О годах, проведенных в Соловецкой тюрьме особого назначения, вспоминает ее узник Виктор Семедлаев
В последнюю субботу ноября Украина отметила самую траурную дату в своей новейшей истории -- День памяти жертв голодомора и политических репрессий. Среди тех, кто писал Сталину о геноциде украинского народа, был и крымский татарин Виктор Семедлаев. За это письмо «вождю всех времен и народов» Вели ага (так сегодня называют Семедлаева крымчане) поплатился десятью годами, проведенными в одиночной камере Соловецкой тюрьмы особого назначения. В эти дни бывший узник ГУЛАГА отметил личную годовщину -- прошло ровно 65 лет с того дня, когда за ним закрылись ворота Соловецкого монастыря. Из миллионов узников Соловков в живых сегодня остались единицы. Виктор Михайлович Семедлаев -- один из них. За свои 88 лет он никогда не давал интервью, но для читателей «ФАКТОВ» сделал исключение.
-- Родился я в многодетной семье крымских татар в год начала Первой мировой войны, -- рассказывает Виктор Михайлович. -- Жили мы в Феодосии. В семье было девять детей. После революции, в 20-е годы, дети начали пухнуть от голода. И меня, шестилетнего крымско-татарского мальчика, спасая от смерти, забрала к себе украинская семья Данильченко из Херсонской губернии. По имени отца Семедлая мне дали фамилию Семедлаев. Я рос в окружении сельской ребятни, учился в украинской школе, хотя потом выучил и русский, и татарский. После гражданской войны наше село под Каховкой переименовали во Владимир-Ильинку. Жили мы зажиточно, потому что работали от зари до зари. Как вдруг грянула коллективизация и раскулачивание, началась голодовка. Родители каким-то образом узнали о предстоящих погромах и выселениях и уехали в другое село, а я первый раз угодил в колонию.
-- За что?
-- Меня и моего друга обвинили в изнасиловании девушки. На суде мы просили показать нам ее. Но судьи сказали: достаточно телеграммы, которую суд получил от потерпевшей. Словом, нас осудили по телеграмме, хотя через год оправдали, но на свободу выйти нам так и не удалось.
Там, в керченской колонии, где заключенные работали в каменоломнях, я написал письмо Сталину, наивно полагая, что ему не известно о том, что творится в селах. Детально описал, как в соседнем селе Сосновка Каховского района обезумевшая от голода женщина съела своих троих малолетних детей. Это село окружили красноармейцы, чтобы никто не вынес и ста граммов зерна в кармане. Вымерли все, а оставшиеся в живых поедали мертвых. Этого словами не передать. Я свято верил в справедливость «вождя всех времен и народов», за что жестоко поплатился. Даже заклятым врагам не пожелал бы такого.
Словом, оправдательного приговора я не получил. Меня затолкали в крытую машину и привезли в Симферополь. Три дня я находился в тюрьме, а потом был ББК -- Беломоро-Балтийский канал. Три месяца провел в лагере в Медвежьегорске, после чего началось следствие. На каждом допросе меня били в живот валенком, набитым чем-то тяжелым.
-- В чем же вас обвиняли?
-- Мне предъявили печально знаменитую 58-ю статью, пункт 10/1: измена родине, организация свержения советского строя и, что самое интересное, обвинили как украинского националиста. Меня, татарина! Мол, здесь, в лагере, я собрал вокруг себя актив с целью организации партизанского движения в западных областях Украины. При этом требовали от меня следующее: подпиши, что заключенные, человек десять, являлись участниками антисоветской группы украинских буржуазных националистов. Я ничего не стал подписывать. И тогда экзекуции стали еще более изощренными. Распяли, как Иисуса Христа, на стене, руки привязали к железным прутьям, и трое следователей по очереди заталкивали мне в рот ржавую соленую селедку и целую неделю не давали воды. Сами палачи садились рядом за столом, наливали в стаканы воду из графина и медленно пили, приговаривая: «Так подпишешь или нет?». На следующей неделе давали пить, но в рот заталкивали сало, смалец, жир, а в туалет-то не водили… Издевательства были такие, что страшно и вспоминать.
До тюрьмы я несколько месяцев находился в лагере на третьем водоразделе. Был там начальник-изверг Скачков, его фамилию я запомнил на всю жизнь. Утром он становился на пригорке, а заключенные должны были ползти к нему между пнями, метров 300-400, чтобы получить у стоявшего рядом прораба наряд на работу. У охранников было любимое развлечение: с первого выстрела попасть в голову заключенному. После таких «азартных игр» счастливчики, оставшиеся в живых, уносили на лагерное кладбище несколько трупов. За те три месяца, что я находился в этом лагере, этот «ворошиловский стрелок» ради потехи убил 113 человек.
-- В те годы на Соловки сослали многих выдающихся людей. Приходилось ли вам встречаться с кем-то из известных политзаключенных?
-- Там были и генералы, и профессора. Дмитрий Лихачев сидел в такой же камере, как и я, но с ним не довелось встретиться. Тянул с нами срок и министр водного транспорта СССР. Хороший, грамотный и интеллигентный мужик был. Были там и Майский -- посол СССР в Англии, Александров -- посол в Румынии. А больше всего запомнилась мне встреча с генералом Поповым. До лагеря он заведовал третьим отделом НКВД СССР, который назначал и курировал судебные «тройки», вершившие судьбы миллионов людей. Помню, генерал Попов сказал мне: «Виктор, я здесь и три дня не выдержу!». Он выдержал шесть дней, попрощался со мной и погиб, насколько я помню, его увели из «склепа» на расстрел.
-- Из какого склепа?
-- На берегу Онежского озера стояли каменные и деревянные бараки. Там заседали «тройки», выносившие приговоры заключенным. В этих бараках и находились так называемые склепы -- узенькие и высокие камеры, в которых человек мог поместиться только стоя. Руки и ноги защемлялись специальными задвижками, а высоко под потолком ярко горела лампочка. Сутками выстоять в этом каменном мешке -- еще не самое страшное. У прикованного и неподвижного узника «склепа» пили кровь тысячи клопов, и при этом человек не мог и рукой пошевелить. Это, я вам скажу, похлеще соленой селедки и смальца с водой…
-- Перед отправкой на остров нас выгрузили из вагонов на берегу Белого моря у Кем-пристани. Там тоже были бараки, вышки, тысячи заключенных. По морю плавали льдины, моросил дождь пополам со снегом, холодный ветер продувал до костей. Так простояли с утра до обеда. Из барака вышла полная женщина: «Здравствуйте, ребятишки!». Мы ответили ей: «Здравствуйте!». Рядом со мной стоял священник -- высокий, статный, настоящий русский красавец. Женщина, ничего не сказав, опять ушла в барак, а мы остались и дальше стоять, замерзшие, голодные. Через несколько часов осетин-охранник, видимо, пожалев нас, посоветовал: «Когда выйдет хозяйка, надо кричать во весь голос: «Здравия желаем, Госпожа!». Когда она вышла во второй раз, мы кричали во всю глотку. На сей раз хозяйка смилостивилась: «Ребятишек выкупайте в бане и покормите!». Охрана дала команду: «Кругом!» -- и все повернулись кругом. Нас затолкали в ледяную морскую воду -- в «баню». Батюшка, стоявший рядом со мной, так и не вынырнул. Правда, после купели, всех загнали в теплый барак, накормили и погрузили на пароход, который назывался «СЛОН».
Остался в памяти и еще один эпизод. Это было на 11-м разъезде материковых лагерей, между Медвежьегорском и Сегежей. Там начальником лагеря был Придурок, не знаю, это его фамилия или прозвище. И вот что сделал этот палач. Отобрал 70 заключенных и закрыл их в бараке, наглухо заколотив двери и окна. Посредине барака поставил бочку из-под керосина и трубу -- получилась печка. Дров, естественно, этим бедолагам не дали. На улице мороз трещит, а они топят эту «буржуйку»… трупами умерших! Еду -- сухую капусту -- им забрасывали через окошко. Из 70 человек только двое остались живы. За этот факт я могу поручиться головой.
Как я все это вытерпел, как выжил, одному Богу известно. А может, действительно мне Бог помог, ведь каждое утро в любом состоянии я молился Богу. В застенках СТОНА (Соловецкая тюрьма особого назначения. -- Авт. ) я читал «Отче наш!», как научили меня мои приемные украинские папа и мама.
-- Пройдя все круги соловецкого ада, вы не подписали «чистосердечное признание в антисоветской деятельности», но все же были осуждены?
-- Суд, если его можно так назвать, состоялся 2 декабря 1937 года. Через несколько минут судебного разбирательства «тройка» огласила приговор: «Именем Союза Советских Социалистических Республик Верховный суд Карельской АССР приговорил Семедлаева Виктора Михайловича к 10 годам СТОНа, без права передачи, свиданий, прогулок во внутреннем дворе тюрьмы, переписки и амнистий». Словом, полное поражение в гражданских правах на весь десятилетний срок с содержанием в одиночной камере. Многие публикации с воспоминаниями соловецких узников сегодня грешат неточностями: на материке были колонии, а на острове -- строжайший тюремный режим. Там, в монастыре, был СТОН -- Соловецкая тюрьма особого назначения, куда попадали, собственно говоря, смертники. На весь бывший Советский Союз нас сегодня осталось в живых четверо. А ведь мой тюремный номер был 1 342 000.
А вы знаете, как выносили приговоры эти «тройки»? Они заседали в комнате с двумя дверьми. Из одной двери выходил заключенный и становился перед столом. Не понравилась внешность заключенного, ставили знак «+» -- значит расстрелять. Знак « -- « означал 10 лет отсидки в лагерях или тюрьме. Вот и все правосудие.
-- А что у вас было в камере?
-- В отличие от других бедолаг, мне повезло: мою камеру иногда показывали представителям Международного Красного Креста, других международных общественных организаций, интересовавшихся условиями содержания советских заключенных. Понятно, что это была показуха, зато у меня в камере было идеально чисто, каждую неделю мне меняли постель и даже портянки. В камере не было ни одного металлического предмета. Миски и ложки -- и те деревянные. Высоко под потолком горела яркая лампочка. Там же находилось и зарешеченное окошко размером с форточку. Вам это покажется невероятным, но за 10 лет я ни разу не видел человеческого лица. Когда приходила охрана, я должен был отворачиваться к стене, надевать на голову балахон и ждать, пока не закроется окошко. Меня не видели, и я никого не видел (видимо, чтобы потом не узнал). Когда меня вели по коридору в баню, охранники, начальники, даже генералы, обязаны были лечь на пол или отвернуться к стенке, чтобы я не видел их лиц.
-- А о том, что началась война, слышали?
-- Нет, газет нам не давали, разговаривать с охраной запрещали. Только в декабре 1947 года, приехав в норильский лагерь, я узнал, что была Великая Отечественная война.
После 10 лет отсидки в одиночке, меня, как и всех политических, отправили в Норильск в промышленную зону, состоявшую из десятков лагерей. Завели в комнату с табличкой «УРО» (до сих пор не знаю, что это означает) и заставили расписаться за два года заключения в лагере. Так повторялось дважды. За что я там сидел, по какой статье, тоже до сих пор не знаю.
-- Через четыре года я освободился и узнал, что всех крымских татар по приказу Сталина депортировали из Крыма. С 1962 года я начал активно участвовать в национально-освободительном движении своего народа. Сначала -- в Средней Азии, а с 1968 года -- здесь, в Крыму.
-- Как сложилась ваша семейная жизнь?
-- Со своей будущей женой я познакомился в Узбекистане. Она была из числа депортированных. Через три дня после знакомства мы поженились и до сих пор живем душа в душу. Но судьба уготовила нам горькое испытание -- трагически погиб наш сын. Способный был мальчик, учил иностранные языки и мечтал увидеть весь мир…
В Крыму в Первомайском районе в селе Ровном мы нашли старое мусульманское кладбище. Там и похоронили сына. Люди, провожавшие его в последний путь, уехали на двух автобусах. А через час к кладбищу подъехало десять черных «Волг», вышли начальники во главе с бывшим председателем Крымского облисполкома и заявили, что детей врага народа здесь хоронить нельзя. Подогнали бульдозер и заставили откопать гроб. Сына пришлось хоронить второй раза.