Шестьдесят лет назад поэт написал стихотворение «Жди меня», ставшее легендой времен Великой Отечественной
В конце 1950-х у автора этих строк завязалась дружба с актрисой Валентиной Васильевной Серовой, известной в то время по очень популярному фильму «Сердца четырех». Но не только по фильму: этой женщине редкой красоты, неотразимо элегантной, Константин Симонов посвятил в 1941 году стихотворение «Жди меня», которое, по мнению многих военачальников и историков, после опубликования удивительным образом изменило… ход войны.
Однажды во Львов приехал на гастроли знаменитый Театр Моссовета. Я напросилась на встречу с примадонной театра Верой Михайловной Марецкой -- показать ей свою пьесу, написанную под впечатлением от безумно популярной тогда пьесы «Варшавская мелодия» о трагической любви польской студентки к русскому парню. Играли очаровательнейшая Юлия Борисова и неповторимый Михаил Ульянов… Вера Михайловна мягко дала понять, что мое детище хорошо, но по смыслу -- повтор «Мелодии», а потом представила меня Серовой. Ей моя пьеса понравилась, позже Валентина Васильевна позвонила, назначила повторную встречу и взяла текст с собой в Москву, чтобы сделать сценарий. Потом пригласила к себе. Так завязалась наша дружба, которая длилась около семи лет.
Серова жила тогда в элитном пятиэтажном доме на Горького, 9, в пятикомнатной квартире. Но Симонов к тому времени уже ушел от Валентины Васильевны, поэтому две комнаты занимала бездетная пара -- детский писатель, пишущий на морскую тематику, с женой. То было тяжелое время для Серовой после взлетов судьбы. Константин Михайлович добился лишения ее родительских прав и запретил видеться с их общей дочерью Машенькой. Сын от первого мужа, погибшего в авиакатастрофе командира авиабригады и Героя Советского Союза Анатолия Серова, угодил за решетку за какой-то хулиганский поступок. О ней самой по городу ходили невероятные слухи, от нее отказалась мать -- знаменитая и почитаемая актриса МХАТа Клавдия Михайловна Половикова. Как-то Валентина Васильевна, некогда всеми обожаема женщина, села на пол и спросила меня: «Что они еще придумают, скажи мне, Зоя? Как мне дальше жить, чем оборониться?»
… Случилось так, что к ней и жене Валерия Чкалова Марии с особой нежностью относился Иосиф Виссарионович Сталин. Ни один свой день рождения, 21 декабря, он не отмечал без них. Одна сидела за столом справа от него, вторая -- слева. И никто, даже дочь вождя Светлана, не смел садиться между ними! «Никаких посяганий на любовь, -- вспоминала Валентина Васильевна. -- Это было в первую очередь знаком внимания к памяти героев-летчиков. » Она была твердо убеждена, что все воспоминания «потерпевших» от любовных притязанияй Сталина -- выдумки. Ее отец-красавец, будучи из знатного рода, занимал руководящий пост в одном из проектных институтов и в 1937 году был осужден на 25 лет как враг народа. Я спросила Валентину, почему она не замолвила слово за него. Она ответила: «Сталин попросил: «Не надо, Валюша… »
С почтением относился к Серовой и Берия. Как-то Симонова пригласил личным гостем сам президент США Трумэн -- даже там были наслышаны о стихотворении «Жди меня». (Ведь многие военачальники, а потом и историки войны говаривали, будто это стихотворение вдохнуло новую силу в советских бойцов и помогло им остановить фашистов. ) В отсутствие мужа позвонил Берия: «Скучаете за поэтом?» Услышав «Да, очень», сказал: «Сейчас мотоциклист привезет вам документы и билеты». Спустя полчаса позвонили в дверь… Серова вылетела во Францию и, к удивлению Симонова, встречала его на берегу океана. Константин Михайлович обрадовался так, что на глазах заблестели слезы: «Ты вновь ждешь меня!» А на верхней палубе парохода, сверкая никелем, стоял подаренный американским президентом огромный «Кадиллак», каких в СССР еще не видали.
С этим автомобилем потом была связана отдельная история. Однажды вечером Серова рассказала мне, что ее угнетает: Симонов, уходя, оставил машину ей, но сама Валентина Васильевна ее не водила, шофера содержать не могла -- и «Кадиллак» одиноко ржавел во дворе, как бельмо в глазу. Она хотела продать автомобиль, однако не хотела бы видеть его потом в Москве, да и предлагают за него слишком большие деньги… По моей просьбе львовский автомобилист Александр Шульгин перегнал авто во Львов для продажи, а в первую же ночь во дворе дома, где я жила -- в закрытом дворе в центре города! -- с колес сняли блестящие никелированные колпаки. Ничего больше не тронули! В те годы об угонах машин во Львове понятия не имели, но вот красоты колпаков воришки не вынесли. Сразу сообщили в милицию, там за головы схватились: машина-то чья!.. Однако уже утром колпаки оказались на месте -- и записка: «Извините, пожалуйста, мы больше не будем». А машину мы все-таки продали.
В квартире на Горького был огромный зал -- метров шестьдесят квадратных. Скатерть на не менее внушительном столе с 24 стульями была исписана химическим карандашом -- это были росписи гостей. Точно помню роспись Сальвадора Дали, Альфаро Сикейроса, Назыма Хикмета и еще много знаменитых имен. Бывал здесь и известный армянский художник Маркирос Сарьян. Однажды он подарил Валентине простенький натюрморт на обычном сером холсте без грунтовки -- «Три абрикоса». Ему самому картина очень нравилась -- говорил, чем она проще, тем лучше. Прочитав поздравление хозяевам стихами на армянском языке, Сарьян потом долго стоял и любовался своей работой, приговаривая: «Ай, какой же я молодец!» Потом домработница Симоновых -- интеллигентная женщина, вдова какого-то ученого -- ничего особенного в этой картине не нашла и решила подшутить над мастером. Она подобрала такой же холст, написала копию и повесила в зале, не подписав ее. Когда Сарьян приехал в очередной раз и стал вновь расхваливать свои «Три абрикоса», он заметил: «Видно, старею -- забыл расписаться», -- и поставил подпись на холсте. О шутке решили умолчать, чтобы не расстраивать человека.
В том же зале стоял рояль, на котором великолепно играла Валентина Васильевна. Симонов заслушивался ее игрой, при этом стоя на одном колене. Любил Мусоргского и Чайковского.
Интересное воспоминание было связано у Серовой с розами. Перед нею на коленях стоял знаменитый актер и певец Марк Бернес. Однажды летом, в пору цветения роз, она провела вечер с ним. Чтобы скрыть от Симонова эту встречу, попросила Бернеса отвезти ее в недостроенный домик в сосновом лесу, чтобы потом как-то оправдаться перед мужем -- якобы приехала туда вечером, осталась… Когда наутро с пением птиц она проснулась, увидела, что выход из дома засажен цветущими и очень колючими красными розами, да так, что одной ногой ступить некуда. Это наказание Константин Михайлович организовал за каких-то три--четыре часа. И -- никого. А потом -- никаких объяснений, будто ничего и не было.
Года за два до этого, еще во время войны, любил Валентину Васильевну еще один знатный мужчина, Константин Константинович Рокоссовский. Как-то зимой он находился в госпитале -- не по ранению, а, скорее всего, из-за простуды). И его пришла проведать Серова. Надо же такому случиться -- как раз пришел к Рокоссовскому Сталин, тоже проведывал. Увидев ее, Иосиф Виссарионович укоризненно посмотрел на тогда еще генерала и твердо сказал: «Багратион! (Так он его ласково называл. -- Авт. ) Не пора ли за ум браться -- война идет!» -- «Понято!» -- ответил его любимец, а потом, ничуть не смутившись присутствием вождя, повернулся к Валентине: «А ты, родная, жди меня»… Вот росписи Рокоссовского на знаменитой скатерти в доме Симоновых и не было, Константин Михайлович не позволил.
В первый мой приезд в Москву Валентина Васильевна свела меня со знаменитым кинорежиссером Роомом. Он пригласил нас к себе, угощал, говорил о достоинствах и недостатках моего сценария -- по-доброму, ласково, с многочисленными извинениями. Помнится, я вела себя несколько некорректно -- не отрывала глаз от его супруги-красавицы, сыгравшей роль Анки-пулеметчицы в фильме «Чапаев».
На плацу киногородка я увидела еще одно диво -- Людмилу Марковну Гурченко, катившую коляску с дочуркой Машенькой. По дороге домой Валентина Васильевна рассказала мне несколько чисто женских историй из артистического мира. Например, что Любовь Орлова купила где-то шубку из очень мохнатой черной обезьяны, а Валентина, очень почтительно относившаяся к приме советского кинематографа, не смогла этого спокойно пережить. И Симонов, побывав в Японии, привез жене белую с желтоватым отливом обезьянью шубку. Поговаривали, что Любовь Петровна тоже страдала…
Когда я была в Москве, Константин Михайлович позвонил Серовой, попросил о встрече. К тому времени он уже был женат на вдове того моряка -- детского писателя, что занимал две комнаты, умершего от полученных в войну ран. Валя заволновалась, стала спешно приводить себя в порядок. Вошел Симонов, такой красивый! Своей внешностью и легкой картавостью он меня вообще подкосил… Константин Михайлович вежливо поздоровался с Валентиной. Кажется, пристально и с болью, даже с сожалением посмотрел на ее обрюзгшее лицо и попросил меня оставить их наедине. Серова рассердилась: «От Зои у меня нет секретов, включая отношения с тобой!» Он не стал возражать: «Может быть, это и к лучшему, ты же сейчас начнешь устраивать истерики… » Речь шла о дочери Маше, встречи с которой постоянно и безуспешно требовала Валентина Михайловна -- ее собственная мать отвечала неизменным: «Только через мой труп». Симонов пришел просить оставить ребенка в покое -- девочка уже все понимала и нервничала. Когда разговор закончился, поэт уходил удрученный, а Серова пыталась его остановить, падала на колени, умоляла, хватая за пиджак, кричала…
В те счастливые годы, когда гости оставляли свои подписи на скатерти в доме Симоновых, в честь самой-самой женщины каждый день поднимались тосты. Наутро у Валентины болела голова. От домработницы я слышала, что с годами Валя стала нетерпимой, поменяла несколько театров, всюду ссорилась и ее просили уйти. В одном из писем она написала мне: «Хочу работу, работу настоящую -- это единственное, что я хочу». Когда в последний раз мы встретились, она уже была безработной. Осталась в полном одиночестве и отчаянии. Начались болезни.
Когда она скончалась, я прочла в газете, что отпевание прошло в Театре киноактера, но вынести ее было некому. По образному высказыванию одного из критиков, Валентина Серова повторила судьбу леди Гамильтон, вот только ее адмирал Нельсон на похороны своей Женщины не пришел…