Воспоминаниями о первых часах и днях Чернобыльской аварии с читателями «ФАКТОВ» делится председатель Совета министров УССР в 1972-1987 годах Александр Ляшко
Чернобыльские события постепенно отходят в историю. Дети, рожденные в год Чернобыля, стали старшеклассниками и через пару лет беззаботно закружатся в выпускном вальсе. А взрослые хорошо помнят, как в конце апреля 86-го в Украине сначала передавалась из уст в уста последняя новость: «Слышали? На ЧАЭС какая-то авария». После майских праздников поползли слухи: детей партноменклатурных работников вывозят из Киева подальше от неведомой опасности.
Беда пришла в Украину неожиданно. Не миновала она и семью главы правительства республики Александра Ляшко: через пять лет после катастрофы ушла из жизни его дочь Нина.
Дочь, родившуюся в Самарканде, отец с любовью называл «моя узбекча». Сколько радости она доставляла родителям своей успешной учебой в школе и в институте, благополучной семьей. Как врач Нина оказывала отцу посильную помощь после каждой поездки в Чернобыль. После ее смерти Александр Павлович начал сдавать, обострились старые болезни, к которым прибавились сердечная боль и горечь утраты.
Но беда никогда не приходит одна. Вторым испытанием для пенсионера союзного значения Ляшко стало предъявление ему обвинения в безответственности и бездеятельности в период Чернобыльской катастрофы, сокрытии от народа истинных размеров опасности… Мысленно вернувшись в 1991 год, Александр Павлович вспоминает:
-- Прошло три дня после похорон Нины. Мы не смотрели телевизор и не слушали радио. Я машинально отвечал на телефонные звонки и читал телеграммы с выражением сочувствия. Одна телеграмма из Донецка заставила меня насторожиться: «Дорогой Александр Павлович, примите наши соболезнования по случаю постигшего вашу семью горя. Крепитесь, не обращайте внимание на лживые выступления «новых демократов» в Верховной Раде… Глухов»
С мыслью «что бы это значило?» перебрал на письменном столе кипу нечитанных газет и нашел в одной доклад председателя чернобыльской комиссии Яворивского с предложением передать материалы в прокуратуру -- для расследования и определения степени вины Щербицкого, Ляшко, Шевченко, Романенко и других за непринятие должных мер по ликвидации последствий аварии и оказанию помощи пострадавшему населению. Когда Яворивский читал доклад, я стоял у гроба дочери и не мог его слышать, а тем более опровергнуть столь неожиданные и грубые инсинуации.
-- Александр Павлович, вы хорошо помните последние дни апреля 86-го?..
-- Память до сих пор цепко хранит подробности тех ужасных дней. Сохранился и мой рабочий дневник за 1986 год -- последние 20 лет я делал краткие записи. Так вот, 24-25 апреля я был в командировке в Донецкой области -- на металлургическом заводе им. Ленина вводили в действие первую очередь электросталеплавильного цеха.
Прилетев в Киев после десяти вечера, наскоро поужинал. Воспоминания о поездке не давали уснуть, поэтому принял снотворное. Вдруг резкий звонок аппарата правительственной связи: «Александр Павлович, Рыжков говорит… » Сна как не бывало. Мелькнула мысль, что случилось чрезвычайное происшествие, если среди ночи звонит председатель Совмина СССР: «У вас на Чернобыльской атомной не то пожар, не то взрыв. Короче говоря, авария. Мы уточняем, что произошло. Прошу вас, возьмите как можно больше на себя, пока из Москвы не прибудет государственная комиссия и не определится с мерами».
Стрелки часов показывали 2 часа 40 минут. Начинался субботний день 26 апреля. От квартиры до Совмина восемнадцать минут -- выверенное годами утренней ходьбы время. На мой вопрос диспетчер Минэнерго сообщил, что ЧАЭС, на которой в ремонт выведен один блок, снизила нагрузку. Приняты меры по перекрытию недобора. Частота в пределах нормы, ночной максимум пройден, но ввод блока под нагрузку задерживается из-за аварии. Мои попытки связаться с директором ЧАЭС Брюхановым по телефону были тщетными: он находился на месте аварии.
-- А до аварии вам приходилось бывать в Чернобыле?
-- Два раза: сначала во время строительства АЭС, потом уже на работающей станции. Рядом с красивым городом атомщиков ютились бараки. Договорились с министром энергетики и электрификации СССР Непорожним и областным руководством на месте времянок построить два многоэтажных дома. Пообедали в лесу ухой -- рыбу выловили из пруда-охладителя ЧАЭС.
-- И вот вы узнали о случившемся, начался субботний день 26 апреля. Какое решение правительства было самым важным в той тревожной ситуации?
-- Одно и, как оказалось, главное решение пришло ко мне после нескольких минут раздумий: подготовить эвакуацию населения из предполагаемой опасной зоны. В автохозяйствах Киева и области была объявлена мобилизация 1200 автобусов и 200-300 грузовых машин на учения по гражданской обороне. На розыск отдыхающих водителей подняли всю милицию. Около 9 часов утра вновь позвонил Рыжков с сообщением о создании правительственной комиссии во главе с зампредом Совмина СССР Щербиной. В 10. 00 Щербицкий созвал Политбюро. Я доложил о случившемся и принимаемых мерах. Секретари ЦК Крючков и Качура добавили: пожар погашен, авария развития не получит, а уровень радиации не вызывает опасений. Эту информацию им сообщил второй секретарь Киевского обкома Маломуж со слов директора ЧАЭС Брюханова. По решению Политбюро была создана оперативная группа, возглавить которую поручили мне.
Щербицкий спросил: «А не спешите ли вы с эвакуацией? Во что обойдется мероприятие, если она не потребуется?» «Ничего, спишем на учения по гражданской обороне, -- ответил я. -- Главное -- обезопасить людей от возможных последствий аварии…
Как подтвердилось потом, моя настойчивость в деле мобилизации транспорта сыграла определяющую роль в эвакуации населения Припяти: за три часа 27 апреля из опасной зоны вывезли более 50 тысяч людей. Естественно, эвакуацию можно было начать как минимум на 12 часов раньше, но авария произошла на секретном объекте союзного подчинения, и действия союзной комиссии были обязательны для всех. А она медлила, так как сама не разобралась в масштабах аварии. Члены комиссии, в том числе председатель Киевского облисполкома Плющ, министр энергетики УССР Скляров ночевали в припятской гостинице при открытых окнах.
Позже в числе руководителей республики я был обвинен в организации первомайской демонстрации в Киеве. Решение о ее проведении принималось, как всегда, Киевским горкомом партии и утверждалась ЦК КПУ. 1 Мая у центральной трибуны на Крещатике собрались члены ЦК и правительства -- все стояли с непокрытыми головами. В колонне демонстрантов шли мои внуки, супруга с другими женами руководства находилась на гостевой трибуне. На тот момент ведь никто из нас не обладал всей информацией. Наоборот, опасность старались смягчить. Мне позвонил министр среднего машиностроения СССР Славский, ведомство которого занималось атомной энергетикой: «Что вы там такой шум подняли? Вот я приеду -- и одной лишь своей задницей закрою ваш реактор… »
-- Как решался вопрос об эвакуации людей из опасной зоны?
-- По инициативе руководства республики было сделано много. За две недели вывезли полмиллиона женщин и детей. В Киев подтянули 30 пассажирских поездов, ввели дополнительные рейсы самолетов. Все руководители союзных республик, к которым обращалось ЦК и правительство Украины, создали специальные комиссии по освобождению своих санаториев и домов отдыха для размещения украинских матерей с детьми на все лето.
Я считал, что выпускные классы должны были нормально завершить учебный год. Ведь завтрашние студенты или призывники -- уже не дети. Мой внук как раз заканчивал школу и готовился к поступлению в университет. Сохранить нормальный учебный процесс в вузах Киева было особенно важно потому, что большинство зарубежных студентов без разрешения ректоратов прекратили учебу и уехали из Украины.
-- Как вы сами предохранялись от радиации?
-- В первые поездки на ЧАЭС в мае мы не пользовались респираторами -- их попросту не было. 2 мая Щербицкий и я встречали в аэропорту председателя Совета Министров Союза Рыжкова и секретаря ЦК Лигачева. Их сопровождающие держали в руках специальные попискивающие приборы для измерения уровней радиации. У нас же с Владимиром Васильевичем, кроме дозиметров-накопителей в наружных карманчиках пиджаков, ничего не было. Ездили в зону в своей одежде, которую сдавали потом на «дезактивацию» в химчистку. Лишь позднее начальник штаба гражданской обороны генерал Бондарчук выдал нам по два комплекта спецодежды.
С первых же поездок к ЧАЭС я попал под жесткий контроль своей дочери Нины -- доцента мединститута. Она заставляла меня снимать верхнюю одежду на лестничной площадке и обзавелась приборами для измерения радиоактивности. Однажды Нина обнаружила в моем нагрудном кармане накопитель, который я забыл оставить на работе. Посмотрев на его показания, дочь повысила голос: «Папа, что ты себе думаешь?» -- «Ничего не думаю, -- отобрав дозиметр, ответил я. -- Всего 17,5 бэр при допустимых 25. И вообще, приборы эти барахлят, завышают показания, а главное -- не шуми… не беспокой всех». Пришлось его заменить на новый, на котором набрал еще столько же бэр. В горле словно песочек просыпан. Когда першение становилось невыносимым, дышал кислородом, пропущенным через колбу с боржоми, и продолжал работать в полную силу. Сами понимаете: надо было согласовывать в Москве показатели плана на 1987 год…
Тут еще управляющий делами Совмина Бойко подбросил задачу: «Вашу «Чайку», Александр Павлович, в гараже все ремонтники обходят стороной, она буквально «светится» от радиации». Пришлось изолировать ее в отдельный бокс.
-- Судя по вашим воспоминаниям, у Генеральной прокуратуры не могло быть никаких претензий к работе руководящего состава в те дни…
-- В тот тяжкий момент я остался один на один перед обвинениями, выдвинутыми против бывших руководителей республики, в том числе и против меня. Я считал необходимым выступить на сессии Верховного Совета Украины, депутатом которого еще оставался. Но моя просьба о предоставлении слова не была удовлетворена. Председатель Президиума Верховного Совета Шевченко на мои настойчивые просьбы ответила: «Много записавшихся, подумаем».
Позже, когда прокуратурой было возбуждено дело, я, защитить себя от «Его популистского безобразия» Яворивского, я написал на имя нового Председателя Президиума Верховного Совета Украины Плюща официальное письмо с просьбой рассмотреть дело на сессии с моим участием. В ожидании ответа шли дни. Позвонил его первому заму Дурдинцу, много работавшему в Чернобыле: «Если встреча не состоится, вынужден буду размножить письмо и вручить его лично каждому народному депутату». Только после этого Иван Степанович принял меня в знакомом до боли кабинете в Верховной Раде: «Что вы так волнуетесь, Яворивский много всего накрутил. Меня тоже следователь вызывал на допрос, но я ему сказал: «Ви що, з глузду з'їхали?» Я уже попросил первого зама Генпрокурора Гайсинского разобраться с этим делом».
Юрий Александрович Гайсинский, выслушав мой рассказ, сказал: «Вижу, что никакой адвокат вам не нужен -- дело абсолютно бесперспективно». А через несколько дней я узнал о прекращении дела с формулировкой «за давностью события»! Безусловно, принято было соломоново решение: чтобы и Яворивского не задеть, и дело спустить на тормозах. В результате я, как и мои коллеги, остался, по сути, неоправданным. Но меня продолжал мучить вопрос: почему «чернобыльское дело» не доведено до суда и закрыто «за давностью события»? При содействии генерального прокурора Потебенько, непосредственного участника ликвидации аварии на ЧАЭС, формулировку изменили -- «за отсутствием состава преступления».
И сегодня, 15 лет спустя, считаю что в условиях техногенной аварии на секретном объекте союзного подчинения руководство Украины сделало максимум возможного. За полгода переселенцы получили восемь тысяч квартир в Киеве и Чернигове, 11 тысяч домов. Со временем был построен город Славутич. Пострадавшие обеспечивались бесплатными медикаментами и лечением, им выплатили компнсации за утерянное имущество. Инвалиды получали пенсии. Приходится сожалеть, что сегодня многие льготы чернобыльцев сокращаются и сокращаются…