По литературному Переделкино ходил с путеводителем, купленным в доме-музее Корнея Чуковского. Впрочем, пары минут хватило, чтобы убедиться: карта явно устарела. Писательские дачи определенно пошли на убыль, теснимые новорусскими хороминами с высоченными заборами и видеокамерами по периметру. Если дом Евгения Евтушенко чем-то и выделяется на общем фоне, то отнюдь не габаритами или вычурностью форм, а текстом записки, пришпиленной к калитке: «Звонок не работает, заходите во двор. Собак не бойтесь, они привязаны и не кусаются»…
-- Евгений Александрович, вы к любознательности как относитесь? За порок ее не держите?
-- Как можно? Я ведь сам любопытством грешу. Но меру знаю, не лезу, куда не следует. Так, категорически отвергаю попытки рассказывать гадости о моих хороших знакомых. Мне нет дела до чужого грязного белья. Уж лучше оставаться в неведении о пороках близких. А вы о чем-то деликатном спросить хотите?
-- Мой интерес вполне мирный. Дом ваш разглядывал и решил узнать, давно ли тут обитаете.
-- Да уж, наверное, лет сорок. Но это дача не моя, а арендованная у Литфонда. Раньше здесь жил писатель Василий Ажаров, лауреат Сталинской премии, автор книги «Далеко от Москвы». Может, помните? Модный роман был в свое время… Мы с Васей дружили, он пускал меня погостить на даче, поскольку сам предпочитал обитать в московской квартире. Когда Василий умер, его вдова уговорила Литфонд отдать участок мне, объяснив, что такова Васина воля… С тех пор здесь и живу. Конечно, дом пришлось перестраивать, по сути, возводить заново, но все равно он мне не принадлежит. Официальную бумажку подписал, мол, ни на что не претендую. Единственное, чего смог добиться, это аренды на 25 лет. Надеюсь, родных в случае моей кончины не выгонят на улицу, как это случалось с семьями других писателей. Чего стоит эпопея с дачей Пастернака! Ее ведь хотели отобрать, передать Айтматову. Чингиз не разобрался и посчитал, что для него честь жить в доме нобелевского лауреата. Пришлось мне спровоцировать скандал, заставить съезд писателей проголосовать за создание музея Пастернака. Отстояли дачу в последний момент, когда пьяные грузчики уже волокли из дома мебель, ломали рояль, на котором играл Рахманинов…
Зато теперь времена иные. Если есть деньги, любой участок земли можно купить. Знаете, как народ называет эти дворцы новых русских? Я матом не ругаюсь, но очень уж слово точное, образное: вы… бище! Думаю, Переделкино медленно умирает как писательский поселок. Это больно.
-- А сколько времени вы здесь реально проводите? Сказывают, вы теперь все больше по заграницам.
-- Семь месяцев отдаю Штатам, а остальное -- России. Почти фифти-фифти. В Америке я зарабатываю деньги, преподаю в двух университетах штата Оклахома и в нью-йоркском колледже.
-- Не хватает на жизнь, Евгений Александрович?
-- Не бедствую. Продолжаю активно издаваться и здесь, и за рубежом, но, если представить, что этого нет, пришлось бы существовать на пенсию в шестьсот с небольшим рублей, которую мне положило родное правительство. Щедро, правда?
-- Семья путешествует с вами?
-- Разумеется. Сыновья, Женя и Митя, учатся в американской школе, а Маша, жена, мне помогает. В Америке нам достаточно комфортно, хотя, скажем, Маша очень любит родной Петрозаводск и, когда приезжаем в Россию, постоянно норовит сбежать в Карелию, из-за чего мы регулярно ругаемся. Что до меня, то Штаты -- моя страна, как, например, Италия, где я имею армию читателей, или Германия, в которой меня уважают за сделанное много лет назад предсказание об объединении ГДР и ФРГ. Я говорил об этом еще в 60-е годы, чем вызвал гнев тогдашнего восточногерманского руководителя Вальтера Ульбрихта, специально звонившего Никите Хрущеву пожаловаться на меня. Никита Сергеевич ответил партайгеноссе: «Ну что я могу поделать с этим Евтушенко? Сослать его в Сибирь? Так он ведь там родился!» Словом, в Германии я с тех пор желанный гость. Еще очень люблю Латинскую Америку, которую проехал вдоль и поперек. Взять, к примеру, Чили. Я же был хорошо знаком с Пабло Нерудой, видел последние дни Сальвадора Альенде, написал поэму «Голубь в Сантьяго», которую считаю лучшим своим произведением…
Но что-то я, кажется, увлекся рассказом. Вы меня останавливайте, а то могу совсем вас заболтать.
-- Пожалуйста. Я готов слушать.
-- Правда? Тогда расскажу то, чего еще никому не говорил. Похоже, близко к исполнению мое заветное желание. Много лет назад я написал этакую свободную фантазию по мотивам Александра Дюма «Конец мушкетеров». По-моему, получилась весьма симпатичная вещица. Более определенно можно будет сказать осенью, когда, надеюсь, состоится долгожданная премьера в театре Ермоловой. Не хочу опережать события и раскрывать сюжет, замечу лишь, что в нем перемешаны и политика, и любовь, и все на свете. Помимо темы взаимоотношений власти и интеллигенции, в которой рефреном звучит тезис, что «чувство родины и чувство государства не сольются в человеке никогда», в «Конце мушкетеров» важна и сюжетная линия любви постаревшего плейбоя д'Артаньяна к молоденькой девушке… Вы, извините, бабник?
-- Я?! Пожалуй, нет. Определенно нет. А вы?
--- Бабник. Был. Специально для жены напишите крупными буквами: БЫЛ.
-- Вот уже и заголовок для интервью готов. «Евтушенко -- экс-бабник».
-- Что было, то прошло. При этом я никогда не вел себя как циник. Просто женщины мне всегда нравились больше, чем мужчины.
-- Поздравляю.
-- Да я не в том смысле… Женщины часто выручали меня, а мужчины завидовали и предавали.
-- По-вашему, женщины разве не умеют завидовать?
-- Мужчинам -- нет. В их отношении к нам всегда остается что-то материнское. Так вот, возвращаемся к «Концу мушкетеров». Я провожу мысль, что человек, переживший в молодости кучу романов, в зрелом возрасте терзаем жутким страхом: он боится ненароком оказаться в одной постели с собственной незаконнорожденной дочерью.
-- Вам знакомо это чувство?
-- Вообще-то я говорил о д'Артаньяне.
-- Евгений Александрович, какое нам дело до этого французика, если есть вы?
-- Конечно, я думал об этом и испытывал страх. У меня пять сыновей и ни одной дочери, но я всю жизнь путешествовал по миру, проехал сотню стран и тысячи городов. Разве упомнишь, какие и где возникали романы? Спустя двадцать лет я мог оказаться в том же месте, где уже был когда-то, мог встретить юную и красивую девушку, полюбить ее, она могла ответить взаимностью. Для влюбленных ведь не существует возрастного барьера, иногда молодые сознательно выбирают людей постарше -- с ними хотя бы нескучно… У меня есть строки: «Как девушки бывают одиноки, так в страшных снах не снится старикам». Очаровательное создание тянется к тебе всей душой, а ты мучаешься: вдруг она твой ребенок? Нечаянная безнравственность. Не дай Бог, чтобы такое случилось с кем-нибудь!
-- Словом, вы противник инцестов.
-- Что же тут хорошего?
-- Я на всякий случай спросил. Вы же человек широких взглядов, даже с троцкистами общались.
-- Вы о Сикейросе? Да, он нарисовал мой портрет. Я как увидел картину, так ужаснулся. Говорю: «А где же сердце?» Маэстро взял кисточку, сказал: «Сейчас» и моментально изобразил на моей груди червовый знак.
-- А вы в самом деле отказывались позировать художнику?
-- Не люблю я этого, считаю дурным тоном. Видите, моих портретов здесь нет. Конечно, я себя люблю, но не до такой же степени!
-- Неужели ни разу не поддались на уговоры Шилова или Сафронова?
-- Это не мое. Из ныне здравствующих русских художников я признаю двух -- Шемякина и Целкова. Олег написал двойной портрет, где мы вместе с Галей, моей бывшей супругой. Очень хорошая картина! Но Целков для меня больше сделал, нарисовав по фотографиям моего друга Джумбера Беташвили. Никогда не думал, что траурный портрет может быть в желто-белом цвете. Получилась дивная картина, очень точно передающая характер Джумбера, поэта жизни, что, на мой взгляд, выше, чем умение писать рифмованные строчки в столбик. Я не мистик, но долго наделся, что Джумбер на время пропал в абхазо-грузинской бойне, пока не понял: друг погиб… Я обязательно напишу повесть о нем, обязательно… Грустная тема.
-- А что за тема была в ваших взаимоотношениях с Пабло Пикассо?
-- О, это забавно! Я отказался от предложения мастера взять картину в подарок, чем поверг его в изумление. Пикассо показал работ двести, не меньше, и я все забраковал. Мне в самом деле не понравились картины. Я ведь, встречаясь с Пикассо, не знал истории, которая с ним приключилась незадолго до этого. А было вот что: от художника ушла жена, забрав двоих детей. Ушла сама! Пикассо не мог поверить, что с ним такое произошло: его бросили! ЕГО! Художник жутко обиделся на всех женщин и стал рисовать их какими-то отвратительными уродинами с перекошенными лицами, вывороченными глазами. И вот эту продукцию он мне показывал. Ну не пришлась она мне по душе, не пришлась. Почему я должен это скрывать? Нужен в жизни гамбургский счет, люди обязаны говорить друг другу правду. Например, Маша, жена, прямо заявляет, если ей что-то не нравится из написанного мною. Могу злиться на нее, обижаться, но -- слушаю. А как по-другому?
Сумасшедшие поклонники Высоцкого записали меня в свои враги после того, как я посмел публично сказать, что не считаю Володю гениальным поэтом, актером, музыкантом, композитором или певцом. Как, кстати, не отношу и Шукшина к великим писателям и артистам. Но то, что соединилось в этих людях, сделанное ими, и стало гениальным явлением русского характера. По-моему, это гораздо больше, чем быть лишь поэтом или певцом. Дураки этого не поняли, обиделись!
-- Евгений Александрович, мы о Пикассо говорили, а не о Высоцком.
-- Вернемся и к Пикассо, я о Володе дорасскажу. Когда он начинал писать стихи, у него была масса недочетов. Кстати, как и у Булата Окуджавы. Оба грешили так называемыми усеченными рифмами, которые пользовались популярностью в 20-е годы, но были немузыкальны, мешали восприятию. Я уговорил Володю отказаться от этих конструкций, он даже в старых песнях все исправил. И Окуджава тоже. Помните? «Троллейбус полночный по улицам мчит, вершит по бульварам круженье, чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи крушенье, крушенье». «Мчит», «вершит» и «ночи». Никуда не годится. Я объяснял: «Убери лишнюю букву «т», пусть будет «мчи» и «верши». Только лучше станет». Окуджава меня послушался. Так что советы иногда бывают и полезными.
-- А что с Пикассо?
-- Когда я отказывался от его картин, это не было моим неуважением или мальчишеским зазнайством. Я лишь не хотел скрывать правду. Не нравились мне эти уродки и -- все! Люблю голубой период Пикассо, обожаю его «Девочку на шаре», но не врать же из-за этого в глаза художнику, не говорить же на белое черное! К примеру, за великую поэму Блока «Двенадцать» я готов любому глотку перегрызть, но признаю и то, что у него много плохих стихов. Это нормально!
-- И к себе вы столь же критически относитесь?
-- Абсолютно! Я единственный поэт, который предложил «Литературной газете» создать рубрику «Писатели о своих недостатках» и дать каждому автору по полосе. В редакции от моей затеи отказались, тогдашний главред Александр Чаковский, старый циник, сказал: «Это будет одинокая статья, Евгений Александрович. Лишь вы о себе и напишете, заслужив обвинения в кокетстве и самоуничижении, которое паче гордости». И все равно я публично сказал, что 70 процентов созданного мною -- это мусор. Но если учесть, что за жизнь я написал около двухсот тысяч стихотворных строк, то прикиньте, сколько составят тридцать процентов. Вы поняли? Шестьдесят тысяч строк качественной литературы! Неслабо, правда?
Конечно, я люблю все стихи в момент их создания -- иначе нельзя. Но при этом не забываю взращивать в себе ироничного сардонического гномика, который над всем посмеивается и пошучивает.
-- И все же, подозреваю, не гномиком вы себя ощущаете, а скорее великаном.
-- Я знаю цену тому, что пишу, и трезво отношусь к собственной персоне.
-- Одна строчка чего стоит: «Моя фамилия Россия, а Евтушенко псевдоним»…
-- Прекрасно сказано. Мне очень нравится. Давайте прочитаем все четверостишье:
Я верой главною храним:
Моя фамилия Россия,
А Евтушенко псевдоним».
Понимаете? Я хочу верить, что все именно так! Эти строчки написаны в годы застоя, когда меня поливали грязью, называли предателем, набивали несмываемые синяки. Нельзя вырывать слова из контекста истории и судьбы. Вам, наверное, сегодня не понять, что значило в 1961 году, опубликовав «Бабий яр», заявить об антисемитизме в СССР, а в 1962-м бросить вызов «Наследникам Сталина». В 1968 году я пишу диссидентский протест «Танки идут по Праге» и отправляю телеграмму Леониду Брежневу. Звоню Юрию Андропову, добиваясь освобождения Солженицына. В 80-м осуждаю ввод советских войск в Афганистан. В поэме «Тринадцать» рассказываю, что творилось в Белом доме в октябре 93-го. Я еду в Сибирь и пишу «Пустые качели» об исчезновении русского народа. Моя совесть чиста, я отвечаю за свои слова, строки и дела. Звучит с пафосом, но всю историю России я пропустил через собственную душу.
-- Может, Евгений Александрович, пафоса в самом деле многовато, и это мешает другим поверить в вас так, как вы верите в себя?
-- Кто не верит Евтушенко? Кто?! Мне достаточно того, что Андрей Сахаров, Борис Пастернак и Дмитрий Шостакович верили в мою искренность.
-- А вот Бродский, скажем, не приветствовал ваши попытки заступиться за него.
-- Нас с ним умело ссорили, хотя именно я встречал Иосифа, когда он вернулся из ссылки. Бродский сказал мне тогда спасибо, а потом отношения стали портиться. Не обошлось и без участия КГБ, который в нужный момент подбрасывал дезу, профессионально капал на мозги. Комитет успешно сталкивал лбами, компрометировал писателей. Впрочем, дело не только в этом. Вот интересно, почему вы доверяете Бродскому, а не мне? Вы читали мой роман «Не умирай прежде смерти»? Там и об Иосифе написано, о том, как он к другим людям относился. Но я не хочу сводить счеты с покойником, Бродский -- это вообще сложная история…
Вы сказали обидную вещь -- о недоверии. Считаю, что за всю многовековую историю не было в России поэта, которого любили бы, как меня.
-- Даже так?
-- А как? Ни один человек при жизни не получал столько любви. Грех жаловаться. Я ощущал людскую поддержку всегда. Поддержку вопреки воле власти, пытавшейся растоптать и уничтожить меня. Может, я даже и не заслуживал такой любви… А завистники и недоброжелатели… В них недостатка не было. Другое дело, что много чести рассказывать о них. Впрочем, я ничего не забыл. Помню, как меня исключили из Литинститута, забрили в армию и отправили на Кавказ. Тогдашний комсомольский вожак Сергей Павлов размахивал газетой, где была опубликована моя фотография в момент, когда я, забравшись на танк, читаю стихи однополчанам, и кричал: «Если случится беда, еще неизвестно, в какую сторону станут стрелять танки, с которых выступал Евтушенко». Это уже не недоверие, а открытая ненависть. И все равно, повторяю, тех, кто меня любит, всегда было намного больше. Вот и сейчас я еду в Сибирь на станцию Зима, где открывается дом моего детства.
-- Ваш музей?
-- Там что получилось? В доме жила моя племянница с мужем, но два года назад кто-то убил мужика, всадил ему финку в спину. Естественно, племянница решила уехать из тех мест. Дом пустовал, стал разваливаться. Земляки устыдились и сами все восстановили. Разве это не любовь? А к ревности коллег я отношусь с пониманием. Мы же все мним себя гениями, великими. Но если так, то тогда непонятно, почему столько лавров достается Евтушенко? Пусть поделится с другими! Помню, в 1968 году возвращался из Грузии вместе с близким другом, хорошим поэтом. Пока летели в самолете, выпили пару рюмок, и товарищ разговорился: «Слушай, зачем ты направил протест против ввода наших войск в Чехословакию? Ты же тем самым меня унизил». А я искренне не мог понять, при чем тут он. «Ну как же? -- говорит. -- Напиши я такое, меня бы в порошок стерли, а с тебя, как с гуся вода. Ты же великий, тебя не тронут». Понимаете? Солоухин в дневнике написал, что его везде преследует тень Евтушенко. Приехал в Париж, зашел в парикмахерскую, а цирюльник, узнав, что перед ним русский писатель, тут же сказал: «О, Солженицын! Евтушенко!» Как думаете, это добавило Солоухину любви ко мне? Или еще эпизод. Однажды подошел ко мне пьяненький коллега, на которого еще Светлов написал эпиграмму «Поэт горбат, стихи его горбаты. Кто виноват? Евреи виноваты», так вот, подошел он и говорит: «Ох, и хитер ты, Евтушенко! И русских купил, и евреев, и молодых, и старых. Хоть кого-нибудь нам оставь!»
-- А вы что ответили?
-- Почему я должен кого-то отдавать? Меня все волнует -- и русская проблема, и еврейская, и даже американская. Но это не значит, будто я запрещаю другим писать о том же. Пожалуйста! Когда вышла моя «Антология века» (гигантская работа, между прочим!), в прессе появилась более шестидесяти рецензий, половина из них -- ругательные: якобы я не то и не тех включил. Ради Бога, сделайте лучше, предложите альтернативу! Но нет ведь, только критикуют… А мою «Антологию» между тем переводят на английский в качестве учебного пособия по русской поэзии. Сейчас вот готовлю новую рукопись, еще более полную.