Знаменитый украинский шестидесятник находился «под колпаком» советских спецслужб 30 лет
Евген Александрович Сверстюк -- эссеист, литературовед, поэт. По образованию психолог, доктор философских наук. В Украине и на Западе известен с 60-х годов как участник национального сопротивления, организатор «самиздата». В настоящее время -- президент Украинского ПЕН-клуба, редактор газеты «Наша вiра». Лауреат Государственной премии имени Т. Г. Шевченко 1993 года. Его книга «На святi надiй» получила в прошлом году международную премию ЮНЕСКО.
24 апреля 1973 года, аккурат в Страстную пятницу, судебная коллегия по уголовным делам Киевского областного суда вынесла приговор Е. А. Сверстюку по статье 62, ч. 1 Уголовного Кодекса УССР: 7 лет лишения свободы в исправительно-трудовой колонии строгого режима и ссылка на 5 лет. Преступление состояло в том, что Сверстюк «с целью подрыва и ослабления Советской власти… систематически изготовлял, сохранял и распространял антисоветские клеветнические документы». изготовить документ, на языке следствия, означало написать литературную статью. Подсудимый вину свою не признал, срок отбыл полностью.
А нынешней весной Евгена Александровича пригласили в Польшу, на презентацию книги об украинских шестидесятниках «Бунт поколения». В Варшаве он сошел не на том вокзале и «потерялся». Знакомые поляки не спали всю ночь и наутро, обнаружив «пропажу» в гостинице, воскликнули: «С вас нельзя спускать глаз!» Сверстюк засмеялся: «Мне не привыкать. С меня столько лет глаз не спускали… »
-- Евген Александрович, когда и почему вы впервые оказались под «колпаком» органов?
-- Все началось в 1959 году. Я жил тогда на квартире доцента Киевского университета Ивана Бенедиктовича Бровко. В прошлом он был майором Генштаба, служил в ракетных войсках, знался с самим Генеральным конструктором…
-- Королевым?
-- Да, но имя Королева тогда вслух не называли. В свое время они в одной группе охотились в Германии за немецкой ракетой ФАУ-2 (»ФАКТЫ» подробно писали об этой операции в августе 2000 года. -- Авт. ) Дружил Иван Бенедиктович со сподвижником Королева Георгием Тюлиным -- у него сохранилась фотография, где они вдвоем у стен Рейхстага. А в 50-х годах после увольнения в запас Бровко преподавал на университетской кафедре педагогики. Но был вольнодумцем. В его домашней библиотеке имелись и универсалы Центральной Рады, и «История Украины» Грушевского. На лекциях в студенческой аудитории он использовал эту литературу. И вот, по чьей-то наводке КГБ начал его прослушивать. В итоге Ивана Бенедиктовича исключили из партии, сняли с работы. А меня вызвали в органы для «дачи свидетельств».
-- И что вы должны были свидетельствовать?
-- Расчет у них был прост: человек, узнав о записи разговоров, растеряется. Дескать, раз уже все подслушано, что изменится от моих показаний? Но я сказал: «Знаете ли, я не записывал высказываний Бровко. И, следовательно, подтвердить, что он это говорил, не могу». Долго это продолжалось. За нами с Бровко ходили по пятам, чтобы мы, не дай Бог, не встретились. По ночам я не спал и думал: как же испортить им эту «игру»? (О сотрудничестве, ясное дело, не могло быть и речи). И, наконец, решение пришло. На очередном допросе я заявил: «К сожалению, забыл сообщить вам главное. Иван Бенедиктович -- большой шутник. Он подшучивает и над самим собой, и над другими, цитирует Щедрина, Самийленко, Гоголя. Это его жанр. И воспринимать всерьез сказанное им -- просто неразумно».
Больше меня не вызывали. Не могли же они выставить себя в дурацком свете перед начальством! К счастью, Иван Бенедиктович поехал в Москву, оттуда дали «отбой», и его восстановили в партии, но не на работе -- позже он преподавал в заочной школе.
-- Но ваша шутка товарищам в штатском вряд ли понравилась?
-- Меня моментально уволили из института психологии. В поисках работы я пришел в журнал «Вiтчизна», где познакомился с Иваном Дзюбой и Иваном Свитличным. Так началась моя история 60-х годов.
В последнем слове на суде (тогда казалось, что оно действительно последнее) Евген Сверстюк говорил: «Мне выпало горькое счастье общаться и работать с людьми на редкость талантливыми и благородными -- о таких я раньше только читал в книгах».
У каждого из шестидесятников путь в зону начинался по-своему. Кто-то не «настучал», а защитил, кто-то отказался признать здорового человека психически больным, кто-то не смолчал на общем собрании… А в общем, каждый поступал так, как подсказывала совесть. И потому этих людей назвали УЗНИКАМИ СОВЕСТИ.
-- Евген Александрович, мне довелось прочитать, что в 60-е годы вам в журналах заказывали статьи конспиративно. И когда, например, вы звонили в редакцию по поводу статьи о Тургеневе, то представлялись «Иваном Сергеевичем». Это звучит почти как анекдот!
-- Но это было в порядке вещей. Начиная с 1959 года я постоянно находился под наблюдением и понимал, что меня прослушивают.
-- Как это выглядело на практике?
-- Очень просто. Система прослушивания в те годы была еще весьма примитивной. И когда я выходил из дома по улице Старонаводницкой (где мы с женой и сыном снимали комнату размером три на три метра), то видел: там, где никогда не останавливается транспорт, «отдыхает» машина с антеннами. И когда я прохожу мимо, из машины выходят двое. Им кажется, что они все делают незаметно!
Однажды они показали «высший пилотаж». Подслушали, что у меня находятся переданные Свитличным воспоминания Шумука (один из руководителей Украинской повстанческой армии. -- Авт. ). Я должен был отнести их перепечатать к знакомой машинистке. Она, кстати, прежде работала в ЦК партии, потом в министерстве сельского хозяйства. Смелая женщина! Выхожу на тихую улицу Репина и вижу машину с подъемными краном. При этом никаких аварийно-строительных работ нет и в помине. Иду на бульвар Шевченко -- машина за мной. Медленно сворачиваю на улицу Коцюбинского -- и подъемный кран так же не спеша едет следом, останавливаясь возле министерства. К счастью, я сделал холостой круг, и кран «остался с носом».
-- Это и есть классическое «наружное наблюдение»?
-- Нет, классика -- это двое в штатском, один сопровождает на расстоянии справа, другой слева. Как-то среди ночи мне даже удалось побеседовать с одним из них.
-- Каким образом?
-- Я резко остановился на ходу и пошел ему навстречу Спросил: «Шпик?» Он очень испугался: «Я вас не понимаю». Потом уже, осмелев, он рассказывал, что те, кого я называю шпиками, были еще в Древнем Риме, это такая государственная служба. Когда я сказал ему, что каждый шпик мог бы быть человеком и найти хорошую, честную работу, он вздохнул: «Да разве ж человек с Севера найдет в Киеве работу по специальности!.. »
Шпиков было много. И ходили они за нами постоянно -- за Иваном Свитличным, Василем Стусом, Леонидом Плющом, Аллой Горской, Миколой Холодным… Холодный даже стихотворение им посвятил: «Куди не стань, де не пiди, де не ступи у мiстi вiльному, вiн виринав, як iз води -- знайомий привид у цивiльному».
Это страшно неприятно, когда за тобой следят. Есть люди, которые этого не выдерживают. Все мы тогда были на грани нервного истощения. Передышку дала тюрьма. Надзиратели внутренней тюрьмы КГБ в Киеве на Владимирской, наверное, очень удивлялись, видя в камерах спокойных, расслабленных людей, с которых спал груз напряжения и страха.
14 января 1972 года меня посадили в одиночную камеру с видом на облачко над Софиевским собором. И я почувствовал стабильность.
Больше года следствие искало следы тайной вражеской деятельности Сверстюка и, не найдя таковых, осудило его за литературные труды: «Остання сльоза» (потому что написано о Тарасе Шевченко с позиций буржуазного национализма), «Собор у риштованнi» (потому что издано на Западе)… И даже статья, подготовленная к женскому дню для институтской газеты -- «На мамине свято» -- тоже попала в разряд клеветнических.
На суде фигурировала рецензия кандидата исторических наук, сделанная по заказу КГБ: «Автор неверно, враждебно подает роль женщины в современной жизни нашей страны, заявляя, что женщины выполняют самые тяжелые и самые дешевые работы, а мужчины при этом смотрят на такой труд женщин «равнодушными глазами евнухов». Таким образом, автор одним махом оскорбил честь и советской женщины, и мужчин нашего общества».
Сейчас это звучит смешно. Но тогда свидетелям было не до смеха. Их допрашивали часами: «Читали ли вы или слышали о статье Сверстюка? Кто давал читать? Что при этом говорил? Знакомы ли вы с автором?.. » Чаще всего допрашивали женщин, и горе было тем, кто считал, что это не «клеветнический документ».
Антисоветской посчитали и статью о классике украинской литературы «Iван Котляревський смiється». «Скажите, а почему он смеется?» -- спрашивал Сверстюка следователь подполковник Черный. -- «Это его жанр: он должен смеяться». Но следователь был недоволен: «И все-таки, почему? И над кем?»
Бдительный подполковник принял дело от майора Баранова. И наткнулся в бумагах предшественника на короткую запись: «Виккерс на Гоголя». Профессиональное чутье подсказало: что-то за этим кроется! «Кто такой Виккерс? -- интересовался следователь на допросе. -- И что он мог писать на Гоголя?
-- Ну, кто такой Гоголь, мы оба знаем, -- с серьезным видом рассуждал вслух подследственный. -- А кто такой Виккерс, оба не знаем… Но не поздновато ли этот Виккерс взялся писать на Гоголя?»
Смех смехом, но в конце 60-х в Киеве на улице Гоголя жил старый человек по фамилии Виккерс. Слушая «вражеские голоса», он обратил внимание на часто звучавшую по радио «Свобода» фамилию Сверстюка. И вышел на людей, которые организовали им встречу. Виккерс рассказал о «черных точках Киева», где под асфальтом -- кости замученных в ЧК и ГПУ. Обещал показать, где нужно класть цветы и ставить кресты… Когда старик умер, дети сообщили об этом Сверстюку -- как сообщают близким людям. Он ответил соболезнующим письмом. То ли это письмо было перехвачено, то ли весточку от Виккерсов изъяли во время обысков, но -- тренированый нюх побудил следователя сделать эту запись: «Виккерс на Гоголя». К счастью для родственников, расшифровать ее не удалось.
-- Вы позже не встречались с этой семьей?
-- Нет, но мне говорили, что внуки Виккерса живут в Киеве, занимаются кинематографией. А тогда, на следствии, моя задача была не отдать деда нечестивцам.
-- Вы отбывали срок в «знаменитой» 36-й зоне?
-- Да. Пермская область Чусовский район… Но с полгода «погостил» и в 35-й зоне. Там находились Семен Глузман, Валерий Марченко, Игорь Калинец и Иван Свитличный. Их в начале 1978-го решили перекинуть в более жестокую 36-ю зону. А чтобы мы со Свитличным не встретились, меня отправили в 35-ю. Как только их вывезли в ссылку, меня вернули в «родной» лагерь.
-- Почему так важно было, чтобы вы со Свитличным не встретились?
-- Это одно из правил спецслужб. Мы с Иваном считались подельниками. Хотя каждого из нас судили отдельно и дела наши не объединяли, все равно на своем жаргоне тюремщики называли нас «подельниками» и держали порознь. Чтобы мы, не дай Бог, не организовали «утечку информации» из лагеря за рубеж. Но эта предосторожность им не помогла: скажем, Глузман и Свитличный не были раньше знакомы, но моментально нашли общий язык и наладили связь с внешним миром.
Когда я «гостил» в 35-й зоне, зэки предложили мне валенки Свитличного. Он подшил их своими культяшками (будучи ребенком, Иван смастерил бомбу, чтобы «победить фашистов» -- она взорвалась у него в руках). Первоклассная работа! Жаль только, что валенки оказались малы.
-- Вы так и не увиделись с ним в зоне?
-- Один раз: мне передали, что Иван находится здесь, в больнице, и в 11 утра его выведут на прогулку. Тогда я увидел его через форточку в уборной, сквозь два ряда колючей проволоки и частокол. Об этом «свидании» я написал стихотворение. (Полупарализованного Свитличного из ссылки милостиво отправят в Киев, где он будет угасать до 1991 года. -- Авт. ). Позже мы встречались, так сказать, метафорически -- на страницах сборников поэзии, изданных в Германии. Немцы называли трех зэков «драй эс»: Стус, Свитличный, Сверстюк.
-- Кроме сортировки «подельников», какие еще правила были в зоне?
-- Ну, скажем, тюремщики вычитали в обвинительном заключении, что я украинский националист, и разместили меня на одних нарах с петербуржцем Егором Давыдовым, но мы стали друзьями в тот же день! Хотя замысел был логичен: поместить человека в абсолютно чуждую среду, чтобы он был изолирован от мира не только лагерной проволокой. Но зэки объединялись поверх барьеров.
-- То есть, в лагере был интернационал?
-- В истинном смысле слов -- да. Люди объединялись на почве порядочности. Были, конечно, землячества. Но дружба чаще всего возникала между людьми разных национальностей, и близкими по духу.
Армянин Размик Маркосян почти с религиозным пиететом отрекомендовался Сверстюку так: «Я был в Мордовии вместе с Василием Стусом!» В лагере «националист» Стус стал своим и для армян, и для литовцев, и для евреев. Михаил Хейфец, уже в Израиле написав «Украинские силуэты» вспоминал, как он доступно объяснял карателям: «В карцере сидит человек, имя которого с любовью и поклонением будут повторять дети и внуки сегодняшних украинцев. Если вы замучите его, украинский народ неизбежно проклянет вас, как он до сих пор проклинает мучителей Шевченко. Они ведь тоже исполняли приказы своего начальства… » Стуса замучили через 10 лет -- в 1985 году, в другом карцере.
-- Лагерному начальству хотелось, чтобы только оно знало, кто есть кто. Внешне все зэки в одинаковых бушлатах, наголо острижены -- но заканчивался день, мы выдавали свою норму деталей, и начинался совсем другой мир. Зэки собирались в кружок, разговаривали. У Опанаса Заливахи (художник-шестидесятник, прошел через лагерь в 1965--1970 гг. -- Авт. ) есть картина «Мыслители»: трое зэков в серых бушлатах стоят под звездным небом…
-- И с кем вы чаще всего разговаривали под звездным небом?
-- С Сергеем Ковалевым мы сдружились больше всего. В 36-й зоне я был с ним несколько лет. И сейчас дружим, только редко встречаемся. У меня сохранилась подаренная им в лагере на день рождения книга Тютчева. Кстати, я делал переводы Тютчева еще в Киеве, в тюрьме.
Наша группа задавала тон. Ведь свое право, свое достоинство можно отстаивать в любых условиях. И потому голодовки в нашей зоне были явлением постоянным. Их объявляли почти каждый месяц -- на неделю, на месяц и больше… Я был в числе постоянных обитателей карцера. У них это называлось «бить по костям», а лишение ларька -- «бить по животу».
-- А чем кормили зэков в 36-й зоне?
-- Еда была всегда одинакова. Расскажу один эпизод: как-то я вышел из строя и стал голыми руками рвать крапиву, рассовывая ее по карманам. Лагерный офицер сопроводил нас аж до столовой и наблюдал за мной. А я бросал кусочки крапивы в холодную баланду, от чего она казалась теплее. Это был способ дополнить паек.
Однажды зэки взбунтовались: нам выдали гнилую селедку. Явился майор по режиму Федоров. Он съел вонючую рыбину целиком, облизнулся и сказал: «Оч-чень хорошая селедочка!»
-- Это что, специально подбирали майоров с твердокаменными желудками?
-- Он еще и не на такое был способен. Однажды в четверг я спросил его: «Гражданин майор, какой сегодня день?» Подумав, он ответил: «Среда!»
Дома, в кабинете у Евгена Александровича, стоит фотография его мамы. Этот снимок сделал Михайло Горынь, когда вышел из заключения: съездил в село на Волынь, сфотографировал ее и переслал фото в зону.
-- Евген Александрович, ваших близких пытались «обрабатывать»?
-- К маме приезжали, пытались уговорить повлиять на меня. Но она сказала: «Я уже на него в детстве влияла. Как могла». А мою жену спрашивали: «На какой почве сошлись ваш муж и Иван Дзюба?» -- «Они оба очень любят арбузы».
Впрочем, так дерзко отвечать не всегда получалось. Вообще вариантов «обработки» много. Скажем, вам срочно нужно дефицитное лекарство. И «доброжелатели» моментально его находят, приносят -- ведь у вас трудное положение. А чуть позже вам посоветуют подать прошение о помиловании и т. д. Кроме того, постоянная угроза увольнения с работы. Жену до поры до времени спасало то, что новая лаборатория института психологии, где она работала, находилась в подчинении Москвы и меньше зависела от киевского КГБ. Но потом ее все-таки уволили. И вокруг шептались: надо бы пойти похлопотать за нее, но кто ж будет просить за такую?
Из ссылки я отправил письмо Андропову с вопросом: кажется, вы декларируете деловой подход и уважение к добросовестным квалифицированным работникам, в то же время мою жену увольняют только за то, что она моя жена? Вскоре ее восстановили на работе.
Одно время в зоне волна прокатилась: писать депутатам! Чтобы не только за рубежом, но и у нас знали, что мы, политзэки, существуем. Я тоже отправил письмо и забыл о нем. Но, оказывается, Олесь Гончар передал письмо лично Семичастному. И тот разъяснил: «Такие вопросы пересматриваться не будут». (Дело Сверстюка было закрыто в октябре 1990 года, пленумом Верховного Суда УССР -- «за отсутствием состава преступления». -- Авт. )
Ссылку Сверстюк отбывал в Багдарине (600 километров лету от Улан-Удэ), в зоне вечной мерзлоты. Когда-то сюда ссылали декабристов. И бурятские милиционеры в шутку называли Сверстюка «наш декабрист». Надзор был очень строгий. Единственное, что карцер отсутствовал. И жену «декабриста» до и после свидания регулярно обыскивали -- правда, не так бесцеремонно, как в зоне.
-- После освобождения с вас сняли наблюдение?
-- Нет, под «колпаком» я был вплоть до выхода на пенсию в 1988-м году. И даже тогда я прятал свою рукопись «Перестройка вавилонской башни». Мои «хранители» и в ремонтно-механическом цеху, где я работал, тоже имели «свой глаз».
-- И чем вы занимались в этом цеху?
-- Столярничал: ремонт окон, дверей, столов, полов… С работой мне крупно повезло. Зашел наугад в магазин в Дарнице, поинтересовался, нужны ли столяры. И меня направили в цех, где сходу оформили на работу (кто бы проверял документы у столяра?)
Помню, как заволновались вечером шпики -- один в гражданском, другой в милицейской форме. Милиционер доверительно так спросил: «А приказ о приеме на работу уже есть?» «Вы не волнуйтесь, -- отвечаю. -- Все будет хорошо».
Ясное дело, они рассчитывали, что дома я все «озвучу». Но с опытным зэком такого не случается.
Мирные будни тружеников цеха нарушил приход ПРОКУРОРА. Цеховое начальство очень удивилось и оставило беседовать столяра Сверстюка с важным гостем. Прокурор советовал Сверстюку, если тот дорожит своей работой, не ехать на встречу диссидентов, куда его официально приглашали. Евген Александрович не послушался и уехал на субботу-воскресенье. А в понедельник его вызвал начальник цеха по поводу «прогула».
-- В конце концов он взмолился: «Идите на пенсию! Вам уже немного осталось». Я был весьма стеснен материально, и получать 120 рублей в месяц для меня было очень важно. Но, «идя навстречу пожеланиям», оставил-таки работу. Рабочие очень тепло меня провожали: даже сделали адресную книгу, купили подарок. Собрались все, руки жали… В цеху меня прозвали «профессором».
Можно было днем, на работе славить кесаря, а дома, на кухне молиться Христу, но… не всем это позволяла совесть
-- Евген Александрович, вот в Польше вышла книга интервью с украинскими шестидесятниками. А когда же у нас появится что-то подобное? Ведь выросло целое поколение людей, которые даже не знают, что, скажем, за статью о Тарасе Шевченко или о Котляревском можно было получить 7 лет лагерей.
-- Возможно, эту книгу переведут. Но вообще, к сожалению, эта тема у нас примитивизирована. Идет перечисление имен -- списком, без какого-то осмысления. От частого повторения этот список вызывает скуку и неприятие.
Уважения к людям, способным платить за слово жизнью, у нас нет. И связано это с культурой. Скажем. европейская культура возникла на христианской почве. А христиане -- это мученики за правду, которые не хотели поклониться кесарю. Казалось бы, славьте днем, на работе, кесаря, а дома молитесь своему Христу. И никто вас пальцем не тронет. Но они не могли жить полуверой и полуправдой.
Христианская культура усвоила эту цельность личности. И уважение к тем, кто отстаивает человеческие ценности. Поэтому сейчас европейцу невозможно объяснить: что такое наша так называемая революционная законность, когда можно расстрелять сколько угодно людей в любом месте, без суда.
А нам, в свою очередь, трудно понять, что такое бескорыстное служение истине. Помню, на суде мне говорили: конечно, в швейцарском банке на ваше имя лежат деньги за ваши публикации. Судьи не понимали, что мораль, совесть держится на бескорыстии… Но многие ли понимают это и сейчас?