Завтра исполняется 60 лет со дня рождения выдающегося украинского актера Ивана Миколайчука, которого после смерти назвали белой птицей с Божьей отметиной
«Свойство нашего романтика -- это все понимать, все видеть и видеть часто несравненно яснее, чем видят самые положительнейшие наши умы», -- эти слова Федора Достоевского в преддверии юбилея Ивана Миколайчука звучат как-то особенно знаково.
Уйдя в мир иной в 46 лет (34 роли в кино, 9 сценариев и 2 режиссерские работы), Иван Миколайчук остается одной из самых загадочных и притягательных личностей в украинском кино.
Его называли лицом и душой поэтического кино, аристократом духа, блистательным самородком. «Я не знаю более национального, более народного гения… До него был Довженко», -- сказал великий Сергей Параджанов, который вслед за учителем Ивана Виктором Ивченко сумел разглядеть в Миколайчуке гения. «Тiнi забутих предкiв», на главную роль в которых Иван был утвержден за день до начала съемок (его пробы буквально потрясли), вошел в двадцатку лучших фильмов всех времен и народов. «Сон», «Бiлий птах з чорною ознакою», «Анничка», «Спокута чужих грiхiв», «Мавка. Лiсова пiсня», «Вавiлон ХХ», «Так пiзня, така тепла осiнь», «Пропала грамота»…
О своем побратиме (именно так они шли по жизни) рассказывает народный артист Украины Иван Гаврилюк.
-- О чем вы думаете накануне юбилея Ивана?
-- Три года назад я праздновал свое 50-летие. Тихо и душевно -- у своих родителей. Утром 25 сентября бреюсь и вдруг слышу какой-то шум, клекот. Выбегаю на улицу и замираю: прямо на меня летит белый лебедь! Откуда? Их в тех краях нет! Как заору: «Мама! Слава!». Все выскакивают из дома, а лебедь медленно-медленно подлетает, пролетает над нами, поворачивает голову, смотрит на нас и улетает… Мы оцепенели. «Так то ж був Iван… », -- тихо сказала Мирослава. Белая птица с божьей отметиной, как назвали Ивана уже после смерти…
Только сейчас во всей полноте осознаю гениальность Ивановых оценок. А тогда, при жизни его, со многим не соглашался, ругался с ним. Теперь мне ужасно стыдно, что я его не понимал. Объяснить, откуда это у него, невозможно. В какой-то степени это и от земли, на которой родился, и от памяти предков, и от отца Ивана, который слыл в деревне философом и был наделен даром предвидения.
Иван нес в себе свою землю -- и радость, и трагедию ее. Помните его глаза? Даже когда он ничего не играл, они были печальны. Он часто повторял, что сердце глупого -- в радостном доме, а умного -- в грустном. Это в определенной степени было его жизненным кредо. Возможно, он несколько идеализировал свою землю. Но делал это осознанно, украшая ее с великой любовью и талантом. В этом был и его взлет как художника, и его большая трагедия. При том режиме такое не прощалось. «Сгорела душа», -- признался Иван, как бы подытоживая десять тяжких лет, когда его не замечали, не снимали, просто вычеркнули из кинематографа. Из того кинематографа, по которому мир узнавал Украину. Конечно, Миколайчук говорил эзоповым языком, но те, кто хотел услышать его, слышал. И «наверху», кстати, тоже.
-- Как вы впервые встретились?
-- Я не зря сказал о глазах Ивана. Представьте себе восемнадцатилетнего паренька, который впервые приехал в Киев и пришел по адресу: ул. Жилянская, 43, кв. 21 (актеры Львовского театра им. Заньковецкой дали мне его вместе с рекомендательным письмом). Звоню в дверь и вижу человека с экрана. И даже, наверное, не человека, а глаза. На все лицо! Небесные и потрясающе человечные. Казалось, сейчас Иван отойдет в сторону, и я войду в храм -- большой и светлый… Храма не получилось. Иван Миколайчук, уже известный во всем мире, жил в однокомнатной квартире. Посредине с кастрюлей картошки в руках стоял Борис Брондуков, и первый вопрос к нам (я был еще с одним пареньком): «Хлопцi, снiдати будете?» Был там еще и Федор Панасенко из Сумского театра, тоже великий актер, который потом играл и в «Захаре Беркуте», и в «Каменном кресте», и в «Бурьяне». Позавтракали. Иван оставил меня у себя ночевать. Я спрашиваю себя иногда: смог бы я вот так же, без раздумий, оставить у себя незнакомого человека, стать ему старшим братом? Не знаю, честно говоря… У Ивана я жил три года. И даже когда женился, жил в той же маленькой комнатке (Иванова Маричка с хором Веревки часто и подолгу была на гастролях). В этой комнатке находила пристанище не только наша юная семья. Многие -- те же Савченко, Брондуковы «гости» там, пока не появлялся свой угол.
Да, у Ивана собирался весь цвет тогдашнего кинематографа: Сергей Параджанов, Владимир Денисенко и Наталия Наум, Юрий Якутович со своей Асей, Леонид Осыка с Антониной Левтий, Константин Степанков с Адой Роговцевой, Леонид Быков… Иван Драч, Виталий Коротич, Дмитро Павлычко… Мы создали свое государство, свой мир, здесь мы находили все, что нужно было и для душевного равновесия, и для профессионального роста. Мы очень весело жили (Иван был удивительным весельчаком, мог смеяться, что называется, до упаду), хотя материально еле сводили концы с концами. И когда к нам должны были прийти гости, в спешном порядке одалживали деньги, скажем, у дворничихи, и накрывали по-царски стол. Потом деньги могли полгода отдавать…
Однажды мы сидели с ним дома. Шел сильный дождь. На хозяйстве -- рублей 50. «А давай махнемо в Чернiвцi!» -- вдруг говорит Иван. «Давай!» Мы тут же собрались, поехали в Жуляны, каким-то чудом взяли билеты на самолет. В Черновцах купили столитровую бочку пива! Каким-то непостижимым образом мы затолкали ее в багажник такси и вот так въехали в село. Надо было видеть, как был счастлив Иван, когда к этой бочке сошлось все село (»Iван привiз дiжку пива, люди!»), вся его неисчислимая родня (кроме него, в семье было девять детей)! Спали мы с ним на простых лавках, но никогда в жизни я больше так сладко не спал! И какое это было удивительное утро: светящиеся счастьем лица родителей и Ивана, всех его односельчан. По дороге домой Иван сказал: «Маю велику мрiю, малий: заробити багато грошей i накрити столи вiд моєї Чорториї до Чернiвцiв. Постелити бiлi тканi скатертини, а на них -- усе, чого тiльки забажаєш. I щоб хто хотiв, той пiдходив, i скiльки хотiв, стiльки пив i їв».
Иван очень любил Сковороду, восхищался им, часто цитировал его крылатое: «Свiт ловив мене i не спiймав». То же можно сказать и об Иване.
-- У него было много друзей?
-- Много. Особенно мнимых, тех, которые любят жить за чужой счет. И тех, которые в тяжкие для Ивана годы забыли о нем, снимая свои «кина». Тех, которые после его смерти еле «дотянули» до девяти дней, а потом забыли и о нем, и о его убитой горем Маричке. Теперь, конечно, у него много «друзей», теперь ведь можно не бояться любить его…
-- А кем Иван Миколайчук был для вас?
-- Другом, братом, Господом Богом -- всем. Помните, в «Аннычке» есть танец «Аркан», который мы танцуем вдвоем с Иваном? И я в ритм танца спрашиваю: «А кто выше? А кто выше?». Конечно же, Иван. И не только выше меня, но и многих других, потому что нес в себе могучие моральные принципы, которые никогда не предавал.
-- Разница в возрасте не мешала вашей дружбе?
-- Иван был старше меня на семь лет. Вначале это было много, тем более, что он уже был мастером, а я -- подмастерьем, но постепенно, с годами, разница стиралась, хотя Иван продолжал называть меня «малый» и чаще всего за бутылкой посылали именно меня. «Когда мне будет 50, ты тоже пошлешь?» -- как-то возмутился я. «Будь уверен!» Сейчас думаю: как было бы здорово, если бы я мог «сбегать» и вернуться к Ивану…
-- Но были в вашей дружбе и черные времена…
-- Об этом даже вспомнить стыдно. Действительно, мы поругались с Иваном так, что два года не разговаривали. Это было на съемках фильма «Такая долгая, такая теплая осень». Начал «заваруху» Иван, я добавил… А сделал шаг навстречу опять же Иван, хоть и я ужасно мучился. «Усе ще, малий, морду вiд мене вернеш?». В Доме кино мы просидели до ночи. Никто ни у кого не просил прощения, никто никому ничего не объяснял. Все было так, как прежде, а, может, еще теплее -- мы оба поняли, кто мы друг для друга. Хотя теперь меня все равно жгут эти два года.
-- О Миколайчуке-актере говорили: «Он играет самого себя, поэтому ему все удается». Так ли это?
-- В том-то и дело, что он не себя играл, просто он никогда не изменял себе. Ни при каких обстоятельствах. При этом ни с кем не ругался, никому ничего не доказывал. Он был убежден, что жить по инерции, значит, жить бессовестно, не по правде. Он был многогранным актером, но коварство нашей профессии в том, что актер должен быть востребован. Тогда можно пробовать все -- от драмы до комедии. У Ивана такая счастливая возможность была лишь в начале. «Сон» с образом молодого Шевченко, которому поверил украинский зритель, и «Тени забытых предков», которые покорили мир, -- яркое свидетельство тому.
На съемочной площадке Иван, как и в жизни, был тактичным, думающим, уравновешенным, очень душевно относился к партнерам. Мне с ним было легко играть, я ведь чувствовал каждую его клеточку.
-- В чем причина, по-вашему, неуспеха последнего фильма Миколайчука «Такая долгая, такая теплая осень»?
-- Когда я говорил о том, что Иван был очень разножанровым, я имел в виду не только актерство. Может быть, чувствуя свою невостребованность как актера, Иван начал писать стихи, прозу. Он -- автор сценария фильма «Белая птица с черной отметиной», снискавшего мировую славу. И как режиссер он состоялся. Снять фильм, вообще-то, может каждый. Но такой, чтобы любил и ненавидел, кричал или тихо плакал, -- единицы. «Вавилон-ХХ» Ивана -- именно такой фильм. А что касается «Осени… » Сценарий, написанный Иваном и Виталием Коротичем, пролежал восемь лет. И когда было получено «высочайшее разрешение», все уже перегорели. Хотя я недавно видел этот фильм -- вполне приличная работа, только чувствуется, что давалась она нелегко. Был еще сценарий, написанный вместе с Борей Ильченко, -- «Каменная душа» по Хоткевичу, и что потом сделали с фильмом уже по другому сценарию? Работа же Ивана была прикрыта как националистическая. Конечно, уже мучился в тюрьме Параджанов, уже «попросили» со студии Довженко лучших сценаристов, уже «Криниця спраглих» и «Пропавшая грамота» легли на полки, а по союзным экранам начали гулять украинцы-телепни… Как же мог устоять Иван? Это был иезуитский способ уничтожения человека -- не замечать его. Иван был украинцем, и одного этого было достаточно, чтобы не простить ему его талант.
-- Как Иван переносил это?
-- Он мечтал создать украинское национальное кино и знал, как это сделать, и уже делал, но -- на скаку, на лету -- закрыли рот! Это страшные муки для творческого человека. Иван пробовал что-то писать, замыкался в себе, иногда запивал. Но он не озлобился. Только, помните? -- «Сгорела душа»… Иногда он «огрызался», но опять же по-миколайчуковски мягко и интеллигентно. Как-то возвращались мы из «Єнея» (кафе в Доме писателей), половина двенадцатого ночи, пустынный Крещатик. Иван оживленно что-то рассказывает мне. Замечаю двоих, идущих за нами. Иван, казалось, не видит ничего. Вдруг резко поворачивается: «Хлопцi (а они в двух метрах от нас), передайте своєму шефу, що я ставлю вам «двiйку», погано стежите, якщо я вас засiк». И все.
-- Вы как-то помогали Ивану в те тяжкие для него годы?
-- Ничем я не мог ему помочь. Хотя и был все время рядом. Ну чем можно помочь, если никто ничего в глаза не говорит, а на вопрос, что происходит, отвечают с подлой улыбкой: «Ну, понимаешь, ну иссяк он уже как артист, ну не случился как режиссер… » А в то же время чья-то трусливая угодническая рука вычеркивает имя Ивана из списков всех съемочных групп. Поэтому и ушел со студии ее директор Василий Цвиркунов, великий человек с великой совестью, потому что понимал свое бессилие… А так называемые друзья переживали, извините, за свой зад.
-- А вы?
-- Я ходил в ЦК КПУ к секретарю по идеологии Валерию Ивашко. К счастью, он понимал, что нельзя так действовать, и хоть как-то помог приподнять занавес над «Вавилоном-ХХ».
-- Были ли случаи, когда ему предлагали пойти на компромисс?
-- Конечно. И не раз. Например, сняться в заведомо плохом фильме у плохого режиссера. За большие деньги, естественно, лишь бы только спасти и режиссера, и его «кино». Многие так делали. И я в том числе. Он на такое не шел никогда. Нет, конечно, он играл и коммунистов, которых не любил, но снимался у великих режиссеров. И за это его уважали даже откровенные недруги. И мне подсказывал, у каких режиссеров не нужно сниматься. Но я был молод, полон желания работать, поддавался юношеской эйфории.
-- В чем Иван находил спасение, когда жизнь «доставала» по-крупному?
-- Он всегда уезжал в Карпаты, часто со мной, с Анатолием Фуженко (скульптор, тоже уже, к сожалению, покойный). Очень любил брать с собой того, кто еще ни разу там не был и не видел эту красоту. Иван получал огромное удовольствие и от восхищения гостя, и от того, что приобщил его к этому земному раю.
-- Иван чувствовал, что уходит?
-- Думаю, да. Но он и словом никогда не обмолвился о смерти, ни на что не жаловался, ни на кого не обижался. Умер так, как жил, -- достойно и без суеты.
-- После смерти Ивана остались дневники?
-- Да, Маричка их хранит. Но пока не видит человека, которому могла бы доверить издание.
-- Вы дружили семьями. Иван был первый, кому вы представили свою будущую жену. Он одобрил ваш выбор?
-- Иван, как и всегда, увидел то глубинное, что сокрыто в человеке, Он угадал а Мирославе свою Маричку. И оказался прав. Ей же, Мирославе, он как бы завещал свою жену. «Марiчко, слухай Мирославу, вона тобi допоможе… », -- были его последние слова в жизни. У них бывало все, как в любой семье. Но более верной и терпеливой жены я не видел в жизни. Поэтому он всегда возвращался к ней, какие бы красивые романы ни врывались в его жизнь. А Маричка хранила ему верность и до увлечений, и после них, и при его жизни, и после его смерти. Потрясающая женщина! После Ивана у нее была масса предложений -- и выйти замуж, и жить небедно, но она верна ему.
-- Приходилось не раз слышать, что для зрителей вы как близнецы-братья…
-- Иногда я уже и не объясняю, что там был не я, а там -- не Иван. Может, в этом ничего удивительного и нет. Мы почти одинаково воспринимали этот мир, почти одинаково любили и ненавидели. Конечно, Иван -- это Иван, а я -- это я, но никогда в жизни мы не предавали свои принципы. Наши души всегда жили в унисон. Я живу на улице Горького, десять минут вверх -- и я у Ивана на Байковом кладбище. Я часто хожу к нему. И твердо знаю: не было бы Ивана, не было бы меня. Во всяком случае такого, каким я стал. И не было бы еще многих людей. Тех, которые сегодня на коне…