Долгие годы израненный ветеран оставался живым неизвестным солдатом
Ивану Павловичу недавно исполнился 91 год. А не скажешь! И жилось бы ему вполне сносно, если бы не искалеченная нога. Ведь и силы есть еще, и речь хорошая, и память… Впрочем, память когда-то крепко подвела: приключилась такая история, что исковеркала всю его жизнь.
-- Летчиком-наблюдателем, то есть штурманом я стал в 1938 году, когда начались бои на озере Хасан, -- вспоминает Иван Павлович. -- Нас, большую группу авиаторов, направили туда, но пока мы доехали, война закончилась. Меня оставили служить в Приморье -- штурманом звена дальних бомбардировщиков ТБ-3.
-- Это не ваши самолеты и десантники обнаружили и эвакуировали с места посадки экипаж известной летчицы Валентины Гризодубовой после рекордного перелета на самолете «Родина»?
-- Да, из нашей авиабригады. Слава Богу, я в поисковую экспедицию не попал. Мог ведь погибнуть. (О случившемся в небе над дальневосточной тайгой, когда женскому экипажу пришлось сделать вынужденную посадку, «ФАКТЫ» подробно рассказывали). Когда два самолета ТБ-3 с десантниками-парашютистами, журналистами, фоторепортерами кружили над районом приземления «Родины», в небе неожиданно появился третий самолет -- военно-транспортный «Дуглас». Им управлял известный летчик Герой Советского Союза комбриг Бряндинский, незадолго до этого тоже прославившийся рекордным перелетом.
Очевидно, экипажи самолетов увлеклись наблюдением за землей. «Дуглас» ударил крылом в фюзеляж бомбардировщика, у того отвалился хвост вместе с кабиной стрелка. Там был мой товарищ летчик-наблюдатель Володя Шарков, которого «выселил» с кресла пилота занявший его место начальник экспедиции флагманский штурман ВВС Дальневосточного фронта комдив Сорокин. Володе и двум летчикам удалось спастись на парашютах. А Сорокин и остальные, в том числе и экипаж Бряндинского, всего 17 человек, погибли на глазах у экипажа второго ТБ-3.
Владимир Шарков рассказывал, что несколько суток летчицы и подоспевшие к ним спасатели ждали Марину Раскову. Ведь перед тем как сесть на болото, Гризодубова приказала Марине покинуть машину с парашютом -- во время вынужденной посадки на брюхо находиться в носовой штурманской кабине было опасно. Когда спасатели принесли Марину в лагерь, она с кулаками набросилась на Валентину за то, что заставила ее прыгать чуть ли не на погибель. В в тех местах действительно было опасно одному -- в тайге и медведи, и рыси… Ночью самолет пытался «изучать» косолапый.
-- Войну я встретил штурманом бомбардировщика ДБ-3ф (позже в честь констуктора Сергея Ильюшина его назвали Ил-4), -- продолжил Иван Павлович. -- В июне-августе 41-го совершил 16 боевых вылетов в составе экипажа старшего лейтенанта Алексея Паршина. Периодически приходилось летать и с другими экипажами, в которых убило или ранило штурмана. 17 июля 1941 года наш самолет подожгли немецкие зенитки, затем атаковал «мессершмитт». Раненый летчик потерял сознание.
Я привел самолет на свою территорию и посадил в районе Ярцево. Выбраться из горящей машины удалось только мне. Остальные три члена экипажа погибли. В санчасти мне оказали медицинскую помощь. Несмотря на усталость и ожоги лица, рук, шеи, я в тот же день снова полетел бомбить противника.
Последние вылеты у нас были с аэродрома Кшень. О том, что случилось с нашим экипажем, мне позже рассказали боевые товарищи. 1 августа 1941 года наш авиаполк наносил бомбовый удар по танкам немецкого генерала Гудериана, двигающимся по шоссе Демидов--Духовщина севернее Смоленска. Вдруг у меня за спиной удар, взрыв -- думал, самолет развалится. И слышу голос Паршина в шлемофонах: «Ваня, меня ноги не слушаются, тяни сам… »
В штурманской кабине были практически все рычаги управления самолетом, кроме ручки выпуска шасси. Так что я мог посадить машину только на живот. Перевалил через линию фронта в районе Вязьмы. Сел. Но при посадке крепко ударился головой о пулеметы. Нога оказалась перебитой. Как сумели мы с командиром выбраться из горящей машины, не помню. А ребята-стрелки погибли.
Когда командира увозили из полевого госпиталя в тыл, он спросил, почему без штурмана. «Черкасов не жилец, он нетранспортабелен, можешь сообщить родным, что погиб», -- сказали ему медики. Меня сняли с санитарного поезда, чтобы… похоронить. Я 39 суток не приходил в сознание. А потом началось такое, что я даже позавидовал погибшим.
Лежу в госпитале, лечусь. Соседи по палате рассказывают, кто откуда родом, где воевал, при каких обстоятельствах ранен. А я… не помню! Где документы? Не помню! На меня начали с подозрением посматривать сначала врачи, потом комиссар госпиталя, потом офицеры СМЕРШа. «Из какого полка?» -- «Из 220-го дальнебомбардировочной авиации… » -- «Кто командир?» -- Базиленко… » -- «Где базировались?» -- «Не помню». -- «Ты шпион!»
По палатам пошла молва. Спасибо, нейрохирург попался смелый. Заявил контрразведчикам: отстаньте от Черкасова, он еще хорошо отделался. Тут у нас лежат такие, что вообще ничего не помнят, кто они и откуда.
-- Так куда все же могли деться ваши документы?
-- Перед вылетом мы оставляли их в штабе, чтобы в случае чего не попали в руки к врагу. Партбилеты сдавали на хранение комиссару полка.
-- А в архивах вы искать не пытались?
-- Пытался. Из Подольска пришел ответ, что документов 220-го полка ДБА в архиве нет. Представляете, целый авиаполк пропал!
-- Когда ходячие раненые из других палат начали заглядывать к нам, чтобы посмотреть на «шпиона», один узнал меня! -- говорит Иван Павлович. -- Это был стрелок-радист из нашего полка, друживший с погибшим Спиваковым. «Но ведь весь их экипаж погиб!» -- удивился он. Я заплакал…
Оказалось, что погиб весь летный состав полка: пять эскадрилий по 15 самолетов в каждой -- около трехсот человек! Штаб, технарей, хозчасть отправили на станцию Донгузская в Оренбургской области. Я немедленно послал туда телеграмму. Через пару недель получаю письмо от офицера штаба Николая Стебловского. «А я ведь матери твоей отправил похоронку на тебя!» -- сообщил обрадованный Николай Иванович.
Я описал ему свою невеселую одиссею, просил подтвердить личность, помочь восстановить в памяти подробности нашей боевой работы, найти Паршина. К сожалению, ответ пришел значительно позже, и не от Николая Ивановича, а от его жены: во время переформирования полка Стебловский перешел в летный состав и в первом же боевом вылете погиб. А я стал живым неизвестным солдатом. Это вроде когда на тебя, живого, смотрят, как на покойника или человека, присвоившего чужую биографию.
Больше года лежал в госпитале. Не срослась перебитая нога, образовался ложный сустав. Плохо было с глазами -- три года не мог читать. Но благодаря письму Стебловского я нашел маму, которая жила в эвакуации. В 44-м мы приехали жить на Полтавщину. Там, в Гадячском районе до войны жила мамина сестра. В оккупации ее как жену партизана расстреляли немцы, а муж погиб на фронте.
Устроился работать руководителем предприятия по добыче торфа. Пошел в райком восстанавливаться в партии. «Где партбилет?» -- спросил первый секретарь. «Не помню, был ранен в голову… » -- «Я тоже воевал и тоже ранен был, но всегда помнил, где мой партбилет!» -- закричал секретарь. А потом вызвал в кабинет -- нет, не милиционера! -- стрелка-вохровца и арестовал меня.
Я от волнения и переживаний потерял сознание. Приехала «скорая», врачи привели меня в чувство и отправили домой. Вскоре меня уволили с работы. Дело в том, что когда я только пришел на торфоразработки, люди предупредили: все предприятия и колхозы платят секретарю «дань». Деньгами, продуктами… Привозили все домой, а его жена вела строгий учет. Я попытался противостоять этому. И поплатился.
С подачи чинуши и его окружения меня называли дезертиром или говорили, что был в плену. Медики не хотели признавать, что моя покалеченная нога -- следствие боевого ранения: «У тебя в справке из госпиталя нет даты о ранении, значит она липовая!.. »
Через какое-то время меня на работе восстановили, но жизнь была отравлена очень крепко. В праздники -- в День Победы, на октябрьские фронтовики порой спрашивали, почему я, дескать, без наград. «Не заслужил», -- с горечью отвечал я и молча ковылял восвояси, чтобы не бередить душу. А потом и вовсе ходить перестал.
-- Лишь в 1981 году мне удалось разыскать своего бывшего командира экипажа, -- заканчивает свою горькую повесть Иван Черкасов. -- Алексей Алексеевич Паршин, спасибо ему, прилетел в Киев. Он, а также бывший штурман звена полковник в отставке Герой Советского Союза Николай Александрович Гунбин подтвердили в военкомате, что я действительно тот, за кого себя выдаю. Только тогда, спустя 40 лет после тяжелого ранения, мне выдали удостоверение участника войны, я смог пользоваться положенными льготами и получил офицерскую пенсию. Еще через четыре года вручили орден Отечественной войны I-й степени и три юбилейные медали.
А на что это все мне, если жизнь уже, считай, прожита? И знаете, что самое обидное? Выяснилось, что тогда, в 1941--42 годах, мы с моим командиром лечились в одном городе, только в разных госпиталях!
После войны я уехал в Киев, долгие годы работал в СУ-34 «Взрывпромстрой». Чтобы очистить территорию заводов и фабрик, разрушенные железобетонные конструкции, уцелевшие фундаменты и опоры приходилось взрывать. И за все эти годы у нас не было ни одного несчастного случая или аварии, хотя обломки бетона и железа при взрывах разлетались иногда на 400 метров!
Эх, если бы так работали медики дорожной больницы N 1, сделавшие мне в 1971 году операцию на раненой ноге так, что я вовсе перестал ходить! Помучившись, через несколько лет лег на операцию в Ленинграде. И на следующее утро благодаря доктору Смирнову сам пошел с палочкой, а через 20 дней кости срослись.
Но последствия первой -- недобросовестно сделанной -- операции теперь, на склоне лет, превратили мою жизнь в сплошные мучения. Раненая нога мерзнет, сильно болит. И я не могу добиться в Киеве, чтобы столичные медики или полечили ее как следует, или ампутировали, чтобы прекратить мои страдания.
Однажды, будучи проездом в Гадяче, я встретил знакомую, работавшую в райисполкоме. Она рассказала, что ехала в эвакуацию в одном вагоне с тем самым первым секретарем райкома. Возле Полтавы эшелон обстрелял немецкий самолет. Секретарь был легко ранен. Так он стал «участником войны».
После освобождения райцентра просторный дом полицая заняли под прокуратуру. Вернулся наш партийный босс — прокурора в сторону, поселился сам в этом доме. Со временем, уже при Хрущеве, все его аферы всплыли, и чинушу… перевели в другой город. Но он и там дел натворил. Я не завидую таким людям, Бог им судья. Но почему мы, фронтовики, вынуждены иногда так мучиться?!