой, -- это две разные вещи. И говорю я это не для самооправдания. И жаловаться вам не стану. Зачем? В конце концов, жизнь артистов -- часть сказки, люди не хотят слушать о наших трудностях и проблемах, и правильно делают. Может, нас и любят за то, что мы такие блестящие, успешные, звездные. Райские птички, питающиеся розовыми лепестками. Кому нужно чужое нытье?
-- С трудом представляю вас ноющей.
-- При этом поводов для минора хватает. Только не спрашивайте, что стоит за этими словами, иначе мы окончательно заплутаем на просторах моей души.
-- Да я и без вопросов вижу, что вы опять думаете о театре.
-- Куда мне от него деваться? И ненавидишь его, и любишь, и снова проклинаешь… Мы все трясемся в одной кибитке, как когда-то бродячие артисты, подобно им, все знаем друг о друге: кто что жрет, извините, ест под подушкой, кто с кем спит, извините, разговаривает… Маленькие трагедии, которых не видит мир.
-- И как же вы уживаетесь с соседями по кибитке? С вашим-то неумением прощать?
-- Зря вы: я очень терпелива, и надо хорошенько постараться, чтобы меня достать… Это мало кому удавалось, но если уж случалось, то… Такие решения даются мне неимоверно тяжело, я режу по живому, иногда кажется, что проще умереть, чем терпеть эти муки. Поэтому обратного пути не было, и это самое ужасное. Я не желаю зла тому, кто меня предал, но человек перестает для меня существовать, и с этим ничего нельзя поделать…
Могу сказать одно: я никому не навязываю свою дружбу и любовь, я такая, какая есть. Тот, кто знаком со мной получше, наверное, прощает какие-то мои слабости, потому что знает и о сильных сторонах. Я не брошу слабого, без просьб и уговоров приду на помощь нуждающемуся. Только упирающегося силком тащить не буду. И стараться казаться дамой приятной во всех отношениях не стану. Представляете, если бы весь мир состоял из хорошеньких? Сплошные Барби -- с ума сойти!
-- Поэтому вы решили периодически прикидываться старушкой Шапокляк?
-- Никем я не прикидываюсь… Я заслужила право быть собою. Не вижу оснований скрывать свои взгляды, подстраиваться, говорить неправду. Кстати, сильные люди понимают меня. К примеру, Андрей Гончаров и ценит во мне готовность идти против всех. Я действую вопреки, а он меня уважает, ибо знает: если Гундарева сказала «да», то это будет такое «да», что его танком не прошибешь. Все вокруг разбегутся, отрекутся, а я по-прежнему останусь на своем. И на стену кирпичную, кстати, тоже пойду, если надо. Может, всю кладку и не развалю, но уж один кирпичик лбом точно вышибу.