В минувшее воскресенье знаменитому киевлянину исполнилось бы 90 лет. Появится ли улица его имени в городе, который он так любил?
Ольга УНГУРЯН
«ФАКТЫ»
В толчее киевского Пассажа, среди вывесок модных магазинчиков и кафе сразу и не приметишь мемориальную табличку на доме по улице Крещатик, 15 -- здесь с 1956 по 1974 год жил писатель Виктор Некрасов. С папиросой в зубах, из-под взлохмаченной челки он насмешливо взирает на рекламу джинсов «Levis». Определенно Виктор Платонович ничего не имеет против американских штанов. Как и против гуляющих зевак. Будь его воля -- он влился бы в толпу прохожих и отправился бродить по любимым киевским улицам.
«Этот бездарный венеролог -- знаменитый русский писатель?»
«Войдя во двор, я робко позвонил в левую из двух ведущих на веранду дверей и у открывшей ее немолодой дамы-блондинки спросил, не жили ли здесь когда-нибудь люди по фамилии Турбины. Или Булгаковы. Дама несколько удивленно посмотрела на меня и сказала, что да, жили, очень давно, вот именно здесь, а почему меня это интересует?.. Я сказал, что Булгаков -- знаменитый русский писатель, и что все, связанное с ними…
На лице дамы выразилось еще большее изумление: «Как? Мишка Булгаков -- знаменитый писатель? Этот бездарный венеролог -- знаменитый русский писатель?.. »
Так описывал Виктор Некрасов свою встречу с тогдашней хозяйкой дома Булгаковых. Некрасов -- единственный, кто расшифровал улицы, упоминаемые в Булгаковской «Белой гвардии». Мало-Провальная -- это Мало-Подвальная, а Алексеевский спуск -- конечно же, Андреевский, где в доме номер 13 когда-то жил «Мишка Булгаков».
Любопытно, что сам Некрасов родился в доме по улице Владимирской, 4 в Киеве -- буквально рядышком с Андреевским спуском. Отец Вики (так звали его родные и близкие друзья) был банковским служащим, мама -- врачом. Окончив медицинский факультет Лозаннского университета, она несколько лет работала в Париже в военном госпитале, а в 1915 году семья вернулась в родной Киев. Между прочим, бабушка Некрасова слыла первой красавицей Смольного института благородных девиц, но на старости лет не могла отказать себе в «неприличной» слабости: взять из погреба кубик творога и есть его не ложечкой, а руками. Это у нее называлось «порезвиться». Внук ей в этом всячески потакал. И позже, когда, бывало, Зинаида Николаевна выговаривала за столом сыну: «Вика, не бери руками!» -- он отшучивался: «Мама, это у меня наследственное!» Некрасов предпочитал есть по-студенчески, что Бог послал, с минимумом сервировки.
Будущий автор «В окопах Сталинграда» до войны в литературном творчестве замечен не был. Закончив в Киеве строительный институт и театральную студию при театре русской драмы, работал архитектором, актером, театральным художником в разных городах.
А в августе 41-го ушел на фронт. С войны он, инженер-сапер, вернулся в звании капитана, двумя тяжелейшими ранениями, партбилетом (в партию вступил Сталинграде), медалью «За отвагу», орденом Красной Звезды и… с рукописью книги «В окопах Сталинграда».
Странности Сталинского лауреата терпели до поры до времени
В один из дней 1947 года Некрасов проснулся знаменитым. Накануне кандидатуру автора книги «В окопах Сталинграда», где не было ни слова о партии и лишь три строчки о Сталине, председатель комитета по Сталинским премиям Фадеев вычеркнул из списка. А наутро Некрасов увидел себя в числе лауреатов. Невероятно, но эта удивительно честная, талантливая книга, начинавшаяся словами «Приказ об отступлении приходит совершенно неожиданно» (так о войне еще никто не писал) получила «одобрям-с» наверху. Многие полагают, что это был просто каприз Сталина. Но так или иначе, Некрасов в одночасье стал живым классиком. «В окопах… » переиздавалась тиражом в несколько миллионов экземпляров, была переведена на 36 языков. По повести на Ленинградской киностудии был снят фильм «Солдаты».
От Некрасова ждали, что он станет «литературным генералом», ручным лауреатом. Купит машину и, конечно же, дачу, где будет творить «нетленку». Но он не приобрел ни машины, ни дачи. Всю свою премию писатель отдал на приобретение колясок для инвалидов войны. Его выводила из себя казенная формулировка, сопровождавшая искалеченных солдат почти всю жизнь: «подлежит переосвидетельствованию через 6 месяцев»! Безногие люди должны были каждые полгода приходить на переосвидетельствование -- мол, не выросла ли у них нога.
А писал Некрасов не за полированным столом, какового у него никогда не было, а на своем стареньком продавленном диване, подкладывал фанерную дощечку под лист бумаги. И не признавал костюмов с галстуками -- воротничок рубахи у него всегда был расстегнут. Странности сталинского лауреата терпели до поры до времени. Но в 1963-м грянул гром.
Журнал «Новый мир» опубликовал путевые заметки Некрасова об Америке «По обе стороны океана». Писатель позволил себе не смотреть на буржуев «свысока», а объективно рассказать обо всем увиденном. В «Известиях» сразу же появился издевательский фельетон «Турист с тросточкой» -- первый сигнал к травле. Некрасов отреагировал на это по-своему: раздобыл где-то трость и, зайдя к своим московским знакомым, расхаживал с ней по квартире. А когда дарил друзьям свои книги, то к фотографии на титульном листе дорисовывал тросточку и цилиндр.
Никита Хрущев, разъяренный абстракционистами и прочей «нехорошей» творческой интеллигенцией в лице Евтушенко с Вознесенским и т. д. , на известном пленуме ЦК КПСС не забыл в своем выступлении и о киевском писателе: «Я знаю только одного Некрасова -- поэта! Некрасов, да не тот!» -- сорвался в крик.
Подпись Некрасова стояла под письмом в защиту преследуемых украинских диссидентов
Если уж в Москве кричат, то в Киеве обязаны три шкуры спустить. В лекционный зал Октябрьского дворца культуры срочно созвали украинских писателей.
К счастью, в Украине живы еще те люди, кто помнит судилище.
-- Некрасов поднялся на трибуну не с покаянной речью, -- вспоминает писатель Евген Сверстюк. -- Он пытался объяснить, что не собирался кого-то хулить или хвалить, но если, например, в США на телевидении 17 каналов, то он указал этот факт… Из зала закричали: «Зачем нам ваша пропаганда! Вы говорите о том, что напечатали в журнале, чтобы дезориентировать народ». Корнейчук заявил: «Достаточно разводить демагогию. Ответьте прямо: с какого фронта к нам пожаловали?» (имелись в виду, разумеется, идеологические фронты). «Со Сталинградского, -- спокойно ответил Некрасов. -- А вы с какого?» Корнейчук, в войну бывший в тылу, покраснел и лишил Некрасова слова. И тут на трибуну вышел Иван Дзюба -- он приехал прямо из больницы. Это был то случай, когда на ловца и зверь бежит.
«Вот именно вам тут нужно покаяться в своей писанине», -- заметил Корнейчук. Но Дзюба не только каялся, а выступил на защиту Некрасова, сказав, что писатель должен объективно писать об увиденном, и никакой тенденциозности он в некрасовских очерках не заметил… Конечно, Дзюбу лишили слова, он вернулся в больницу. Дальше последовали уже «правильные», разгромные выступления товарищей-писателей. Но Дзюба испортил всю задуманную игру: он перевел огонь на себя, и коллективного разгрома Некрасова не получилось.
-- Некрасов пришел к Дзюбе в тот вечер, -- продолжил Евген Александрович. -- И крепко обнял, как боевого товарища. Они сдружились по-фронтовому. Со свойственной ему непосредственностью Некрасов восхищался: «Я думал, что этот Иван Дзюба -- интеллигент в очках, а он же -- атлет!» Он очень любил Ивана. И с той поры, благодаря Дзюбе, стал интересоваться украинской оппозицией. Дзюба давал читать Некрасову свою статью «Iнтернацiоналiзм чи русифiкацiя?», и, к чести Некрасова, тот считал резонной позицию Ивана.
Подпись Некрасова стояла под петицией о нарушениях прав человека в УССР и книгой Вячеслава Чорновола «Лихо з розуму» (присланных в 1968 году в Международную Ассамблею ООН). И под письмом в защиту преследуемых украинских диссидентов (письмо было адресовано Брежневу, Подгорному и Косыгину) тоже стояла его фамилия.
«Слишком много было желающих угостить Виктора «100 граммами»
-- Как человек с юмором, -- улыбается Евген Сверстюк, -- Некрасов называл верноподданную писательскую братию из Спилки «украинскими националистами», а мы, оппозиционная украинская молодежь, были просто его друзьями. Помню, когда я впервые пришел к нему домой, и его мама поинтересовалась: «Кого ты привел?» Он воскликнул: «Это же друг Вани Дзюбы!» -- вернее аттестации для него быть не могло. Угощал он тогда селедкой -- по его словам, лучше его мамы никто в Киеве не мог так приготовить селедочку -- и, конечно, чаркой…
Увы, чарка… Слишком много желающих было угостить Виктора «100 граммами», а главное, почти невозможно было вытерпеть этот циничный мир без «расслабляющего» средства… Но он был человеком очень трезвым, очень ясным в своих взглядах. Его капитан Керженцев из «В окопах Сталинграда» -- это, по сути, сам Некрасов.
И сталинградские окопы -- это была одна его история, а «киевские окопы» -- другая. В Киеве у него тоже была своя война, на которой он нашел своих друзей, оставаясь верным им.
Вот только один эпизод по поводу киевской «фронтовой дружбы», которым поделился с «ФАКТАМИ» писатель-шестидесятник Микола Холодный:
-- Без гроша за душой я случайно встретился с Некрасовым в книжном магазине «Сяйво» Союза писателей в Киеве, на Красноармейской. Он отложил в сторонку только что изданный «Советским писателем» экземпляр его книги «В жизни и в письмах». Подошел ко мне и тихо: «Деньги нужны?» Пока я переступал с ноги на ногу, он вложил мне в боковой карман пятидесятирублевку и сказал: «Станешь нобелевским лауреатом -- отдашь», -- и подписал книгу: Дорогой Холодный, будь в жизни смелее, чем был сегодня в магазине! В. Некрасов. 17. 9. 71. »
Кстати, у Миколы Холодного хранятся письма бывшего связного Некрасова в войну Михаила Волегова (в повести он назван Валегой). «Валега» разыскал своего бывшего командира в Киеве через… милицию. Некрасов потом побывал в гостях у Волегова. Ловили рыбу в озере, варили сибирские пельмени (все было, как мечтали в повести Керженцев и Валега!). «В 1987 году из журнала «Огонек» я узнал, что Виктор Платонович умер. Перед Днем Победы ко мне приезжали с телевидения… Очень много расспрашивали о Некрасове. Что говорить, если сгубили человека… » И еще одна строчка из письма: «Виктору Платоновичу надо не мемориальную доску, а памятник поставить».
Некрасов не дал построить стадион на костях погибших в Бабьем Яру
«Сгубили» Некрасова в глазах власти две, казалось бы, взаимоисключающие вещи: тяга к «украинским буржуазным националистам», с одной стороны, и «пособничество мировому сионизму» -- с другой.
-- Бабий Яр был для Некрасова незаживающей раной, -- вспоминает Анна Берзер, бессменный редактор публикаций писателя в «Новом мире». Еще в октябре 1959 года в «Литературной газете» он напечатал статью «Почему это не сделано… »
«И вот я стою на том месте, где в сентябре сорок первого зверски было уничтожено сто тысяч советских людей, стою над Бабьим Яром. Тишина. Пустота. По ту сторону оврага строятся какие-то дома. на дне оврага вода. Откуда она?.. По склону оврага, продираясь сквозь кусты, поднимаются старик и старуха. Что они здесь делают? У них погиб здесь сын. Они пришли к нему… У меня тоже погиб здесь друг. В Киеве нет человека, у которого бы здесь, в Бабьем Яру, не покоился бы (нет, тут другое слово нужно) отец или сын, родственник, знакомый…
Когда человек умирает, его хоронят, а на могиле его ставят памятник. Неужели же этой дани не заслужили 195 тысяч человек, зверски расстрелянных в Бабьем Яру, на Сырце, в Дарнице, в Кирилловской больнице, в Лавре, на Лукьяновском кладбище?»
Сначала Некрасов пришел в ужас от того, что Бабий Яр превращают в свалку. И не допустил, чтобы это произошло. Потом, когда прорвались воды на Куреневке, Бабий Яр решили смыть, а на этом месте построить стадион. Некрасов не дал сооружать стадион на костях погибших. А потом стал бороться за то, чтобы здесь поставили памятник. 29 сентября -- в годовщину расстрела -- он всегда с цветами приходил к Бабьему Яру. От годовщины к годовщине людей становилось все больше и больше.
-- Я была с ним вместе один раз в такую годовщину и видела, как женщины целовали ему руки, как он стеснялся этого, -- вспоминает Анна Берзер.
«Терпеть оскорбления более не могу. Я хочу получить разрешение на выезд из страны»
В 1966 году -- через 25 лет со дня расстрела -- к Бабьему Яру пришло море людей. Некрасов выступил с речью. Говорил о том, что надо здесь поставить памятник. После Некрасова с проникновенной речью выступил Иван Дзюба (друзья по «киевскому фронту», как полагается, были рядом).
С этого дня началось новое персональное дело Некрасова. Его обвинили в том, что он «организовал массовое сионистское сборище». Все опаснее становилось бывать в квартире N10 по улице Крещатик,15 (позже за знакомство с Виктором Некрасовым будут исключать из партии и увольнять с работы). Но студент киевского медицинского института, будущий правозащитник Семен Глузман не только не боялся этих встреч, а ждал их с нетерпением.
-- Вика Некрасов был для меня, как лампочка в сплошной темноте, -- говорит Семен Глузман. -- В первую встречу он повел меня в «стекляшку» на Крещатике, взял нам по стакану водки. Для меня это была слоновья доза, но я совершенно не захмелел -- от шока встречи с «живым классиком». Потом я бывал у него дома практически каждый день (история борьбы с его пьянством -- это отдельный разговор). Он познакомил меня с Иваном Дзюбой и Леонидом Плющом. Это было вхождение в другой мир -- мир сопротивления. И тема, ставшая темой моей жизни, -- злоупотребления в психиатрии -- родилась в доме Виктора Платоновича Некрасова.
Когда я подготовил независимую психиатрическую экспертизу генерала Григоренко, Виктор Платонович купил билеты в Москву и повез эту работу Андрею Дмитриевичу Сахарову. В ноябре 71-го Сахаров вместе с Еленой Боннэр приехали в Киев. Они остановились в доме у Некрасова и попросили встречи со мной. Думаю, это не прибавило симпатии к Некрасову со стороны украинского КГБ…
В мае 73-го Некрасова исключили из партии (до этого ограничивались выговорами и публично-показательным их снятием). А 17 января 1974 года в его квартире провели 42-часовой (!) обыск. Конфисковали вещи, книги, черновики. Унизительным обыскам подверглись все знакомые, посетившие в тот день писателя. Последующие шесть дней Некрасова непрерывно допрашивали сотрудники КГБ.
Он отправил письмо на имя Брежнева: «Терпеть оскорблений более не могу. Я вынужден решиться на шаг, на который никогда бы ни при каких условиях не решился бы. Я хочу получить разрешение на выезд из страны сроком на два года».
12 сентября 74-го года 63-летний Виктор Некрасов с женой Галей и собачкой Джулькой улетел из Киева. Как оказалось, навсегда. Умер он в Париже, 3 сентября 1987 года, похоронен на кладбище русских эмигрантов Сент-Женевьев де Буа. Незадолго до смерти Некрасова французские медики извлекли у него последний осколок -- времен Сталинградской битвы.
В канун юбилея Виктора Некрасова участник боевых действий, инвалид 1 группы по зрению бывший сапер-подрывник Борис Михайлович Шифман показывает мне хранящуюся у него дома, как реликвию, книгу «В окопах Сталинграда» -- один из пяти авторских экземпляров. Книгу эту вручил ему друг Некрасова журналист АПН Сева Ведин -- он, по договоренности с Виктором Платоновичем, жил в его квартире и, как зеницу ока, хранил ее в нетронутом виде.
«Знаете ли вы хоть одного писателя, с которым встречались три нобелевских лауреата?»
-- В тот день 19 апреля 1976 года я зашел проведать заболевшего Севу на квартиру Некрасова, а он как раз позвонил из Парижа, -- рассказывает Борис Михайлович. -- И Сева по его просьбе подписал мне книгу. С Виктором Платоновичем мы были знакомы лет 10, и сдружило нас… саперное ремесло. Помню, я с компанией, недавно демобилизованный, сидел в кафе «Красный мак». И тут Некрасов подсел ко мне, приобнял дружески: «А, сапер!» Во время службы я в составе отдельного саперного батальона 3 года занимался разминированием послевоенного Крыма от взрывоопасных предметов второй мировой войны.
Виктор Платонович спросил, какую технику и снаряжение мы использовали, и посетовал, что она практически не изменилась со времен Сталинградской битвы. Помню, еще он тогда живо интересовался судьбой крымских татар. По моему глубокому убеждению, абсолютно справедливо Вячеслав Чорновил назвал Некрасова «украинским Сахаровым». Знаете ли вы хоть одного киевлянина, с которым бы встречались сразу три нобелевских лауреата? А с Некрасовым встречались Джон Стейнбек, Александр Солженицын и Андрей Сахаров!
Вот около 10 лет инвалид по зрению, но зрячий душевно, Борис Михайлович обращается во всевозможные инстанции с предложением увековечить память Виктора Некрасова, назвав его именем одну из киевских улиц. Его уже поддержали Иван Дзюба, Лесь Танюк, Юрий Мушкетик, группа народных депутатов, землячества Ивано-Франковской и Черновицкой областей, общество «Просвiта», средства массовой информации, общественность.
Но ответ на обращения один: в Киеве уже есть улица Некрасовская, и нельзя вносить путаницу. А предложение назвать именем Некрасова переулок, проспект, площадь остается пока, к сожалению, без ответа.
Некрасов частенько с горечью говорил, замечает Борис Михайлович, «В Киеве флора -- это да! Зато фауна оставляет желать лучшего из-за начальствующих экземпляров… » Но все-таки сколько было у писателя по-сыновнему нежных строк о городе. Хотя бы таких, как эти, из «В окопах Сталинграда»: «Милый, милый Киев!.. Как соскучился я по твоим широким улицам, по твоим каштанам, по желтому кирпичу твоих домов, темно-красным колоннам университета… Как я люблю твои откосы днепровские… »
Помним ли мы, что любовь Некрасова к Киеву была деятельной? И что в первую очередь именно его усилиями проложена тропа к Бабьему Яру и домику Булгакова? Или все-таки забыли? И, как когда-то выразился Никита Сергеевич Хрущев, знаем «только одного Некрасова -- автора «Кому на Руси жить хорошо»…
«Facty i kommentarii «. 19-Июнь-2001. Человек и общество.