22 июня 1941 года перевернуло жизнь не только людей старшего поколения. Этот трагический день во многом предрешил и наши судьбы. О нем, как и о самой войне, безусловно, много написано. Но для меня почему-то самое яркое впечатление оставили рассказы бабушки и отца.
Жили они в то время в окруженной болотами и лесами глухой полесской деревушке, вдали от шоссейных и железных дорог и городов. Главным «стратегическим» объектом села, кроме небольших и небогатых бригадных амбаров (ни сельсовета, ни колхоза своего в Замирах не было), являлся маленький маслозаводишко, куда крестьяне сдавали молоко, чтобы не возить за десятки верст в города. Работали там, если считать вкупе с охраняющими его прибившимися дворнягами, душ пятнадцать приемщиков молока, рабочих да заведующий.
Во время школьных каникул подрабатывал здесь и мой отец. И даже заработал на велосипед -- несусветную по тем временам (а теперь, пожалуй, и по нынешним) роскошь для села, где автомобилей тогда еще и в глаза не видели. В сорок первом отец окончил девять классов, мечтал через год поступать учиться на геолога, манили дальние края.
На рассвете 22 июня он пас на лугу у болота коров. Вглядывался в окутанный легкой дымкой горизонт. Высоко в небе послышался гул. В бездонной синеве медленно, словно стайка пескарей против течения, поблескивая в лучах восходящего солнца серебристыми боками, плыли на запад десятка два самолетов. Отец с гордостью смотрел на них и думал о мощи нашей славной авиации. Позже он поймет, что то летели не сталинские соколы, а возвращались с боевого задания немецкие летчики, перед рассветом бомбившие киевский аэродром Жуляны. А в то утро над утопающим в садах селе еще царствовала обычная летняя идиллия -- пахло сеном, молоком, навозом, слышались мычанье коров да деловитое кудахтанье кур. И лишь в полдень прискакал на взмыленном коне односельчанин, накануне ездивший по делам в Житомир. Он принес весть о войне. Бабушка всплеснула руками. В первую мировую на румынском фронте погиб ее первый муж. А теперь выросли три сына призывного возраста.
Через несколько дней отца записали в истребительный батальон, сформированный для охраны деревенских объектов от диверсантов и парашютистов. Но никто его уничтожать не собирался. Немцы, когда пришли, оказались людьми рачительными, заставили заводчан работать на благо «Великой Германии», в село регулярно приезжала небольшая машина и забирала продукцию. А разрушили завод потом свои, когда в райцентре отгрохали большое молокоперерабатывающее предприятие. Что имеем сейчас? Руины сельского производства поросли бурьяном.
Впрочем, учиться разрушать нашим современникам было у кого. В тридцатые годы, когда создавались колхозы, дед пожелал остаться единоличником. Вел свое крестьянское хозяйство сам. Вместе с большой дружной семьей. Руки у него, старших сыновей и дочерей в будни были в навозе. Зато не бедствовали, а дом -- добротный деревянный сруб -- был даже накрыт железом. Чем не образцовая советская семья? Но сталинские опричники стали душить деда и других тружеников-единоличников налогами. Да такими, что дед (а человек он был законопослушный), дабы рассчитаться с государством, однажды вынужден был отдать половину железа с крыши. А примерно через год зимой отец с сестрой вернулись из школы -- а на подворье лишь печь сиротливо белела. Дом представители властей разобрали и увезли в соседнюю Гуту-Потиевскую, где из дедовых бревен да дома другого такого бедолаги построили школу. До сих пор стоит это здание. А многодетная семья вынуждена была зиму ютиться по людям. Затем лето жить в землянке, пока дед не построил новую, более скромную хату, крытую соломой. Как все.
Хорошо еще, что не вывезли семью куда-нибудь на Соловки. Или не объявили в 1937-м деда врагом народа, как сделали с мужем отцовой старшей сестры.
Где-то летом сорок второго пришел черед ехать в Германию и моему отцу. Бабка заголосила: куда ж ему, оно еще совсем дите, пропадет! Отцу тогда еще не исполнилось и шестнадцати, ростом он был маленький. Это он позже подрастет, уже в армии.
«Не плачьте, мама, я поеду вместо него», -- сказал средний сын, Володя. Он был на несколько лет старше, успел окончить школу зоотехников, а в начале войны попал в окружение и вернулся в родное село.
Где-то воевал уехавший еще до войны работать в Белоруссию самый старший, Николай. Потом, когда его розысками займется отец, из Подольского военного архива Министерства обороны СССР придет короткая справка о том, что такой-то погиб в октябре сорок третьего. Где, в какой части и местности воевал и похоронен -- сколько ни пытался узнать отец, так и не смог. «Я старше и сильнее, -- пытался утешить мать Володя. -- В конце концов могу и убежать по дороге».
Он уехал с несколькими другими молодыми односельчанами на подводе под охраной полицаев. А на станции, окруженной автоматчиками с собаками, им объявили: кто сбежит -- всю семью расстреляют.
Еще будучи школьником, я частенько любил заглядывать в шкатулку, в которой хранились дипломы, партбилеты, свидетельство о браке родителей, наши с братом свидетельства о рождении, отцовские ордена, красноармейская книжка, прочие документы. Там среди всех этих бумаг хранился вчетверо сложенный голубой, исписанный простым карандашом листок. Вверху -- типографский логотип-эмблема в виде немецкого орла, держащего в когтях кольцо со свастикой, какие-то исходные данные, напечатанные мелким готическим шрифтом.
Содержание письма не запомнилось. Я потерял к нему интерес, ибо меня, мальчугана, повергло в недоумение отсутствие описания каких-либо ужасов фашистской неволи, к которым мы были приучены партийно-политической литературой. Дядя писал, что живется ему хорошо, кормят вдоволь, вот только «много птиц порой прилетает». Отец мне потом объяснил: в районе Нюрнберга, откуда дядя Володя прислал письмо, было много подземных военных заводов с усиленной охраной и мощной цензурой, читающей перед отправкой из рейха письма остарбайтеров. Жалобы, критика немецкого порядка беспощадно вымарывались, авторов таких писем как возможных бунтовщиков брало на мушку гестапо. Вот почему дядька мой не жаловался. Хотя он вообще никогда ни на что не жаловался, тем более матери. Ему было важно сообщить, что жив. А под прилетающими птицами подразумевались массированный бомбардировщики воздушных армад американцев. Дескать, не волнуйтесь. Но знайте на всякий случай: если и погибну, то не мучительной смертью от невзгод, а более легкой и мгновенной -- от бомбы…
Отец мечтал, чтобы скорее вернулись наши. Чтобы уйти на фронт, бежать освобождать брата! И весной сорок четвертого его призвали. Но повезли не на запад, а на восток, в Приволжье, учиться в полковой школе -- учебке, как нынче говорят. Там 17-летний боец освоил, кроме обязанностей младшего командира, снайперское и пулеметное дело. А воевать отец начал осенью сорок четвертого с Сандомирского плацдарма в Польше. О его снайперских успехах даже писали фронтовая газета, а потом в наше время -- один из генералов, участников тех боев на Висле. А вот сам он рассказывать об этом не любил, хмурился, когда мы с братом приставали с расспросами о том, «скольких фашистов он кокнул». Мама потом объяснила: «Наш папа -- очень ранимый человек. И совестливый. Он однажды мне сказал, что убивать людей очень просто. Только думать об этом потом тяжело».
Вволюшку настрелялся юный сержант в конце зимы сорок пятого на Одерском плацдарме. Тогда, в одну из ночей, их 1054-й стрелковый полк переправился по тонкому льду на левый берег с заданием закрепиться. Оттуда открывалась прямая дорога на Берлин. Пушек и минометов лед не выдержал бы, поэтому взяли с собой только легкое оружие.
Не успели окопаться на болотистой пойме, как с рассветом на них двинулись танки, за которыми тучей шли автоматчики. Осколками разорвавшейся поблизости мины перебило ноги находящемуся рядом с отцом пулеметчику. Отец хотел оказать ему помощь. Но тот заорал: «Бери пулемет! Не прекращай огонь, иначе нам хана!»
Сколько атак отбили в тот день наши, никто не считал. После боя, когда уцелевшие солдаты и офицеры -- грязные, оборванные, в крови и копоти, полуоглохшие, выстроились перед прибывшим на плацдарм командиром корпуса, боевой генерал сразу обратил внимание на порыжевший от окалины и треснувший от перегрева раструб-пламегаситель «Дегтярева» на плече сержанта и приказал представить того к ордену.
С этим пулеметом отец вошел в Берлин. Их Девятый, названный потом Краснознаменным Бранденбургским, стрелковый корпус с тяжелыми боями продвигался через районы Бранденбургских ворот, Трептов-парка, где теперь высится статуя советского солдата-освободителя с мечом и девочкой на руках, Тиргартена, знаменитого своим зоопарком, в направлении рейхсканцелярии СС, в просторечии именуемой «домом Гиммлера». Нашим воинам противостояли отборные эсэсовские части, которые дрались с упорством и остервенением обреченных. К концу боев, рассказывал отец, в их роте в строю осталось семь человек из сотни солдат и офицеров.
29 апреля, за три дня до окончания боевых действий, тяжело ранило и отца. Разрывная пуля раздробила плечевой сустав. Врачи пытались спасти руку, но началась газовая гангрена. Чтобы спасти жизнь бойцу, которому еще не исполнилось девятнадцати, руку пришлось ампутировать.
Операцию делали в Потсдамском госпитале 9 мая 1945 года. И лишь через сорок лет он однажды признался, что накануне очередной годовщины начала войны и Дня Победы по ночам у него болят пальцы отсутствующей руки.
… Домой он вернулся с заткнутым за ремень гимнастерки пустым рукавом, двумя орденами Славы, медалями. Пошел доучиваться в десятый класс. После уроков ходил на перевязки. Рана долго не заживала.
Они ждали возвращения Володи и Коли. Уже не один месяц прошел после окончания войны, а от них вестей так и не было. И вот однажды во двор зашел незнакомец. Представился жителем то ли Облиток, то ли Жадек (увы, сейчас я этого не помню. А отца десять лет как нет). Сказал, что работал вместе с Володей и возвращался с ним вместе домой вскоре после того, как их освободили американцы, а затем пришлось пройти лагерь для перемещенных лиц. Он сообщил также, что Володя умер в поезде на подходе к Житомиру и похоронен то ли под Житомиром, то ли в самом Житомире. Вот как хорошо ему там жилось.
Бабушка потом получала 22 рубля пенсии за погибших сыновей. Пожелтевшие фотокарточки да пара бумажек -- вот и все, что осталось от двух молодых, сильных и красивых мужиков. Ирония судьбы: когда перед 50-летием Победы местная газета «Зоря Полiсся» печатала представленные сельсоветами списки жителей района, погибших во время войны, фамилий моих дядьев в этих скорбных списках не оказалось. Неужели человек должен исчезнуть бесследно?
«Хоть бы могилки их перед смертью увидеть… », -- вздыхала в последние годы жизни бабушка. Когда родился я, отец предложил маме назвать меня в честь своего старшего брата, по существу спасшего ему жизнь ценою своей. И теперь уж мне видится мой долг перед его памятью, перед памятью отца и бабушки попытаться найти могилы или хотя бы людей, которые пока еще могли бы хоть что-то рассказать о погибших братьях моего отца -- уроженцах села Замиры бывшего Потневского (ныне Радомышльского) района Житомирской области Шуневиче Владимире Ивановиче 1920-1922 года рождения (точной даты не помню) и Шуневиче Николае Ивановиче 1913 года рождения (призван в армию то ли в июне, то ли в июле 1941 года Речицким райвоенкоматом Гомельской области Белоруссии). Может, кто отзовется?
Кто-то сказал, что пока не похоронен последний солдат, войну нельзя считать оконченной. Вот и для моей семьи, выходит, она продолжается.